(По мотивам К. Пруткова, С. Черного и др.)

Все решено, - во весь голос воскликнул, страдая про себя, юный как Вер-тер юнкер, - Все решено, - просипел он, раскачиваясь, как от зубной боли. Кончалось лето, кончались каникулы, но возвращение в училище, в такую, еще два месяца назад, родную его сердцу казарму не только не радовало, но попро-сту приводило в отчаяние это сердце, - юнкер Зигфрид Шмидт был влюблен. Банально, как последний штатский, и что хуже всего, безнадежно.

Соседка Минна Мессер, которую он попросту не замечал целое лето, две недели назад явилась на бал в безумно розовом платье, пышном настолько, что не позволяло к себе приблизиться, и настолько воздушным, что едва скрывало предметы его чистейших мечтаний. После двух туров мазурки он угощал ее сельтерской, она ела марципаны и, медленно хлопая ресницами, окончательно разбивала, теперь уже вдребезги, его сердце.

- Ах, вы от инфантерии, разочарованно тянула Минна: к пехтуре она от-носилась без интересов.

- Как отличник, имею право подать рапорт о переводе в самые передовые части, - и, наклонясь к нежнейшему пухлому ушку, прошептал, тая как масло в кармане, - В танковые.

Трудно описать огорчение юнкера, узнавшего, что Минна настроена и против танков. Выходить замуж она собиралась только за кавалериста.

Не успел юнкер от огорчения раскрыть рот, как его оттеснили штатские, эти вездесущие и вечные студенты, студенты, студенты... За весь оставшийся вечер ему удалось увидеть разве что развившийся локон да развивающийся в вальсах край зефирного платья.

Уехать, не объяснившись, было немыслимо - это значило попросту все потерять. От подобной мысли юный Зигфрид взвыл как сирена. Он вспомнил, как увивались вокруг нее на балу эти мерзавцы (да, именно мерзавцы!) Фокке и Вульф, едва не взлетая в своих крылатках, и как Минна благожелательно шле-пала их веером по рукам. Объясниться точно так же было немыслимо: сразу по-сле бала, а, возможно, и вследствие его, у Минны сделались мигрени и она “не выходила”. То есть не совершала ежедневных послеобеденных променадов в городской сад, где каждый день сидел, да что там сидел, дежурил! Шмидт. Вяли листья и с каждым днем увядали не распустившиеся надежды. Дней до конца каникул и надежд оставалось все меньше, их можно было пересчитать по паль-цам и каждый день юнкер их пересчитывал.

Но что было всего хуже, - возвращавшегося с ничем из городского сада влюбленного ожидала мука уже ни с чем не сравнимая. “Не выходившая “ Мин-на тем не менее принимала на веранде его соперников, этих сопливых негодяев, ежедневно (!) навещавших ее на правах старых знакомых. У Шмидта никаких прав не было. Но что досаднее всего, из окна несчастного юнкера эта разди-рающая душу картина в была видна полевой цейсовский бинокль как нельзя лучше. Расфуфыренная Минна с кокетливой повязкой на лбу угощала гостей дымящимся шоколадом и играла ними в пикет. И всякий раз к исходу дня душа нашего героя оказывалась окончательно изодранной, а глаза полны слез. К пер-вым заморозками созрело в нем роковое решение.

Поскольку жизнь теряла смысл, а юнкер находил это невыносимым, ос-тавалось одно. Юнкер с трудом привыкал к этой мысли, но выбирать было не из чего. Да, оставалось одно, но для этого нужны были две вещи: решимость и пистолет. Пистолета, сказать по правде, у юнкера не было. Нехорошая мысль становилась все хуже и все глубже заползала в неокрепшую душу обедневшего потомка благородного рода. Дело в том, что пистолет был, но был у патрона его матери - доктора Ф. Ауста. С мыслью украсть (каково слово!) пистолет у па-трона юнкер боролся до последнего, но в тот роковой день, когда он проснулся и увидел, что за окном серебрится иней, решимости его почти уже не было пре-дела.

Заглянув на прощанье себе в душу, он нашел там последнее не угасшее еще желание - проститься с Минной. Сделать это по-настоящему, то есть так, как он себе это представлял, можно было только в кавалерийском мундире, но законы чести и УСТАВ (Mine Gott!) не позволяли ему и помышлять об этом.

- И откуда, ... эта ... страсть к лошадям, выругался он не хуже любого ка-валериста. И что, спрашивается, может она найти в этой лошади, - продолжал неистовствовать в одиночестве злополучный юноша. И тут же в его воспален-ном мозгу, неясная, как свет в конце ствола, сверкнула мысль: если бессердеч-ная красавица так уж любит лошадей, ему лучше всего прикинуться лошадью.

И как это было ни тяжело, он прикинулся, ибо нет преград для любяще-го, собранного кулак, сердца.

Ветреная Минна ничего не заметила и до обеда все было так хорошо, так прелестно... Одним словом, юнкер оказался на седьмом небе.

Но ничто не вечно - пришел обед и стало ясно, что в доме совершенно не запаслись фуражом. Это, однако, никого не смутило и Шмидту выдали клок несвежей вонючей соломы. Шмидт мысленно поскакал на луг, но мечты о соч-ных зеленых пастбищах развеяла бессердечная осень.

“Как мало мы знаем о людях”, - сокрушался бывший юнкер. Единствен-ным человеком, проявившим к нему хоть видимость сочувствия, оказался Брау-нинг, поэт-ветеринар, выходец из Англии. Прежде Шмидт презирал его за то, что тот, исповедуя вегетарианство, бросал тем не менее на Минну недвусмыс-ленно плотоядные взгляды. Теперь же, принеся Шмидту из оранжереи орхидей, гортензий и всякую зелень (орхидеи Щмидту не понравились), он ласково тре-пал его по холке (юнкеру, ощущавшему себя именно лошадью, даже это не ка-залось противоестественным) и приговаривал знакомые слова:

- Не горюй, безумный, снова зелень оживится...