Сфера Болезненного Влечения

 

Когда я пишу эти строки, глистная падаль обнимает мой мозг. Жёлтый свет ржёт калом. Страницы липнут от крови. Первая страница бытия, словно первое убийство. Неуверенные строчки застревают во времени, нет опыта для убийства, вкус талого снега на лице утопленницы. В пустых глазах ползут набухшие облака, явно скрывающие тайну смерти. Она лежит голая и неразложённая. Черви не затронули её кисломолочную кожу, и мухи не атакуют своей упрямой назойливостью отложить яйца. Бессердечные твари. Мы уже видимся второй раз. Пожалуй, она единственная кто может рассказать о тех былых временах, когда я не умел обращаться с трупами, если, конечно, вы всё ещё можете разговаривать с мёртвыми. Совесть накапливает жир в ваших куполообразных головах.

Я вырываю заблудшую душу, топорщащуюся на мясистом семени угарного бреда, собираю опавшие во вторник пальцы у белых озёр ментала, пережёвываю перечные мотивы прокажённых лужаек. Это моё расколотое царство, где я ебу ваши сны и выблёвываю желания ворсистого онанизма на ладонях негативной ведьмы, влекущей хвостом хрящи небесных тел. Скульптура замочного вуаеризма в продольной хрипоте моральных принципов. Знаете ли подкостного червя? Это и есть жизнь. Та сука, давшая право страдать. Химеры, мучавшие доселе нашего брата, улеглись в янтарные гробницы, осиновый кол утихания. Сытые кроли, ворующие пьяные затылки, распиная на них ржавых белок, наелись смеха. Кремация счастья. Вылезла из кожи проститутка, пресвятая дева. Здесь всё должно быть прекрасно. Страшный дядяч задремал на электрическом стуле, и брюки его примеряют рябью жидкие экскременты. Потоп. С утра, упав в шевелящуюся грязь, я ещё был ребёнком, но зубы растут, готовя желудок к почвенной инициации. Геронтофильный педикулёз свербит кожицу крайней плоти набитую чернью, рубанками, куриной слепотой.

Дженис, что покоилась в протоке боли, уже жаждет секса. Обычной человеческой некрофилии. Муторные карпы изъели стонущую вагину, и она предлагает мне блеск смертельного зерцала в обмен на откровенную еблю в свете лунных ламп под крики удушливых мотылей. Она лжёт. Мёртвым не достичь простынных царств, где обитает струпный корж. С другой стороны заморочиться по холодному телу - заманчивое предложение для такого свихнувшегося ублюдка, как я.

Я приступаю к эрогированию. Первая фаза молитвенной фрустрации. Дженис падает на колени, изображая кающуюся шлюху и ссыт на проросшие пальцы тошнотворной желчью, от которой сжижаются млечные корни, растущие из сердец утёса, разбрасывавшего утопленников. Глаза приобретают цвет простудной асфиксии. Картавые рёбра упираются в пах и, свернувшись агонизирующим слизнем, она нанизывается на изрубленный ствол моего безрассудства. Влагалищные клыки вонзаются в терпкую кожу, капкан изголодавшейся ласки раздирает набухшее свинцом жерло. По слизистым стенкам, разграфиченым трещинами, ползут сифилисные яйцеклетки, скорченные гортанным песнопением. Струны молчания вспороли мученическую печень. Дженис верещит, как полоумная, туманно пошатываясь на дурном предвестии оргазма. Курорт проточного семени расширяет владения оскалившихся стай четвертованных жаб. Кажется всё. Она соскакивает с фонтанирующей половины мореного таза и устремляется в тёмные воды. В её руке блестит тряпочное сердце. Растопыренный зад, измазанный спермой, исчезает в чавкающей пучине.

Через век она выныривает вновь, держа у груди гадкое отродье, жующее материнское тело, моё сердце стало для него пеленкой. В него он испражняется богохульными комьями и купоросом для грешников. Дженис принесла смертельное зерцало. Она выполнила обещанное, хотя и потеряла за него вечность. Теперь разлагающееся тело вряд ли возбудит моё траурное воображение. На ней увитое тучными червями платье из окрашенной тиной мантии. Дневной свет пугает уродливое чадо, забравшееся под прокусанный сосок. Я принимаю дар и внедряю зерцало на место сердца. Моментально я прозреваю, душа облачается в кровавый плащ, отточенные рога лезут из глубин мозга. Ребёнок спрыгивает с лап, признавая отца, обезличенная Дженис теперь становится жертвенником для юного причастия. Сожрав ее кожу, он берёт меня за руку, в его облике до боли знакомая ненависть. Мы режем хилую тьму, пронзая пространство коматозными болтами, завтрак из кошмаров тлеет у хвостов, сотни трупов, вывернув головы из воды, охуевают от неземного кощунства. Сказочные моменты кукольной тирады. Хлыстом боли, стегая звёзды, смотав кишки млечного пути на посох безумства, мы открываем эру кровавого насилья. Забор из костей и болота кары ставят цепкие разграничители Содома и Гоморры. Кожаные листы библии растлевают сдерживаемые умы. Армия бредовой похоти окропляет мир прозрением мясного святотатства. Рассвет коррозии хаоса. Память первого убийства.

Пламя некрофилии кроет время.