Рассказы, Проза

девочка

 

- Посвящается Светлане (художнице и другу) - доброй и отзывчивой девушке, волею судеб передвигающейся с трудом…

___________________________________________

 

- Обычный солнечный день, а солнце как печет, - говорил человек с упрямым широким лбом. Это был плотный мужчина в пике сил, лет сорока, одетый по-деловому – скромно и очень опрятно. Штатный менеджер, случайно оказавшийся в уличном бистро - чтобы убить время до важной встречи за чашкой кофе, мог бы выглядеть именно так.

- Апрель нынче хороший, - сказал хозяин забегаловки, протирая посуду полотенцем. Рюмки из-под его рук выходили девственно чистыми и ложились красивыми рядами.

- Вам нравится? Жара ужасная, - посетитель вынул платок и вытер вспотевшие виски.

- Так вы бы сняли пиджак – как никак стало бы легче.

- Ну, еще чего, - лениво пробормотал тот, - меня ждут люди…

- Шляпа, - проговорил с добродушной улыбкой хозяин.

- Что – шляпа?

- У вас хорошая шляпа, отлично сидит на вас. Моей жене очень нравятся шляпы, она их обожает. Да что там - просто помешана на них. И ни одна не идет мне - представьте только себе. Целый гардероб новых мужских шляп! Утром каждого дня она надевает одну из них на меня и заставляет идти в таком виде на работу. Это такое мучение - носить их, ведь я точно знаю, что шляпы мне совсем не идут.

Посетитель посмотрел на трактирщика долгим взглядом. Было в этом взгляде что-то от человека, не понимающего ничьих страданий, кроме собственных. Он скользнул по быстрым рукам хозяина, по замасленному фартуку, остановился на кепи хозяина с копной выбивающихся волос.

- Мне больше нравятся банданы, – сказал он, не сводя глаз с кепи хозяина заведения.

- Так вы считаете, что какой-то кусок ткани может быть подходящим заменителем? По мне так любой головной убор так же нелеп всякому, как фартук - кенгуру.

Взгляд посетителя снова поднялся вверх по фигуре в фартуке. Утомленные духотой губы сложились в ироничной ухмылке – он хотел что-то сказать.

- Ничего не может быть лучше непокрытой головы, - добродушно констатировал мастер кухни, отрывая взгляд от тарелок. Глаза у него были озорные, но старые.

Посетитель отвел взгляд – ему стало скучно.

Во дворе остановился пыльный грузовик. Из автомобиля вышли двое: молодой мужчина в элегантном сером костюме и девочка лет десяти - одиннадцати, очевидно дочь. В их движение было какое-то сходство - будь то одинаково прищуренные от яркого солнца глаза или тыкающиеся неуверенные движения, как у котят, родившихся с неделю назад. В солнечных лучах ослепительно блеснула белоснежная рубашка мужчины, девочка же в сером выцветшем платьице казалась обыкновенной и совершенно сливалась с пыльным фоном улицы.

- Мои постоянные посетители, - кивнул хозяин кафе.

- Не густо у вас с клиентами.

 

Звякнул колокольчик и стеклянная непрозрачная дверь резко распахнулась настежь и громко ударилась о стену…

 

…Вспыхнула ли лампочка, разгорелся ли огонь ярче – что-то случилось? Разорвалась ли где-то бомба, родилась новая любовь? Взметнулась в музее пыль до потолка – там, что через дорогу, переулок направо, посыпались книги с полок в библиотеке на Пушкинской, удерживаемые беспомощной пожилой женщиной, трещинами пошли стаканы и тарелки в столовой для Бедных - что-то случилось…

 

От неожиданного грохота посетитель вздрогнул всем телом, чашка в руке подпрыгнула, кофе белым молоком полился на брюки. Мелко дрожал дверной колокольчик, а из двери дохнуло холодом зимнего одиночества.

- Южный ветер, - сказал хозяин кафе тихо, будто оправдываясь. Он отошел от стойки и плотно прикрыл дверь.

- Наверное, море опять выкинуло на берег останки моряков прошлого.

- Каких моряков? - удивился посетитель.

- Не знаю, наверное, английских. Я так полагаю.

Он вернулся с ведерком теплой воды и участливо протянул посетителю салфетку, когда колокольчики зазвенели и дверь отворилась снова.

В дверном проеме появилась тихая пара.

- Здравствуйте, - прошелестели их голоса.

- И вам того же, - ответил веселый трактирщик.

Как два призрака они вошли с широко распахнутыми после яркого солнца глазами. Осторожно осматриваясь, прошествовали в зал и сели у окна, подальше от чужих взглядов.

Мужчина производил благородное впечатление и был необыкновенно красив. От него словно исходило неслышимое благоухание, даже на таком расстоянии – тонкое, как аромат моря в жаркую погоду. Рассеянный взгляд миндальных глаз, нежные губы и бледное лицо апостола излучали бесконечную умиротворенность и благополучие. Отрешенность от бед внешнего мира возвышало, делало его - человека из плоти и крови - невесомым, как пух. Он вбирал в себя все внимание окружающих, а вглядывавшихся в его черты заставлял искать признаки того идеального человека, которого те мечтали найти. Одежды его были свежи и чисты, а рубашка выделялась безукоризненной белизной.

Дочь, в противоположность отцу, была самой обыкновенной.

- Как поживает ваша жена? - спросила она.

- Моя жена, - взбодрился хозяин заведения, - она, как всегда, помешана на одежде. Такого количества одежды, что есть у нее, вряд ли вы увидите где-то еще. Она и сейчас наверняка сидит с рассеянным выражением лица – и не первый час! - возле огромного зеркала в спальне, рядом со стеллажом-вешалкой, не зная, с какой блузы начать…

Девочка то ли засмеялась, то ли неловко хмыкнула.

- Она всегда была неумелой красавицей. С тех давних времен, - взгляд трактирщика стал мечтательным, а мысли неслись волнами воспоминаний. Он совсем ни к кому не обращался, целиком отдаваясь этим плавным течениям, - когда она стала пленницей прекрасного. И произошло это не сразу, а лишь с момента, как она вышла в свет. Но шло время, она располнела и подурнела - зеркала забрали ее молодость. Даже пропала любовь смеяться громко: все, что ей теперь дано - лишь смотреться в зеркала, печалясь об ушедшей молодости.

- Она так любила смеяться? – спросила девочка.

- Так - любила только она. Но что-то пропало после огромных зеркал в спальне, – в голосе мужчины звучала тоска, - не вздумай и ты провести жизнь возле них!- сказал он девочке так, словно бы та понимала, о чем он.

Посетитель, до сих пор вытиравший брюки, порадовался, что рядом не было его жены: во-первых, не хотел бы он услышать ее подавленный вздох восхищения при виде изысканной элегантности отца девочки, во-вторых, она обязательно бы взорвалась при таком упоминании столь необходимых в жизни штучек, как зеркала, и попало бы при этом уж точно не этим странным типам, а ему, совершенно ни в чем не повинному.

- Унах, что закажите сегодня?

- Ничего особенного - только то, что тут написано, - девочка протянула трактирщику сложенный вчетверо истасканный лист.

- Унах? Что за имя такое! – ворчал за дальним столиком посетитель.

- Та-ак, - продолжал хозяин кафе, разворачивая бумагу, - ох уж эти каракули, милая! Пора бы тебе пожалеть мои глаза и уже начать писать разборчиво… большое спагетти с сыром, салат - что-нибудь придумаем, 2 кофе с молоком - я помню! – масло, хлеб и…что еще тут? - старик поднял свои по-детски озорные глаза, - шоколадное мороженое! Да, его нет в списке - от меня лично.

- А телевизор работает? – сказала девочка без тени благодарности, совершенно равнодушно, - Его можно включить?

- Конечно, какой канал хочешь?

- Какой есть.

- Резонно. Сейчас будет.

Отец девочки между тем не проронил ни слова, безучастно уставившись перед собой. Он был словно погружен в свои мысли, настолько глубокие и сложные, что его прекрасное лицо приняло напряженный и глубокомысленный вид, подобное лицу Давида со скульптуры Бернини времен барокко.

В кафе заверещали невидимые сверчки - заработал телевизор: словно бы ветер впустил нового посетителя, шумного, пьяного с восторга от самого себя. Плазменное полотно экрана, расположенное практически над барной стойкой, зашлось блеклыми картинками – шли новости.

Спагетти парочка ела с одной тарелки, молча макая в соль помидоры.

Посетитель еще подумал - что за странные люди. По большому счету ему было совершенно все равно на них - он смотрел на экран телевизора, пока за серой паутиной костюмов политиков ему не стала мерещиться печальная жена трактирщика. Окружала ее та же обстановка спальни, только в руках она теперь держала не блузу, а бриллиантовое колье. Ему виделось, как прижав украшение к груди, огромными грустными глазами вглядывалась она в зеркало, столь пристально, словно за зеркалом был не он – посетитель, а ее новый образ, яркий, как ушедшая молодость - без признаков увядшей кожи и даровым восхищением окружающих.

Посетитель потряс головой, но наваждение не уходило. Сидящая в темной спальне женщина оставалась фоном депутатскому заседанию, немного искаженная, но все такая же печальная. Можно было подумать, что она сидит по ту сторону экрана, с удивлением разглядывая кафе.

- “Они забрали ее молодость”- сами собой вырвались слова хозяина кафе.

 

Окончание репортажа стало настоящим облегчением, на его фоне даже начавшийся выпуск о стихийных бедствиях казался радостным.

Безумства природы минувшей ночью выразились в виде ураганов и безудержных землетрясений. Огромная ветвистая трещина, взявшая начало от Корякского нагорья, коверкая поверхность земли и неся разрушения, протянулась до самого японского острова Хонсю. Картины разрушений заполонили экран. На улицах стояли люди, оставшиеся без крова над головой: женщины с мисками, полными корма для скотины - постоянно оглядывающиеся и на вопрос репортера “почему корм?” растерянно разводящие руками, мужчины с недобритыми лицами и беспокойными глазами, роженицы, не успевшие разродиться, матери с руками, перепачканными тестом - те, кто хотел испечь праздничные пироги к субботнему вечеру и не успели. Все сетовали на отсутствие теплой одежды, на малокровие у старшенького, на брата–пропойцу, на ячмень в глазу, на узкие подоконники, на которые невозможно поставить горшки с цветами. На вопрос – где же вы жить-то будете? - с наивным простодушием отвечали – справимся как-нибудь, ты погляди лучше, какая у нас хорошая взошла рассада на днях, или - ты случаем не врач? - посмотрел бы на соседского сынишку, полгодика всего мальчику, зубки режутся, мучается бедняга.

Камера поочередно выхватывала то новые постройки, возводимые тут же мужчинами поселка, примитивные, но добротные – годные для проживания на первых порах, то выступающую между развалин поселковой пекарни траву, то взбудораженное лицо репортера, соскучившегося по настоящей работе. Захлебываясь словами, он рассказывал о последствиях стихии, словно бы вел репортаж не с места разрушений, а с увлекательного футбольного состязания. С непреклонной убежденностью он утверждал, что мощность толчков составляла никак не меньше 9 баллов по шкале Рихтера, пока детский возглас не перекрыл звук его голоса из динамика и возглас этот, безусловно, принадлежал девочке из зала кафе:

 

- Вовсе не так, при девяти баллах здания разрушаются полностью!

 

Посетитель перестал есть и уставился на девочку.

Его удивила не столько фраза девочки, а тот непререкаемый тон, с каким она ее произнесла. Серьезные глаза девочки, по-взрослому серьезный тон… Могло ли такое быть, чтобы девчушка - самое большее лет двенадцати - могла знать, как и при каких обстоятельствах разрушается здание и говорить об этом с такой уверенностью? Она показалась ему маленькой старушкой с девичьим телом, причем настолько, что он даже засомневался - девочка ли это вообще.

Посетитель снова потряс головой – опять наваждение? Парочка, как ни в чем не бывало, продолжала поглощать свое спагетти.

- Ей всего-то десять лет, а какая умница, - донеслись до посетителя слова трактирщика. Он приближался к посетителю, высоко держа в руках поднос с кофе на молоке и кусочками сахара, с удовольствием поставил чашку с кофе, отдельно – блюдце с кусочками сахара, подогретый хлеб - всё поставил совсем близко, чтобы удобно было взяться, неспешно вынул салфетку.

- Да, в наше время дети необыкновенно развиты, - сказал посетитель.

- Необыкновенно, вы это точно подметили…

 

Они уже собирались порадовать себя десертом, когда черный порыв ветра застал всех врасплох. Он был силен настолько, что задрожали массивные стекла здания, а придорожная пыль зашевелилась и ожила, обретя все свойственные живому существу части тела. Одним прыжком хозяин кафе оказался у дверей, не позволяя им своевольно распахнуться.

- Ничего себе, - только и вымолвил он, задвигая защелку.

Однако ветер не думал угомоняться: до конца не осознав своего могущества и свободолюбивого естества, он только забавлялся, как ребенок. Пока еще наносила его невидимая рука на окнах пыльные слова на неведомых языках и странные рисунки, изображающие неизбывную тоску первых поселенцев, еще не утихли предупредительные штормовые костры, зажженные с вечера на всех концах поселка, а люди не бегали по улицам в поисках укрытия.

Это был молодой ветер, еще не искушенный буйством разрушения, но именно в молодости бывает заключена непредсказуемость - игра его была лишь одним мгновением.

Он легко набирал высоту, взывая к мечтам давно умерших, он резко спускался вниз, приглашая прародителей танцев вспомнить начало всех начал, он пробовал на зуб новые испытания: обогнать на спор солнечный свет, сломать ветви самого большого дерева на мельчайшие сочленения, вскружить голову пьяной пыли… Дух еще не был отягощен местью людям, а прошлые грехи не превратили его силу в тяжелый свинец. Бывалые из людей говорили с умным видом - вот если бы он нашел свое лекарство успокоения, он же летал над полями с взошедшей гречихой, летал над полями с люцерной, забываясь, и не находил ни покоя, ни воодушевления, ни понимания. Люди пугались, когда он подражал их голосам, а животные разбегались в разные стороны, едва учуяв его запах. Радости его сменялись гневом так стремительно, как сменяются кавалеры в голове хорошенькой девушки, а слава о его необузданном нраве распространялись теми самыми простыми женщинами поселка, у которых всегда находились ответы на все вопросы мира.

Не в силах выносить дальнейшего страдания одиночеством, метался он в поисках искупления по тихим улицам, набредал на одинокие дома, скребся в закрытые окна, вставал на дыбы, пытаясь походить на великие бури из глубин памяти старожилов, подчинял себе волю неодушевленных предметов и по собственному желанию оживлял пыль, любимую из своих подруг - все было тщетно.

Таким - снедаемым жаждой общения и страхами отчуждения, грязным и очумелым - и видели его наши посетители из окон кафе: игры его вызывали у них лишь один животный страх и напоминали о возможном безумии одной из самых неугомонных стихий природы. Хлестал он свирепо и отчаянно, обращая в энергию многие дни бдения и жестокого томления. Странствия сделали его неутомимым, а магия свободы придала неимоверную силу: стекла дрожали мелкой дрожью, а стоящие у витрины кафе плакаты теряли свою невозмутимость и трепетали с каждым шквалом, как молодые листья. Посетитель даже взялся двумя руками за поля своей шляпы, словно бы она могла улететь.

Пыль - эта старая женщина с длинными руками - обволокла собой здание, в окнах почернело и настала тьма без ночи. Она была настолько густой, что солнце померкло и погрузилось в пустоту забвения, лишь изредка нерешительно просвечивая через густую серую завесу…

 

Все стихло ровно через 3 минуты - столько показывало застывшее время на руке посетителя. Наверное, столько и нужно, когда решается важное на свете - все остальное лишь видимость.

И словно ничего не случилось: по-прежнему ярко светило солнце, люди сидели за столиками, трактирщик смахивал со стола крошки - лишь громкий стук сердца выдавал пережитое. Это было время всеобщего забытья - так скажут они позже. Стало так светло, что о происшедшем напоминали лишь горки пыли с внешней стороны рамы. Ветер завывал уже где-то далеко: в поиске новых путей спасения от одиночества или, возможно, используя свой последний шанс на примирение с людьми.

Все бы ничего, но до посетителя тут дошло, что девочка теперь сидит за столиком одна - мужчины с лицом как у ангела и безразличным взглядом нигде не было.

Посетитель кашлянул в замешательстве.

Но вот девочка спрыгнула со стула и исчезла под столом. Мужчине пришлось перегнуться под столешницу, чтобы сквозь частокол ножек увидеть - они были там оба, отец и дочь.

Отец девочки сидел прямо на полу, распластав ноги в стороны. У него по-прежнему был отсутствующий взгляд и та же мужественная осанка статуи, но он был напуган до смерти и из-за всех сил сдерживался, чтобы не расплакаться. Это нисколько не смущало девочку - она держала его за руку и что-то без умолку говорила. Было слышно ее суетливое ворчание - похоже она корила его, мягко, как ребенка и с какой-то особой заботой пыталась заставить подняться на ноги. Мужчина сопротивлялся, но девочка упрямо тянула его руку своей тонкой ручкой, все же подняла с пола и усадила на стул.

Рубашка его была смята, а костюм походил на свалявшуюся ветошь, но удивило посетителя другое: девочка, которая стоя была не больше сидящего отца, поправив воротник его рубашки, вдруг развела в стороны руки, раскрыв объятья.

С полными слез глазами отец подался всем телом навстречу, обнял дочь и всхлипнул.

- Он сущий ребенок, - прозвучал рядом голос трактирщика.

- Кто?- удивился посетитель.

- Ее отец.

Посетитель не знал, что и сказать. Он смотрел на беспомощного мужчину, похожего на большой куль с мукой, на то, как доверительно он прижался к девочке и не мог остановиться на мысли, что давно крутилась в голове.

 

- Да у него же совершенно нет ума, - растерянно сказал посетитель.

- Это так, - с пугающим спокойствием ответил хозяин кафе, невозмутимо вытирая стол.

Совершенно сбитый с толку посетитель смотрел на прекрасное лицо отца девочки - без единого изъяна, на профиль, полный мужества, безупречно большие глаза… Он видел их одинаково большие рты и подумал, что пожалуй все их внешнее сходство обходится одним этим.

- Как же они живут?

- О, да вы еще не видели, как ловко она судачит с женщинами в хозяйственной лавке или как тонко разбирается в порошках и снадобьях. Или даже просто торгуется на рынке ради мелочи - ведь они живут на одну пенсию. Сама водит грузовик, сама платит по счетам, ухаживает за цветами в доме…

- Водит грузовик?

- Вы разве не заметили? Это она приехала на том грузовичке, что стоит во дворе. Это еще что - вы только попробуйте “подрезать” ее на дороге! - засмеялся трактирщик.

Словно в доказательство слов хозяина кафе девочка попросила счет. Рассчитывалась она старой пожелтевшей купюрой, заранее приготовленной, и тщательно пересчитала сдачу. Потом засунула бумажник сидящему отцу в задний карман брюк, оттопырив его - выглядело все это забавно.

- Как же она так живет?

- Она всем довольна, ей вполне хватает родительского тепла.

- Вы серьезно?

- Еще спрашиваете! Вы видите, как ухожен ее отец?

- Да, - посетитель видел, как девочка поправляет белоснежную рубашку и какое это приносит ей удовольствие.

Он подумал еще: она счастливая – ведь она никогда не испытывала горьких слез отчаяния миллионов тех девочек, кто вырос без тепла отцовских объятий…

 

Солнце было в самом зените, когда парочка закончила обедать – на их лицах появилось выражение удовлетворенности и виноватого смущения: будто стыдились, что съели так много.

Они сошли с крыльца - самый красивый мужчина на земле и его терпеливая дочь - бесшумно, едва ступая на пол, и лучи солнца ярко осветили их призрачные фигуры. Невзрачное лицо девочки сжалось на ярком свету, но на прощание она обернулась и, ослепленная, с настоящим женским сочувствием незаметно кивнула образу жены трактирщика: - привет, мол, всем. Та ответила ей печальным взглядом смотрящих в зеркало глаз, руки ее по-прежнему сжимали колье.

Их пыльный грузовик, надрывая больное сердце, с трудом завелся - мотор работал нехотя и задыхался, как усталый астматик. Медленно набирая обороты, автомобиль развернулся. За грязным стеклом машины мелькнуло лицо мужчины, пусто уставившегося перед собой - за его крупной фигурой девочку было и вовсе не видно.

 

- У нее есть дар - с улыбкой блаженного сказал старый трактирщик. Он до блеска вытер очередной стол - теперь можно было смотреться в него, как в зеркало. - Она умеет на полном ходу открывать бутылки с водой и кормить его с рук. А ещё она раз в неделю продлевает жизнь паралитикам и за банку молока снимает у тетушек мигрень. Чем не чудо?

- Угу, - ответил посетитель, удобнее усаживаясь в кресле.

 

Был обычный солнечный день. Вкусно пахло пончиками, было тепло и уютно.

Ему снова хотелось есть.

 

6 июля 2007 г.