Колючий октябрьский ветер кружит камуфляжным разноцветьем опавших листьев, разметает по асфальтовым дорожкам серые лепестки пепла. Я сижу здесь, на клетчатой желто-фиолетовой крыше. Серое небо сочится крупными редкими каплями – они набухают где-то там, в вышине, срываются, летят, и, поднимая фонтанчики брызг, опускаются на крышу. Капли скользят по желтым квадратам, переползают на фиолетовые, сливаются друг с другом и тонкими ручейками бегут к краю крыши - к черной воронке водосточной трубы. Еще несколько мгновений и они будут внизу. Так и есть: хлыпь! – плюхается на носок кожаной туфельки крупная желтая капля, хлыпь! – следует за ней вторая, фиолетовая.

Наташка поднимает голову, смотрит вверх, на меня. Я улыбаюсь и развожу руками: извини, котенок, я тут не при чем.

Наташка сидит на краю песочницы и расставляет вокруг себя свое маленькое богатство – туфли – белые и синие, желтые и коричневые, с каблуками и без, красные детские сандалии и кремовые шелковые пуанты. В руке у Наташки конец длинной лохматой веревки: она пробегает сквозь застежки, юркой змейкой обвивается вокруг каблуков, ныряет под пряжки. Наташка дергает за веревку: туфли подпрыгивают. Наташка улыбается. Сегодня ее любимой парой будут пуанты. Да-да, те самые кремовые пуанты. Их подарила Наташке балерина с афиши на театре. Вчера подарила.

 

- Бери, - сказала балерина, протягивая с афиши изящную ручку.

- А как же вы? – попытался вмешаться я.

- Не слушай его, бери, - подмигнула Наташке балерина. – А чтобы вы, молодой человек, были спокойны, могу заверить вас, что у меня есть кое-что поудобнее.

Балерина отклонилась куда-то назад, пошарила за нарисованным сумрачным замком, вытащила пару тяжелых армейских ботинок.

- Вот, юноша, - она легко подцепила ботинки за шнуровку, - вот об этом я вам и говорила.

 

Наташка примеряет пуанты, кокетливо крутит стройной ножкой, смотрит на меня: «Нравится?»

- А то! - киваю я.

Нравится. Что еще я могу ответить ей, девушке-женщине со стройной фигуркой и сединой в волосах, морщинками в уголках глаз и задорными веснушками на носу? Что я могу сказать моей Наташке, каждый день на школьный манер заплетающей две косички, Наташке, что собирает башмачки и нанизывает их на лохматую веревку? «Нравится, Наташ, конечно, нравится».

Наташка привстает с края песочницы, ежится, с недовольством смотрит на небо и плотнее запахивает на себе жилетку. Наташка гордится своей жилеткой: она синяя и стеганая, а еще - в ней много-много кармашков. Наташка проводит по жилетке руками – разглаживает несуществующие складочки и поправляет билеты. Билетов у Наташки хоть отбавляй - они свешиваются изо всех кармашков цветным серпантином, бугрятся у самой жилетки заколотыми английской булавкой рулончиками.

- Спускайся! – машет мне Наташка, и я спускаюсь. Ухожу, оставляю мою замечательную клетчатую крышу. Вчера я поднимался сюда по звенящей хрустальной лестнице, но сегодня лестницы почему-то нет, и единственной дорогой вниз становится старая водосточная труба.

Труба дрожит и что-то жалобно выскрипывает. Я медленно ползу вниз и чувствую, как под моими пальцами внутри трубы бегут желто-фиолетовые ручейки.

- А вот и мы! - тяжело спрыгиваю на землю.

- Пойдем, - Наташка легко вспархивает на край песочницы, делает несколько виртуозных па по начинающему ржаветь борту. – Ну, пойдем же.

- Пойдем, - пожимаю плечами я.

И мы идем. Идем медленно, переплетя пальцы, запутавшись в клубке общих мыслей. Нитки в клубке разноцветные и торчат во все стороны вытянутыми петлями.

- Послушай, - дергает за зеленую нитку Наташка.

- Эй!…… - со свистом втягиваю воздух сквозь зубы я. - Больно же!

- Прости, - мелькает испуг в серо-синих Наташкиных глазах, - прости, пожалуйста, я не хотела.

- Ничего, - тру висок я, - все нормально.

Наташка еще не научилась распутывать мысли. Она дергает за петли, и узелки затягиваются еще плотнее. Она злится и рвет цветные нитки, и от этого наш клубок становится похож на разлохмаченного радужного ежика.

- Смотри! – указывает куда-то вбок Наташка.

В конце узкой липовой аллейки, у облупившейся кирпичной стены стоит вишневая легковушка.

- Чистится, - хитро косит Наташка на ритмичное танго дворников на лобовом стекле.

Дворники танцуют, дворники скользят, чуть замирают и снова бегут, вправо и влево, влево и вправо - жадно слизывают со стекла крупные капли октябрьского дождя.

Наташка подходит к машине - проводит тонким пальчиком по стеклу, стучит по нему ноготком - словно пытается что-то отковырнуть. Машина далеко от меня, но я все равно вижу: всё лобовое стекло изнутри покрыто узорчатой корочкой инея.

Дверь машины распахивается, из салона высовывается голова лысеющего мужчины. Он возмущенно жестикулирует, пытается оторвать от стекла Наташкины пальцы. Наташка смеется и указывает на иней. Мужчина только шире раскрывает глаза, крутит пальцем у виска и, шарахнув дверцей, вновь исчезает в машине.

- Не доверяет, - возвращается ко мне Наташка, - никому не доверяет.

- Не доверяет, - соглашаюсь я, глядя через Наташкино плечо: слой инея на стекле легковушки утолщается на глазах.

- Может, билет ему предложить?

- Не, не поймет, - качаю головой я и вижу, как на нашем клубке затягивается еще один узелок.

 

- У тебя ленточка развязалась, - указываю на сползающий по Наташкиной щиколотке кремовый шелк.

- Угу, - Наташка склоняется к запятнанному желтыми листьями асфальту.

- Осторожно! – улыбаюсь я и ловлю чуть было не съехавший с Наташкиной головы венок из васильков.

Вы спросите, откуда в октябре васильки? Я отвечу – вот с той стены. Да нет, не с этой, левее. Да. Видите, серая стена, яркие пятна граффити. Это луг. Это чудесный весенний луг. Мы были там вчера. Я рвал васильки, а Наташка плела венок.

Вы покупаете бензин, чтобы переместиться в пространстве, и билеты в далекие страны - чтобы перекочевать из одного времени года в другое. Вы покупаете, а можно просто прийти к серой бетонной стене. Правда-правда.

 

Лезу в карман за сигаретами, закуриваю.

- Фффу! – морщит носик Наташка.

- Ладно, ладно, - отгоняю я в сторону белое дымное облачко.

Я курю и смотрю на полощущиеся на ветру белые простыни. Натянутая через дворик веревка прогнулась под их тяжестью. Центр веревки приподнимает упирающийся в землю деревянный шест, на котором красным маркером жирно выведено короткое непечатное слово.

Порыв ветра бросает в меня крошево сухих листьев, где-то высоко в небе хрипло и астматично кашляет гром, темнеет, тяжелые капли срываются все чаще.

- Гляди-ка, - разгибается Наташка, указывает на простыни: белую крахмальную поверхность усеивают мелкие отверстия с рыже-ржавыми краями. Еще пара секунд, и усилившийся дождь превращает простыни в дымящееся решето.

- Чтоб тебя! – бросаю взгляд на подозрительно бурую тучу, хватаю Наташку за руку, втаскиваю под ближайший балкон.

- Кляуза? – всё еще кошусь на тучу.

- Нет, - Наташка задумчиво ковыряет асфальт носком пуанта, - предательство.

- Что-то слабовато для предательства, - не верю я.

- Мелкое, - буднично констатирует Наташка.

- Мелких не бывает!

Наташка неопределенно хмыкает, пожимает плечами. Из-под жгучих капель к нам, под балкон, влетает стрекоза. Большая зеленая стрекоза со слюдяными крылышками-лепестками. Стрекоза делает круг и садится Наташке на руку. Наташка поднимает ладонь к лицу, дует на стрекозу. Слюдяные крылья трепещут, но заблудшая странница из лета не улетает. Наташка прищуривает левый глаз, смотрит на меня сквозь стрекозье крылышко.

Стрекоза перебирает тонкими лапками – ползет куда-то вверх по Наташкиному рукаву.

- Ты куда?! – притворно-строго спрашивает Наташка.

Стрекоза добирается до синей жилетки с цветными билетиками и взлетает.

- Куда?!!!!! – уже без притворства кричит Наташка. – Вернись! Вернись, говорю! Ну… ну, пожалуйста, - скользит по пыльной Наташкиной щеке слезинка, - пожалуйста, вернись…

- Надоели мы ей, вот и улетела, - глажу я Наташкины волосы и вижу, как у виска на глазах седеет тонкая темно-русая прядка.

- Плохая стрекоза, плохая! – Наташка топает ножкой в шелковом пуанте. – Не буду смотреть на стрекоз… буду смотреть в окна!

 

Уж что-что, а смотреть в окна Наташка действительно любит. Первое окно, второе, третье, восьмое, девятое…

- Иди сюда, - через секунду протягивает руку она, - гляди!

За окном – большая полупустая комната. Бледно-зеленые обои в цветочек, лаковый гордец-шкаф, старое кожаное кресло, в центре - на покосившейся тумбочке – черно-белый телевизор. Запрокинув голову, в кресле дремлет мужчина лет сорока пяти.

- Скотч, - шепчет Наташка и тычет пальцем в стекло.

- Скотч, - киваю я.

Трещины в зеленых стенах заклеены скотчем. Грубо заклеены, неаккуратно. Широкая полоса липкой ленты закрывает щель под дверью. Створки шкафа заткнуты кляпом пожелтевшего лейкопластыря.

Между нами вновь возникает рассеявшийся было разноцветный клубок.

- Сквозняки, - аккуратно тянет за оранжевую нитку Наташка, - он боялся сквозняков.

Нитка высвобождается из клубка удивительно легко, но я вижу на ней маленький, тугой узелок. Наташка, похоже, тоже его видит:

- Но это был не сквозняк? - вопросительно приподнимает она левую бровь.

- Это был не сквозняк, - подтверждаю я. - Это было… - узелок на оранжевой нитке начитает медленно увеличиваться, - это было…

- Время! – перебивает Наташка. – Это было время!

Оранжевая нитка натягивается, выдергивает из клубка разлохмаченный хвостик. Хвостик мельтешит, ныряет под другие нитки, замирает, делает головокружительное сальто и, развязав узелок, вновь убегает, прячется в клубке.

Это действительно было время. Он боялся его и строил баррикады. Он не хотел впускать время в дом, но сам того не осознавая, запер его внутри. Пойманное время билось в закрытые окна и двери, пыталось просочиться хоть в маленькую щелку – сбежать, уползти, скрыться. Время прилипало к скотчу, запутывалось в изоленте и замирало. Замирало с покорностью заточенного в башню узника.

- Без сквозняков в квартире душно, - чешу краешек брови я.

- А без времени – комфортно и тепло, - задумчиво стучит пальчиками по стеклу Наташка.

 

На черно-белом экране мельтешат суетливые фигурки.

- Хоккей, - от Наташкиного дыхания по стеклу расползается маленькое мутное облачко.

Да, хоккей. Ребята в закрытых шлемами лицах с разгона врезаются друг в друга, отлетают к борту, тяжело оползают вниз. Ничего личного. Просто игра.

Игра. Робкая пешка пересекает восьмую параллель, оборачивается красавцем-ферзем и бьет. Бьет сильно и хлестко. Повержен прежде уверенный в себе конник, с позором бежит слон, прячется за стайкой неумех-пешек пока еще сильная ладья. А ферзь бьет, бьет снова и снова. Извините, ребята, ничего личного.

Неделю назад я тоже наблюдал за игрой. Наблюдал, получив от Наташки розовый билет. Наблюдал, взобравшись на прогретую октябрьским солнцем клетчатую крышу.

 

Ложь вышла на середину арены, сняла увитую плюмажем широкополую шляпу, поклонилась:

- Добрый день, почтенная публика.

Ложь была хороша. Была красива. Была утонченна и насмешлива. Ложь манила.

Правда явилась в потертых джинсах и старых кроссовках. Развязавшийся шнурок волочился за ней по арене, оставляя за собой тонкий витиеватый след-змейку. Щелчком огрубевших пальцев Правда отшвыривала в песок арены недокуренную сигарету, неловко кивала собравшимся.

 

- Хватит, пошли уже, - тормошит меня Наташка.

И мы снова идем. Дождь кончился. Впереди, над высыхающим асфальтом мелькают два смешных бантика в голубой горошек – девчушка лет десяти рисует классики. Десять квадратов, десять цифр. Раз-два – на одной ножке по первым двум клеткам, три-четыре – на обе ноги, пять – осторожно, не заступи за линию, шесть-семь…

- Дет-ство, - склонив голову на бок, читает Наташка, - ю-ность, лю-…

Я тоже склоняю голову – белые меловые цифры превращаются в слова. Единица – дет-ство, двойка – ю-ность. Лю-бовь, свадь-ба, де-ти, хо-лод, раз-…

Я читаю, а девочка прыгает: дет-ство, ю-ность. Дальше и дальше. К любви, к свадьбе, к детям, к одиночеству, к старости. Девять-десять. Девочка поворачивается. Восемь. Семь-шесть. Обратно – клетка за клеткой.

- Смешная, - говорит Наташка, - и мудрая.

- Почему?

- Она всё время возвращается в «дет-ство».

- Будто можно по-другому, - улыбаюсь я.

- Можно, - Наташка подходит к классикам, останавливается у цифры «три» – «лю-бовь». Прыгает.

- Вот видишь, - смеется она, - можно.

Замеревшая на одной ножке девочка хлопает глазами, недоуменно смотрит снизу вверх на взрослую, загородившую ей цифру «три» Наташку.

- Вот, возьми, - протягивает Наташка девочке желтый билетик, - бери, не стесняйся.

 

Это была красивая игра. Игра легкая, игра затягивающая. Ложь двигалась по арене гибкой пантерой, Правда – короткими перебежками, резкими выпадами. Вы можете не верить, но я болел за Ложь. Я знал, кто она, и все равно был на ее стороне. Меня не принуждали, не заманивали в ряды фанатов. Просто так казалось правильнее, а, может… может, просто легче болеть за сильного, за красивого, за уверенного.

 

Мы уходим, оставляем у нарисованных мелом классиков растерянную девчонку с желтым билетиком в руках и забавными бантиками в голубой горошек.

- Придет? – кошусь на Наташку.

- Обязательно, - кивает она.

 

Навстречу нам марширует колонна. Мужчины и женщины, подростки и старики, ровным строем, чеканя шаг. Из-за головы каждого хищно высовывается металлический крюк, куртки и свитера порваны на плечах: в открывшиеся прорехи выглядывают светлые лакированные деревяшки.

- Вешалки.

Точно. Вешалки. Большущие глупые вешалки.

Колонна подходит ближе.

- Иии… - командует идущий впереди колонны мужичок. На голове мужичка фуражка, а плечи грязно-малиновой толстовки скрываются под сияющими золотой бахромой эполетами, - иии, раз!

Все марширующие лезут в карманы и сумки: достают сотовые телефоны.

- И, два!

Все сосредоточенно тыкают в кнопки.

- И, три!

- По-слушай, - гаркает в один голос колонна, - Было глупо. Приез-жай.

Нитки в клубке оживают, начинают мелко подрагивать, петлями тянутся вверх, ныряют друг под друга и сами вяжут, вяжут, вяжут узелки.

 

От шеи к затылку гулкой волной поднимается боль.

- Наташка! Перестань! Не думай, Наташ, не думай!

Но Наташка думает - хмурит брови, покусывает обветренные губы. Нитки ползут одна через другую, стягивают наш клубок в сморщившееся зимнее яблочко.

- Наташка, не надо! – боль охватывает виски, тонкими холодными ручейками стекает на лоб. - Наташа, пожалуйста, Наташ… - в глазах мутнеет, сырые пятна на асфальте то приближаются, то вновь отползают назад. – Наташка, ну зачем, зачем тебе знать, кто они?! Ната-а-аш!!!

Падаю, чувствую как мелкие камешки впиваются в щеку, слышу гулкий шаг удаляющейся колонны. Боль стальным обручем ложится на грудь, давит, пугает надвигающейся темнотой.

 

- Я знаю! Я поняла! – трясет меня за плечо Наташка. – Они, они эти … само.. само... ну, которые вешаются, короче!

- Чего? – пытаюсь тряхнуть головой, морщусь.

- Ну, смотри, - помогает мне встать Наташка, - они вешаются, только не по-настоящему. Они звонят и ждут, когда к ним… а потом вроде как – для вида… Ну, понял?!

- Кажется, - оборачиваюсь я: порядком отойдя от нас, нелепая колонна с вешалками всё еще вбивает шаг в октябрьский асфальт: «По-слушай. Было глупо. Приез-жай».

 

В той игре победила Правда. Я не верил, но она победила. Победила тогда, когда надежды, казалось, уже не было. Правда отряхнула с колен желтый песок арены, перебралась через круглый, обтянутый красной кожей борт, подошла ко мне – помедлила, сухо кашлянула в кулак. Убрав спадающие на лицо волосы, наклонилась и сказала:

- Видеть.

 

Мы идем. Дальше и дальше. По усыпанной осколками листьев аллее. Наташкины пуанты промокли и потемнели на носках, но она старательно продолжает вышагивать – раз-два, раз-два. Мое запястье обвивает лохматая веревка. На ней, цепляясь друг за друга и стуча по асфальту, пляшут башмаки: белые и синие, желтые и коричневые, с каблуками и без, кожаные детские сандалии и деревянные японские гэта.

Синий октябрьский ветер то подталкивает нас в спину, то забегает вперед, шутя, отбрасывает со лба волосы, играет концами длинного шарфа, теребит цветной серпантин на Наташкиной жилетке.

Не желаете билетик, господа? Ближайшая игра – завтра. VIP-места, господа, лучшие места на клетчатой крыше! Приходите, господа, не стесняйтесь: мы будем ждать вас – я, Наташка и смешная маленькая девчонка с бантиками в голубой горошек.