Сара! Вы говорите, что проклятья и ругательства – это фольклор? Тогда слушайте. Мне было пятнадцать, а моей соседке Лизе – двадцать. Наши родители взяли нам билеты на спектакль еврейского театра, приехавшего из столицы. Мысль о том, что родители понимают идиш, а я увы…, мучила меня всё сильнее. Как я пойму, о чём пьеса?

… Дедушка и бабушка говорили на идиш всегда шёпотом, с опаской, что кто-то их услышит. А кто должен был услышать? Дед говорил, что у стен есть уши. Чтоб эти уши у них заболели, отсохли и отпали. Зачем подслушивать чужие мысли? Оно им надо – чужое горе?

Когда я заходила в комнату, родители замолкали или переходили на идиш со своими взрослыми разговорами. А мне казалось, что меня ругают. Для меня были наготове только две фразы: «Дрэй ништ дэм коп» – не морочь голову и «Гэй шлуфн» – «Иди спать!» Что я могла возразить? Старшим нельзя перечить. Но всё моё существо бунтовало : «Почему же нельзя?»

Моя прабабушка в белоснежном платочке, с выбивающимися седыми кудряшками, читала старинную книгу в кожаном переплёте. Мать дедушки перелистывала пожелтевшие от времени страницы и… молилась. Мне не разрешали её отвлекать. Ей было, вам на долгие годы, более 90 лет. И хотя нам, пионерам, объясняли, что Б-га нет, но прабабушка не ходила в советскую школу и этого не знала. Она не говорила ни одного слова по-русски, а только на идиш. Она верила в Б-га и Б-г дал ей за это долгие годы.

Дедушка любил свою мать. Он был добрым человеком и все его уважали. Дед никогда не снимал своей серой кепки. Мне всегда казалось, что он купается в ней в ванной комнате и даже в кепке спит. Но как проверить? Если мой отец мог спать в очках, чтобы «лучше видеть сны», то дед, вероятно, мог спать в кепке на случай дождя, который мог

пролиться на его голову с протекающей крыши, хотя мы

жили на первом этаже пятиэтажного дома. Кто знает?

Я вспоминаю, как дед говорил перед смертью: «Чтоб мои враги не знали, что я ушёл»… Куда он собирался уйти я не понимала. Но он держался за сердце и глаза его были полны слёз. Дело в том, что дед выгнал из дома любимого сына за то, что тот женился на «шиксе». Бабушка вздыхала о том, что деду не хватало денег на лекарства, чтобы вылечить разрывающееся от горя сердце. Ведь у него не было даже денег, чтобы купить на базаре немножечко ума – «абисэлэ сэйхл». Туда такой товар не привозили.

Раз его любимый талантливый младший сын, гордость семьи, красавец и умница, изменил еврейству, – дед, страдая, расстался с ним и не мог поступить иначе. Сын не изучал Танах, не слушал рыжего раввина с лохматой бородой, приходившего по субботам. После службы в армии он привёз смазливую малышку и без благословения родителей назвал её женой. На вопрос: «Она – еврейка?» – была затянувшаяся пауза, длящаяся до сих пор.

Моя прабабушка молча листала старыми, как от холода скрюченными пальцами молитвенник и «в упор» не замечала молодых. Бабушка возненавидела невестку и сыпала проклятья ей на голову. Невестка отбивалась простыми народными выражениями. Но народы были разные, а точка понимания куда-то затерялась. В минуты затишья они, по словам дяди, продолжали «спать у пулемётов».

Их тирады действительно были похожи на пулемётные очереди. Кто же знал, что надо было записывать этот фольклор, типа: «Что Вы нас пилите, мама, словно пила беззубая? Не рубите сук, на котором сидите!». «Чтобы у тебя пилило в сердце. Чтобы ты не дождалась моей смерти. Чтобы все проклятья свалились на тебя сразу. Чтоб ты камни носила вместо детей. Чтоб «нахэс» от детей не знала. Нашёл жену – нашёл клад? Да чтоб он закопал этот клад обратно, потерял ключи и забыл место, где потерял… чтоб дожди выровняли это место и на нём вырос лес, который сгорел. Глаза б мои вас обоих не видели».

Бабушка даже не могла увидеть в самом страшном сне, что последние годы жизни она проведёт в доме невестки и та преданно будет заботиться о ней… А в дни моего детства бабушка проклинала молодых. Но это были цветочки. А ягодки? О ягодках я сказала раньше. Вы не забыли? Купили мне и моей соседке Лизе билеты на еврейский спектакль. Вспомнили? Лиза пообещала переводить мне всё, что знает.

Мы удрали от домашнего шума в просторный зал театра. Что осталось в памяти? Один озноб. Вы не поверите, Лиза шептала мне на ухо одни голые проклятья и поговорки с пугающим смыслом. Я с удивлением смотрела на актёров. А Лиза продолжала скороговоркой говорить гадости, переводя их с идиш на русский.

Во время антракта я с ощущением того, что весь спектакль состоит из одних ругательств, решила уйти домой. Но в фойе встретила знакомую и с удивлением узнала, что пьеса, оказывается, о любви. Дело в том, что Лиза на идиш понимала только то, что кричала ей мать на кухне. Так состоялось моё серьёзное знакомство с еврейским фольклором.