В комнату вошел жирный, словно откормленный боров, человек. Откашлялся, отряхнул с толстой шубы ломкий хрустящий снег и, не разуваясь, прошел к Хозяину.

– Марионетки твои, что египетские иероглифы!

Облобызал протянутую ему руку и заторопился дальше.

– Как и договаривались, - сказал он, быстро оглянувшись на дверь. – Выше ста не поднимай, больше и нету!

Отступил на шаг, бегло глянул в сторону кукол построенных у простенка.

– Сто пятьдесят! – почти выкрикнул толстяк, отскочил, чтоб не загораживать вход и добавил приглушенным шепотом. – Но запомни, ты нас грабишь!

За дверью раздалось недовольное ворчание, шиканье и ругань. Затем вошла пятерка Торговцев, каждый был точной копией первого толстяка – все такие же крикливые, грязные и отъетые. Никогда прежде Олло не видел других людей кроме Хозяина, да и Панч с Брехтом появились в театре немногим раньше его. Завороженного взгляда от вошедших не мог оторвать никто из кукол. Как бы не были гости грубы, шумны и отвратительны, все-таки они пришли Оттуда. Оттуда, куда хотел уйти Братишка… но что же мы? О нем нельзя говорить, запрещено! Все знают – кто заговорит о нем, сам сядет в «бочку» заместо Братика.

– Поклон тебе от Старейшин, Кукулуод! – заговорил тот, что стоял впереди, и все вместе поклонились. – Долгих лет тебе и сладчайших радостей! Пусть не иссякнет мед в источнике у предков твоих во веки веков! Пусть дети твои живут в мире Гагака мало, а в море Карага долго! И, как говорит старейший из Старейшин, да минет Смерть, брат-наместник Иппоса, твое ложе, а, пройдя три селения, споткнется и не поднимется!

– И вам не хворать, гости дорогие, - заговорил Хозяин. Даже привыкшие к его голосу куклы вздрогнули, а «дорогие гости» будто окаменели.

Лицо Хозяина разрезала недобрая ухмылка.

– Возьму с вас триста!

За пятью Торговцами застонало и упало толстое тело в мокрой шубе. И запричитало. Гости переглянулись, заговорил опять тот, что передал поклон.

– Долгих дней тебе…

Зло, сплюнув под ноги, Хозяин встал с рогатого кресла, пинком отправил его в угол, где стоял Голем. В углу хрустнуло.

– Ты не понимаешь! В деревне всего-то было три сотни! – торопливо заговорил Торговец, опасаясь, что Хозяин уйдет. – То, что тут у тебя – оно, конечно, хорошее дело, но как прикажешь нам назад возвращаться, если мы тебе среди зимы все злотые отдадим?

– Надо было с вас четыре сотни содрать… - крякнул Хозяин и, вернувшись, подтащил кресло к очагу.

Лица Торговцев изменились и больше не нравились никому из кукол: на пороге стояли разъяренные и распаленные хищники, грабители. В глазах больше не было подобострастия, на Хозяина они смотрели без страха – теперь они сравнялись с ним. Всего за три сотни.

Из-за спин выступил Толстяк, что явился к Хозяину первым.

– Позволь! – прохрипел он, раздвигая спутников. – Я хочу вон ту! С синими лентами!

Не дожидаясь позволения, он в два шага подскочил к куклам и ухватил под мышку Мальву.

– Куда?! – прохрипел он. Это был уже не человек, то есть то, что осталось от человека спрашивало «Куда?» А само это существо с куклой под рукой могло бы и прямо здесь…

Кивком головы Хозяин указал дорогу Торговцу, того будто пнули. Вылетел сломя голову!

Другие Торговцы тоже выбрали себе кукол, когда же третий из них потянул дрожащие пальцы к Олло, тихий голос Хозяина остановил его:

– Не надо, милейший…

Толстяк дрогнул и страшно глянул на Хозяина.

– Оставь его, возьми другого...

Помявшись в нерешительности, гость схватил за волосы Брехта, тот взвизгнул от боли. И утащил за ширму.

Остальные Торговцы послушно пропустили Олло и увели Панча, Аккуса и грязного Чинелло. Комната опустела. Олло невольно подумал, что сделал бы отец, если б Торговцев было не шесть, а семь? Отдал бы одному из них Голема? А если бы их было восемь?

– Олло!

– Да, папа… - тихонько ответил Олло.

– Иди сюда, Олло! – почти ласково сказал Хозяин.

Чтобы показать, что приказание исполнено Олло не заговорил, а, подойдя, аккуратно тронул отца за длинную полу кафтана.

– Испугался?

– Нет, - мигом ответил Олло, затрясшись как листок на ветру. – Мне не было страшно, пап, честное слово…

Хозяин чуть слышно хмыкнул и вскользь поглядел на сына.

– А знаешь, Олло, каким становится «честное слово», если сказать им неправду?

– Не очень честным? – наивно, но снова честно ответил Олло.

– Ах, ты! Олло-Олло! «Не очень», это же надо! – а просмеявшись Хозяин сказал почти извиняющимся тоном. – Иди сюда, Олло! Иди ко мне, сын!

Отец сидел на высоком кресле, сшитом колдовскими нитями из королевского оленя, из оленя целиком, а не только из шкуры. Олло мог дотянуться лишь до коленки Хозяина, но большего ему и не надо было. Он сел на пол и вцепился в ногу отца, поклявшись себе не отпускать ее до утра, чтобы не происходило вокруг. И закрыл глаза.

Чтоб хоть сколько-нибудь заглушить хрипы и возню за ширмой, Олло начал напевать себе под нос какую-то песенку. Хозяин внимательно прислушивался.

– Скажи мне, Олло…

– Да, папа, - забыв о песенке, сын посмотрел на отца снизу вверх.

– Скажи, что это за места, о которых говорится в колыбельной?

Олло молчал; откуда ему было знать, что за страна лежит на другом берегу медового океана? Откуда ему было ведомо, как зовут свое царство жители сахарных облаков высоко в небесах? Это же просто песня, папа…

– Да, Олло, просто песня… - вздохнул Хозяин. – И ты ее слышал в Детской, не так ли? Кто-то из соседей пел ее, а ты запомнил?

Во все глаза смотрел Олло на отца – без причины тот никогда не заговаривал с сыном, значит и сейчас ему что-то нужно.

– Раньше… - тихо сказал Хозяин. – Я запрещал им ее петь. Я вообще запрещал им петь и говорить… Но потом…

– Что потом, - не выдержал Олло. – Что потом, папа?

– Потом, - вдруг улыбнулся Хозяин. – Потом подумал, что это бессмысленно! Они все равно говорили и пели! Только делали это так, чтоб я не слышал или не понимал!

– И вы решили, пусть лучше вы будете их понимать… - прошептал Олло тихо, не отцу, а самому себе.

Когда разговор родителя с сыном затих, снова из соседней коморки стали доноситься неприятные, жуткие звуки. И Олло опять принялся гудеть под нос песенку, больше отец его не прерывал. Но и не слушал.

Хозяин взял деревянный брусок и стал вырезать из него что-то. Может, просто хотел занять руки, чтобы занять этим и мысли – потому как шум за стенкой с каждой минутой становился все громче и назойливее.

В углу что-то закопошилось и заворчало, Олло вспомнил о пришибленном Големе. Глиняный человечек закашлялся и, намереваясь подняться, начал юлой кататься по комнате. Как и всегда у него ничего не выходило, но Олло, верный обещанию не отходить от отца, не двигался с места. Пока Хозяин сам не сказал ему помочь служке. Олло нехотя подчинился.

Привыкший к безразличию, Голем удивился помощи, но вида не подал – слишком велико было презрение, которое он испытывал ко всем в театре кроме Хозяина. Перед ним-то он трепетал точно так же, как и все остальные. Едва оказавшись на ногах, он отпихнул Олло и, подцепив кочергу коротким крюком, заменявшим ему руку, заковылял к очагу. Дрова почти прогорели.

Снова прильнув к отцовой ноге, Олло следил за слугой. Глиняный человечек споро орудовал двумя крюками, вертел в них кочергу, ворошил поленья. Потом долго стоял и смотрел на огонь. И снова шевелил раскаленные головни. Олло больше мог не гундеть песенку, треск от очага заглушал все звуки извне. Казалось, это была такая странная благодарность от Голема.

Когда все кончилось, Хозяин отправил Олло и кукол в детскую, а сам вышел проводить Торговцев. Входя в спальню последним, Олло споткнулся о подставленную кем-то ногу и упал. А как только он поднял голову, тут же получил метлой по лицу. Черенок стукнул Олло по щеке. Больно и хлестко.

Аккус, самый старший из кукол, поднял метелку для следующего удара и замер. Бить нужно только тогда, когда это нужно, любил поговаривать Хозяин. И это выражение сейчас четко читалось в глазах Аккуса. Но он явно считал, что Олло понял далеко не все и нуждается в дополнительных разъяснениях. Удары не сыпались мелким дождем, а больше походили на бой кузнечного молота. Руки с метлой опускались и поднимались в одном им ведомом такте, звук от ударов был тяжелый и как будто сырой.

По полу гулял сквозняк; уклоняясь от роли наковальни, Олло пятился к теплому углу у шершавого припечка. Родной и тихий уголок, в котором, если свернуться калачиком, можно защититься от самых болезненных ударов по голенищам и пяткам. Но, предугадав движение избиваемого, Аккус рывком поднял того на ноги и со всей силы припечатал об стену. От боли глаза Олло будто залило чернилами тошнотворного темно-синего цвета, он тихонько вскрикнул и потерял сознание.

Но тут же все началось сначала.

– Я кому говорил, скотино?! – медный надтреснутый голос ударил в голову одновременно с тяжелым деревянным башмаком. – Отвечай, пупро! Что совсем обнюхаился, чугру! Так я покажу терпение ангельское! Будешь мочой харкать, скотино!

Над Олло нависла громоздкая фигура Брехта, и такими словами громила сопровождал каждый тычок толстого бревна, коей была его правая рука. Из-за спины великана пыталась выглянуть крохотная головка пепельной куклы Чинелло. Руки Брехта твердые, как тысячелетний кремень и толстые, как столетний дуб были гораздо страшнее ручонок Аккуса. Олло и не пытался разобрать, когда на голову опускался башмак Брехта, а когда кулак. Главное было, как можно скорее оказаться от них подальше. Поэтому, извиваясь под множеством ударов, он выскользнул из комнаты и выкатился в узкий коридор, ведущий к туалету. Уборная, как называл отхожее место Хозяин, стояла на малюсеньком прицепе позади обоза. И «коридор» к ней, был ни чем иным, как парой досок перекинутых между фургоном и вонючей будкой и брошенный сверху худой кусок брезента. Пролетев коридор, Олло на секунду замер перед дверью – там стонала и выла пурга, бросалась на фургон тоннами снега. Сзади послышался нетерпеливый шаг и Олло распахнул дверь.

Тут же на него снаружи навалилась тяжелая мокрая масса, еще через мгновение жидкая кашица потекла по обнаженному телу. Ложась вечером спать, все куклы и Олло вместе с ними снимали одежду, всю кроме коротких льняных панталончиков; так же поступили они в этот раз, укладываясь после визита Торговцев. И сейчас, стоя будто в центре разгулявшейся стихии, он чувствовал каждую льдинку, прилипающую к телу. Вода от таявшего снега пробивала русла по худому тельцу Олло, склизкими червяками ползла по коже, норовила забраться в каждую складку, в каждый сгиб. Олло подтянул повыше панталоны и отступил к двери. Доски за спиной дышали жаром отцова очага. А сын его мерз здесь, эта мысль вспыхнула словно молния. Однако также быстро, как электрический разряд, и погасла – отцу ни за что нельзя говорить о том, что вытворяет Брехт и остальные. Дело даже не в том, что после этого итак ужасная жизнь Олло станет еще хуже. Самое страшное, что это может каким-то образом оскорбить Хозяина, и он больше не пожелает видеться с сыном.

Отвернувшись от холодного ветра, Олло был настроен самым решительным образом – самым решительным образом он намеревался сносить издевательства Брехта до тех пор, пока у того не иссякнет фантазия. Все, что угодно, лишь бы видеть отца! Но старшая кукла решила по-другому – дверь оказалась заперта. Сколько Олло не тарабанил, сколько не дергал треклятую ручку, все было напрасно. Теплое мягкое дерево, дышащее теплом, не могло согреть Олло. Отворачиваться от хоть малость, но спасительного дерева он не хотел, позади него хрипело слепяще-белое море снега. Мгновения создавали и рушили в этой феерии гиганты замков и королевств. Шквалы ветра разносили крепостные валы сухого белого льда.

Туалет же представлял собой небольшую телегу, пристегнутую к главному фургону, у него были тонкие стены и низкий потолок. Но скат низкий для взрослого человека – сыну хозяина же места было более чем достаточно. Вот только хлипкие стены из прессованных опилок не защищали от ветра, лишь чуть ограждали от снега. Олло в два прыжка оказался внутри кабинки и свободно вздохнул – по сравнению с улицей там было очень тепло.

Решив, что в отхожем месте положено ходить до ветру, Олло послушно спустил панталоны и постарался выжать из себя хоть немного мочи. Одновременно с тонкой парящей струйкой по телу растеклась приятная слабость и теплота. Заправившись, Олло выглянул наружу, но тут же отпрянул. Глаза и рот забило снегом, будто кто влепил снежок.

Он сел на корточки и весь как будто сжался, став размером не крупнее дыни, что Торговцы принесли Хозяину в подарок.

– Папа, - всхлипнул Олло, вспомнив об отце. – Пап…

Сильный порыв ветра ударил в стену кабинки. Олло съежился сильнее и заговорил еще тише, совсем почти беззвучно, просто раскрывая рот и теряя драгоценное тепло.

– Пап-онька… - всхлипывал Олло. – А можно умреть от замерзанья? Вдруг захолодею тут? Как же я вцеплюсь тебе в штанину, папонька? А если буду долго сидеть тут и стану большой сосулькой?! Большой-бошо-ой сосулькой!

– Ой, папонька! – тихо вскрикнул Олло и зарылся лицом в коленки. – Прости, папонька! Пожалуйста, прости меня, папонька! Дурачок я, дурачок совсем! Пустая голова! Я ж забыл убрать дыньки с морозу! Околеют все! Прости, папонька! Прости, папонька!

Продолжая всхлипывать и подвывать, Олло, отер стены, выбираясь из угла. Затем снова выглянул наружу, и снова снежная ладонь шлепнула по лицу. Но Олло лишь опустил голову, коснувшись подбородком груди, зажмурился и шагнул по узким доскам к двери фургона.

Театр трясся на глубоких выбоинах, то и дело одно из полозьев съезжало с колеи и тяжелый состав крытых кибиток на полном ходу забирал вправо или влево. Олло, рожденный в труппе; Олло, ни разу не сходивший с «театра на колесах»; Олло, видевший окружающий мир лишь с мостков у туалета, да через окошки детской; Олло, не замечал прыгающей земли под собой и не волновался, что свалится вниз. Олло выпрямился на шатких досках, сбитых ржавыми гвоздями, и стал подпрыгивать, стараясь уцепиться за верхнюю филенку. На одной из колдобин его подбросило в воздух вместе с фургоном, и он цепко ухватился за перекладину, скрепляющую дверь. Изнемогая от холода и усталости, Олло подтянулся на руках и протиснулся в широкую щель под козырьком крыши. Замерев на секунду на коньке, он перевел дух и завалился вперед, решив больше не беспокоиться о своей судьбе. Надоело. И каждая частичка тела нетерпимо болела и желала одного - отдыха.

Но до пола Олло не долетел. По пути он наткнулся на нечто или некто, которое стояло, согнувшись у двери и прислушивалось к чему-то снаружи.

Некто оказался Панчем, одногодком Олло, вечным зубоскалом и балаболом. Поведением он сильно напоминал Братишку, но был много злее и даже, наверное, в чем-то беспощаднее. Братик никогда бы, например… Ой, тьфу-тьфу, что же это мы! Нельзя о нем! Нет его! Нет его и все!

Панч крутнулся на месте, выскользнул из-под навалившегося на него Олло и заверещал.

– Дубина! Идиотина! – голос у Панча был мерзкий, писклявый, тоном выше, чем у Мальвы-красавицы.

Одногодок метко пнул Олло под ребра и отскочил.

– Дурачина! Скотино! Кто сказал, что тебе можно выходить?! А! Скотино?! – кричал Панч, подражая старшей кукле Брехту. Но с его-то визгливым голоском это получалось довольно худо.

Панч попытался схватить Олло за плечи и вытолкать за дверь. Хоть он и был крупнее Олло, но чуть сам не оказался на улице. На стороне хозяйского сына было простое знание того, что ТАМ! Там, за тонкими сосновыми досками! И выворачиваясь из рук однолетки, он проявил такую прыть, что просто-напросто напугал Панча. И тот заорал.

– Брехт! Брехт! – кричал он. – Брехт! Сюда! Сюда! Здесь он! Брехт!

Первой мыслью, полоснувшей сознание Олло, было вытолкать трусливую куклу за дверь и запереть там. Но он благоразумно предположил, что вырваться из рук Панча и заломать его самому есть две большие разницы. И потому кинулся в противоположный конец коридора, стремясь как можно скорее оказаться подальше, подальше от проклятого туалета!

Однако крик Панча услышали! Правда, на счастье Олло это был не Брехт, а куклы помельче, Аккус и Лорка. Не сбавляя скорости, он сбил обоих с ног и вбежал в детскую. Забился под кровать. Ах, если бы Хозяин позволял сыну входить хоть в одну комнатку, куда не допускаются его куклы, ах, как прекраснее стала бы жизнь! Но, к сожалению, права у Олло и кукол были одинаковыми! Как, впрочем, и обязанности! Точно так же, как остальные, он должен был чистить печь, убирать дрова, мыть полы и колдовать на кухне! Единственное, отчего оберегал отец – это от грязных лап Торговцев. Наверное, за это куклы и ненавидели его!

Детская была пуста: Мальва, единственная девочка, как всегда, если не спала, то работала на кухне; Брехт, самый сильный, помогал Хозяину в следующем фургоне; Чинелло, тоже как всегда, чистил дымоход или убирал золу из очага, за что его и прозвали «пепельной куклой»; Аккус и Лорка, видимо, в кладовке вычищали набившийся снег. Она ближе всего к отхожему месту, потому они и услышали крик Панча. Который, между прочим, бездельничал, а один, просто, побоялся, входить следом за Олло, и решил подождать. Или позвать кого-нибудь. Но кого? К Брехту не пойдет! Кроме Брехта никто из кукол не может ходить в тот вагончик. А другие? У них работа, они не могут отойти!

– Повезло, - вздохнул Олло. Но у него тоже была работа – выдраить полы. Естественно все мыть не нужно, он уже давно понял, что следует убирать только там, где светло. Только там заметят работу и похвалят. Так же верно и обратное – в темноте не увидят грязи и не накажут.

Выбравшись из-под кровати, Олло взял из встроенного в стенку шкафа ведро с метелкой и стал вымывать мусор в проходах. Под кроватями некоторых кукол он натыкался на всякие безделушки, прикарманенными ими со стола или у Торговцев. Олло складывал их на кровати, а, закончив приборку, разложил по местам, походя, подумав, почему бы не выкинуть все это или не показать Хозяину. Но мысли эти показались одна хуже другой: отцу ничего нельзя говорить! Отец не должен ничего знать!

Не переставая озираться и прислушиваться, хозяйский сын сходил к туалету и вылил грязную воду.

Войдя на кухню, он, как ни в чем не бывало, подошел к раковине и наполнил ведро. Росточком Олло был меньше всех, даже круглого Голема он был ниже на полголовы. Потому пытаясь дотянуться до крана, он обычно вставал на табуретку. Олло украдкой огляделся: отделенные табуретные ножки торчали в стопке дров у очага. Олло осмотрелся еще раз, теперь стараясь поймать взгляды соседей. В дальнем ярко-освященном конце комнаты у огромной плиты вертелась Мальва, а из дымохода над потушенным очагом доносились голоса Чинелло и помогающего ему Лорки. У маленькой поленницы дров стоял толстый глиняный чан. Сын Хозяина перевел дух и отвернулся, в прыжке достал кран и повернул его. Со стороны это смотрелось презабавно и Олло показалось, что кто-то смеется. Он снова пооглядывался, но безрезультатно. А как только отвернулся, тут же получил деревянной кружкой по затылку. Из тени выкатился Голлем, принятый Олло за кувшин, и, хватаясь за бока, стал кататься по кухне и смеяться. А смех у глиняного человечка был жутковатый, представьте, что крынка для молока научилась смеяться. Представили? Ну, так вот, а в Големе даже молока не было!

Весь вечер Олло мыл пол, а Чинелло и Лорка, чрезвычайно обрадованные его появлением, громко разговаривали, якобы увлеченные работой, трясли ведрами с золой и копотью, размахивали наполненными совками. Олло, не имеющий права подождать пока они закончат, несколько раз перемывал. Наконец, когда куклы закончили, Олло почти радостно протер пол мокрой тряпкой и на сухо прошелся сухой шваброй.

Чинелло и Лорка вернулись. Громко совещаясь, нужно ли лезть за щеткой, которую они забыли в трубе или подождать до завтра. Решили ничего не откладывать. «Кто его знает, Лорри, что будет завтра?!» философски заметил Аккус, впрочем, ему по возрасту, и правда, надлежало быть самым главным и самым умным.

Но главным у кукол был Брехт, а Аккус лишь прислуживал ему. Будто мало нагружал работой Хозяин! Так Аккус еще сам придумал себе обязанности. Например, вечером стаскивать кожаные сапоги с Брехта, также он исполнял все поручения, которые давались Брехту сверх работы в фургоне Хозяина. Делал он все это, понятное дело, не просто так! Он выслуживал прощение. Ведь когда-то он действительно был заводилой у кукол, до тех пор, пока не появились Брехт, Панч и Олло.

Иногда, когда Мальва уставала петь колыбельные, которые куклы слушали как самые захватывающие баллады, тогда вступал в разговор Аккус. В такие моменты он действительно походил на старика: глаза потухали, руки падали безвольными плетьми, а голос дребезжал и ломался. Он рассказывал о странном неведомом крае, называвшемся Ромом. Он говорил, что это была большая-большая деревня, «город». Ну, это как, если взять тридцать таких фургонов, вроде этого и поставить друг на друга – будет «дом». А потом взять тридцать домов и навтыкать в землю, потом еще тридцать и еще, еще, еще. Получится «город».

Все смеются над ним, а он обижается «Дураки, мол, чего ржете-то!» Потом снова говорит, он никогда не обижается. Ведь обидевшись, он не сможет рассказывать о прошлых временах, когда он был главным. Когда Хозяин был еще вовсе не Хозяин, когда таких, как он было много. Тут Аккуса обычно начинают бить и кричать «Брешешь! Брешешь!» А он оправдывается: «Ну, не то, чтобы много! Но порядочно!» И еще говорит. Говорит о других странных городах, об Айхерге и о Цендерике. Клянется, были такие, поменьше Ромы, но стояли, чес-слово!

А как начнет плакаться за дружка своего закадычного Гурвинека, так тут даже Олло не выдерживает. «Брешешь! Брешешь!»

Сейчас разойдутся и спать лягут. А Олло, тот зря трясется. Свое он получил еще по приходу с кухни. Лорка и Чинелло держали его, а Панч бил узкой планкой отодранной от стенки. По голове, по попе, по пяткам. Лупить он умел! Особенно, когда сдачи дать не могли.

Олло сидел под кроватью и слушал спор кукол про «вранье Аккуса» и про «честное слово Аккуса!» Ни то, ни другое его не интересовало, он ждал песню Мальвы. Песню про маму Марию. Мама Мария – это нечто навроде аккусовского «города Рома», только куклам неважно, была мама Мария на самом деле или нет. Но сегодня, похоже, обойдутся без колыбельной, они собираются расходиться. И нет бы промолчать, но Олло подает голос, напоминая про маму Марию.

– Смотрите, кто проснулся! – обратила внимание всех на Олло женоподобная кукла Лорка, пользующаяся популярностью у Торговцев чуть меньшей, чем Мальва.

– Крыса! – взвизгнул Панч.

– Где! Где крыса! – заверещала Мальва, а перепуганный Олло выкатился из своего укрытия.

Панч подхватил его за шиворот и подтащил к пустующей кровати Братика, вокруг которой сидели куклы. Оказавшись в плотном кольце, Олло даже не попытался вырваться, знал, что бесполезно.

– Кстати, - голос Брехта, обращаясь к Олло, наполнился раздражением. – Совсем о тебе забыл! Ты что же, думал все?! Все на сегодня?!

Чинелло подхихикнул, а Лорка довольно крякнул.

– Как бы не так, пупро! – вздохнул Брехт. – Ты ответил только за то, что самовольно покинул сортирное помещение! Это, кстати, ничего – завтра досидишь!

Олло похолодел и вскинул испуганные глаза на кукол. Это не укрылось от них, и мучители дружно загоготали, но Брехт продолжал. Фразы его падали как тяжелые камни в пруд.

– Глух! Туп! И груб к тому же! – говорил Брехт. – Зачем ты толкнул моего первого помощника?

Панч гордо выпятился, а Аккус за его спиной зло скрипнул зубами.

– Молчишь?! – взвился на ноги Брехт. – Нет, ты мне скажешь!

Удар массивного кулака пришелся чуть ниже правой скулы. Олло закрылся руками и повалился с кровати назад, но твердые руки, на которые он опустился, вернули его на место.

И еще один удар попал ему в голову, на этот раз гораздо слабее и не с той стороны, где должен был стоять Брехт. Смотреть, кто так удружил, времени не было.

– Билгам руплявый! – глухо крикнул Брехт и снова замахнулся. Такие измывательства «в кругу» были излюбленным его развлечение, но требовали большого искусства и хорошей реакции. Так как Олло был очень мал ростом, а по сравнению с главной куклой, так вовсе крохотный. И попасть по нему было большой удачей, а также свидетельством завидного мастерства. Потому-то сейчас кто-то вне поля зрения Олло громко радовался, хвастаясь успеху – попаданию по уху – Три бала! Пока радовавшийся замолчал, Брехт набрал еще баллов десять. Олло больше не мог держаться на ногах и куклы поняли, что требуется придумать менее подвижное развлечение.

По-прежнему не выпуская Олло из круга, куклы поставили его на табуретку и велели задрать левую ногу. Как только он чуть опускал ножку, кто-нибудь из круга больно бил его какой-нибудь тонкой планкой по икрам. А Брехт стоял в стороне и наблюдал.

Скоро забава перестала казаться им смешной и Олло стащили на пол, раздели и снова поставили на стул. Но теперь уже не просили поднимать ног, а подставка нужна была, чтоб Брехт не наклонялся, говоря с пупро.

– Какая же мразь! – сказал Брехт и будто припечатал Олло ладонью по щеке, словечко принадлежало Хозяину. – Мразь! Ничего не могущая, никому не нужная, ни на что не годная! Мразь!

Испуганный Олло ежился на табуретке, стараясь прикрыть руками срам. Мальва чуть ли не впервые смотрела Олло в глаза, боясь опустить взгляд. Новое измывательство Брехт явно придумал сам и решил привести в исполнение, ни с кем не посовещавшись.

– Говочурк проплеванный! – сказал Брехт, подойдя вплотную к Олло. – Все у тебя, ни как у других! Почему ты такая чукра?! А?! Скотино, отвечай!

Олло вперился в вымазанный сажей медальон на шее мучителя. Мальва говорила, что свои синие ленты тоже стянула у Торговцев, года три назад.

Сильный неожиданный удар отбросил Олло назад, на Чинелло и Лорку. Те стряхнули его с себя, будто брезгуя прикосновением, и поставили назад на стул.

– Скажи мне, потувруш дрипаный! – зло говорил Брехт. – Какого дьявола Хозяин заступился за тебя?! Почему не дал тебя толстяку?! Скотино, ты же не лучше нас! Ты же мусор! Ты же мразь! Ничтожество!

Последнее словечко, сопровождающееся очередным ударом, тоже было отцово. Это он ругается такими словами: «мразь», «ничтожество», «паскуда», «гад». Он не знает языка детской комнаты, а даже если бы и знал, то его слова все равно крепче, жестче. Обладают большей убойной силой, что ли? Можно двадцать раз назвать Олло «хучой», а можно раз прикнопить «ничтожеством». Но, правда, Олло старался не давать этого знания Брехту и тот ругался хозяйскими словами, видимо, просто, чтоб показать свое превосходство.

– Дьявол! – ругался Брехт, колотя Олло. – Из-за тебя, меня эта жирная свинья гукала! Ты понимаешь, скотино! Он бы тебя угукал насмерть и никто б не поплакал! А они нас! Почему, чукро?! Я бы тебя сам с удовольствием отгукал!

Он опустил взгляд, даже потрогал рукой пах, но не чувствуя никаких изменений, принялся снова колотить Олло.

– Я бы тебя так отгукал! Как ни один торгаш кукол не дрюкал! – орал Брехт. – Но у них штука такая вырастает, а у меня такой нет! Или не растет почему-то!

– Ой, не надо!!! – дико вскрикнула Мальва и повалилась на пол. Брехт остановился, а Олло, воспользовавшись паузой, юркнул между куклами и заскочил под кровать. Аккус помог Панчу донести Мальву до кровати. Уложив ее, они вернулись к кругу и присоединились к общему совещанию.

– Будет с тебя! На сегодня! – сказал Брехт, прервав спор и поглядев на кровать, под которой прятался Олло. – Но ты все-таки скажи, почему Хозяин вступился за тебя?

Куклы затаили дыхание, по крайней мере, так показалось Олло. И он подумал, что, может, они не знают, что он его сын. А как только узнают, они… Они или испугаются, или хотя бы поймут, почему он такой, что в нем не так. И он сказал.

– А вы разве не знали? Хозяин мой папа, - тихонько сказал Олло.

Только у Аккуса лицо было напуганное и как будто что-то понявшее – такое, как предполагал Олло, а остальные куклы повели себя совершенно неожиданно. Они в голос заржали, не засмеялись, а заржали. Как те лошади, фырканье которых можно услышать, если летней ночью выйти на мосток у туалета. Сквозь хохот пытался прорваться страшный голос Брехта, но даже он почти не владел собой и смеялся, смеялся, смеялся. А Аккус менялся в лице, то, краснея, то, бледнея, и переводя взгляд с полоумных клоунов на голого ребенка под кроватью. Брезгливо поддев ногой валяющиеся на полу штаны, он закинул их под кровать к Олло. Тот поспешно их одел, пока не передумали и не забрали.

– Ой, - начал продыхать Брехт.

– Ой, не могу…

– Это же надо?!

– Во дает! – шумно удивлялся Брехт. – Видал дураков, но чтоб таких! Ты что, правда, так думаешь?! Думаешь, ты человек?! Да?! Да?!

Под кроватью молчало.

– Во дурак! – воскликнул Брехт. – Поэтому ты, пупро, думал, что лучше нас?! Думал, что ты человек?! Это Хозяин тебе сказал?! Выходит, он не так умен, как я считал!

Олло высунулся из-под кровати, лицо его было ужасно. На нем смешались все доступные эмоции. Все крайности, виденные им в театре, выливались на это лицо. Оно превращалось в лик. Олло перевел взгляд на Аккуса, почему-то показавшемуся ему самым близким человеком в детской. Ненавидимым, но все равно самым близким.

– Ты кукла! – несмотря на Олло, сказал Аккус. – Точно такая же, как все мы! Просто смирись! С этим ничего нельзя сделать!

– Но папа… - сквозь слезы заговорил Олло, вернувший, наконец, свое чуть странное и наивное личико. – Папа говорил…

– Значит так! – перебил его голос снова посуровевшего Брехта. – За эту величайшую глупость мы великодушно прощаем все твои прочие глупости!

– Но папа… - всхлипнул Олло.

– И перестань его так звать! – сказал Брехт. – Он тебе не отец! Ну не больше, чем всем нам! Понял?!

– Папа говорил… - плакал Олло. – Папа говорил, что я…

– Заткнись, мразь! – закричал Брехт, но руки на самую младшую куклу все-таки не поднял.

– Мы с папой… - голос больше не слушался Олло и рыдания прорвались наружу. Они полосовали тряпичные сердца кукол, льдом прижимались к спинам и пробирали до алюминиевых костей. – Мы должны были… Он обещал… Папа… Папонька мой… Не может быть… Вы все врете!

– Слушай, дурачино! – встряхнул его Брехт. – Мы простили тебя! Простили! Запомни! Но если ты еще хоть раз скажешь! Назовешь его отцом! Тогда все начнется сначала! Запомнил?!

– Если не веришь нам, иди, проверь, - тихо сказал Аккус. – Куклы не могут умереть. Во всяком случае, не так, как люди.

Олло, поскальзываясь, кажется, на собственных соплях, встал на ноги и выбежал из комнаты. Краем уха он услышал голос очнувшейся Мальвы и приглушенные голоса остальных кукол.

Очаг был сложен на широких серых плитах из какого-то твердого материала, ничего подобного в их фургоне больше не было. Это было не дерево и не железо. Больше похоже на «кирпичи», из которых сложена дымовая труба. Так вот, плиты приняли Олло как старого друга, услужливо пододвинули чадящие головни.

Олло знал, что следует делать и не колебался. Как-то вдруг и враз он осознал себя живой куклой. Ему хотелось смеяться, вспоминая страхи в морозном продуваемом ветрами туалете. Но смех выходил страшный, больше напоминающий карканье. Когда он уже собирался броситься в желтое пламя, то почувствовал, что зацепился за что-то штаниной. Оглянулся.

Держал его пузатый служка Голем, держал и усиленно мотал головой. Оказывается, он не умеет говорить, а Олло и все остальные считают, что он их глубоко презирает и потому не разговаривает. Олло попробовал сорвать штанину с крюка, ничего не вышло.

Тогда Олло протянул руку и коснулся плеча Голема, тот перестал крутить башкой и опустил руки. Олло благодарственно кивнул и качнулся в сторону пламени. Однако споткнулся о лежащую на плитах кочергу и повалился навзничь, успев еще в падении пнуть куда-то глиняного человечка.

Придя в себя, Олло почувствовал рядом с лицом обжигающий жар и тут же все вспомнил и понял. Левая рука сгорела почти полностью, осталась совсем короткая культяпка, которая развалилась, когда Олло окунул ее в раковину. Вытерев сустав плеча подвернувшейся под руку тряпкой, он пошел искать Голема.

Утро они дожидались вместе, усевшись на скамейке и облокотившись друг на друга.

Всякий день начинается с того, что Хозяин проверяет вся ли работа сделана, которая задавалась вчера. И если нет, то… То, кто-то может присоединиться к Братишке.

Хозяин пришел проверить вычистили ли вчера Чинелло и Лорка дымоход. А нашел своего «сына» с одной рукой и сидевшим в обнимку с прислугой.

– Олло! – позвал Хозяин.

Кукла зашевелилась и подняла голову.

– Олло, - повторил Хозяин. – Ты ничего не хочешь мне сказать!

Олло ответил не сразу, сначала попробовал фразу на вкус и только затем произнес вслух.

– Пожалуй, нет, - сказал. – А вы, Хозяин?

– Я… - поперхнулся Хозяин. Он должен был закричать, ударить, сделать что-нибудь еще в том же духе. Но он не крикнул. И не ударил. Хотя и знал, что другие куклы могут их видеть и слышать.

– Хочу, - ответил Хозяин. – Прости меня, Олло.

– Да, Хозяин…

– Ты не сын мне, - говорил Хозяин. – И даже не человек.

– Да, Хозяин…

– Ты лучше прочих лишь тем, что сделан из махагони и клена…И стоишь как сотня таких кукол, как те…

– Да, Хозяин…

Только тут Хозяин посмотрел на «сына». Олло глядел на чуть тлеющий пепел и улыбался. Улыбка на его лице играла: то вырастала и светила, как звездочка, то почти гасла и еле-еле пробивалась сквозь дым.

– Ты улыбаешься, Олло?

– Да, Хозяин… - ответил Олло.

– Почему?

Он наконец глянул на Хозяина, но тут же и отвел взгляд. Олло искал ответ, копался в немногочисленных кольцах своего нутра. Голем, подбадривая, ткнул головой под локоть.

– Потому… Хозяин, - ответил Олло. – Потому что хорошо…

А, помолчав, продолжил.

– Хорошо, что остальные теперь не будут дразниться! Они сказали вчера, что «простили» меня! Что теперь я могу быть таким, как они! Врут, конечно, но, может, и правда, станут не так злы ко мне…

– Олло… - перебил Хозяин.

– Да, Хозяин…

– Олло, - могло показаться, что Хозяин на секунду замешкался. – Обещай, что ты и впредь будешь звать меня отцом… папой… пожалуйста?

На секунду представив лицо Брехта, Олло принял решение. И только Голем понял истинную цену этих слов.

– Да… папа, - сказал Олло. – Я буду звать тебя так…

 

 

 

 

Владивосток

Февраль 2007