Что хочет автор. Литературные конкурсы

Когда прожжённые, закоренелые социальщики, прожившие здесь уже более трёх лет, говорили её, что лучше не дёргаться, и что будешь ты предпринимать что-либо или нет, получая в начале месяца свои законные, а результат тот же, только избежишь изжоги, она выходила из себя и долго потом ему втолковывала, пытаясь убедить его, но, в основном, себя, что она так жить не будет, что так жить унизительно и что такая жизнь не для неё.Ну, съешь ты ещё сто баночек йогурта,- приводила она свой основной и веский довод, - дальше что? Ты посмотри на себя! Ты посмотри на всех мужиков здесь! Какое там „sapiens“ – это же представители класса жвачных. Они же с готовностью свыклись с мыслью, что работа не для них – ни по специальности, ни тем более черновая. Это женщины могут исхитряться, нагружать себя „пуцаньем“, ухаживать за стариками.

Хорошо, я согласна,- не совсем последовательно подытоживает она,- эта работа не для вас, но делайте же что-то. Думайте! Взвалили всё на плечи своих жён и успокоились. –Что ты молчишь?- говорит она ему, пытаясь достучаться, пробиться.Опять этот безучастный вид, опять эти заведённые к небу глаза. Господи, а это ещё что за... Мимо неё в причудливой траектории удалялась моль. Ещё одна. И там. Она присмотрелась. Весь угол у окна был усеян этими тварями. „Что за наваждение?»- пронеслось в голове.

„Опять всё то же. Начинается. Обязательно должна достать,- тоскливо вздыхает он, сдёргивая покрывало. – Отключиться...хоть на минуту. – И падает в чём был на кровать. – На часик, на полчасика...“Нет, ты постой, - она уже в дверях, - мы можем когда-нибудь поговорить?..

-Тысячу раз одно и то же! Дай отдохнуть, - уже с закрытыми глазами отталкивает её тирады он.

-Я понимаю, это святое – кровать, телевизор. Но для чего мы здесь? Что мы здесь делаем? Как мы живём?

-Так жить нельзя, - с закрытымии глазами цитирует он.

- Опомнись, будет поздно, - наседает она.

- Опоментайся, пан – приводя на помощь классиков, не уступает он. „Пошло, поехало...Теперь она скажет, что их ничего не связывает...“

- Послушай, для чего мы живём вместе? По привычке? Давай решим. Дети наши уже взрослые...

- Не дети, а сын, - уточняет он. „Ну, что за необходимость такая точить, точить...“

- Я серьёзно говорю...Кто я тебе? Домработница, кухарка...Ты только в конце недели вспоминаешь обо мне и то только после просмота своего очередного сексуального фильма.

- О, боже!- вздыхает он. – Остановись! Ты пожалеешь!

Какой там отдых. Он уже сидит на кровати. „Какая муха её укусила?“

- Куда дальше, - отбивает подачу она. –В этом году уже тридцать лет, как мы вместе.

- Поздравляю.

- Рядом, а не вместе. Ты уже забыл...

- Что я забыл? Я спать хочу! – кричит уже он. – Я встал в пять часов! Я работаю, как каторжный!

- Кому нужна такая работа? Посмотри на себя. Каждый день ты приходишь чёрный...

„ Заладила...Уже полгода, как она твердит одно и то же“.

- Так я тебе скажу кому! – „Куда, к чёрту, запропастился этот тапок?“ – он натягивает один и обречённо отделяется от кровати. – Для твоих счетов, для твоих реклам, для твоей машины. Мне это и на фиг не нужно!

- Очень жаль, что только моих. Что тебе всё по барабану. Посмотри, люди работают вместе, открывают бюро, магазины. А я всюду одна, бьюсь, как рыба...

- А ты не бейся! Живи проще, - постепенно начинает отходить он.

- Куда уж проще! Как запрягли тебя, так ты и пашешь, уродуешься. Когда же ты поймёшь, что есть десятки возможностей другой, более осмысленной жизни.

- Тысячи,- перечит он скорее уже машинально. Взгляд его начинает блуждать по её фигуре. „A что? Для своих пятидесяти она ещё вполне – и ноги, и грудь... Всё отлажено, ничего лишнего“. –Послушай...

- Нет,- сразу же отмечает она перемену в нём. – Это у тебя, мой милый, не пройдёт. Люди...- начинает она, стараясь отмести.

- Какие люди?..- вторит ей он. Главное теперь пресечь, не дать продолжить.- Причём тут люди? У них своя жизнь, у нас своя...

- Ты не повторяй...- теряет нить она. И эти руки уже у неё на плечах, и эти чёртовы глаза...Чёртовы уже почти тридцать лет.

- Ну, мамочка...- он уже совсем близко.

- Никакая я тебе не мамочка...

- Ну, кисонька...

- Кисонька, это уже лучше...- глаза её полуприкрыты. „Вот так бы расслабиться, забыть обо всём...Да пошло всё к чёрту...Сколько той жизни...Чтоб из-за этих копеек...Проклятых...А моль всё летает. Ну, и чёрт с ней! Они сидят на кровати. Уже. Он улыбается и смотрит на неё. И не только...Руки сами уже делают свою привычную работу.

- Что ты делаешь?- расслабленно шепчет она.

- Снимаю...

- Зачем это...Я не хочу...

- Das ist Jacke...

- А это?

- Das ist Leibchen. Смотри, как хорошо.

- Правда? Тебе хорошо? – Его руки у неё на груди.- Сейчас только два часа...Должны прийти... Люди...

- Какие люди...- целует её в шейку он. А от этого приёма нет...Да и нужно ли? Вот он её тянет к себе, туда вниз...Влечёт и увлекает...И в ту же секунду звонок – резкий, оглушительный, по живому. – К чёрту! – рычит он. – Опять эти люди! Опять твои дела! – вскакивает, лихорадочно натягивает брюки, рубашку.- Ну, и живи со своими людьми! Я ухожу! Открываю! – кричит он в переговорное устройство и нажимает кнопку.

...Дом их находился на той же улице, что и общежитие, куда он направлялся. То самое знаменитое общежитие на Kronprinzenstr 2, через которое за четыре года прошли многие и многие „искатели счастья“ последней волны – вначале просто вырвавшиеся из Союза и зацепившиеся здесь, затем основная масса по анкетам, солидно, с багажом, уже совсем из разных государств. Все они быстро разбирались в ситуации. На место разобранных кроватей, причитающихся им согласно списка, притаскивались с улицы вполне приличные диваны, кресла. Оттуда же появлялись и водружались на найденные же тумбочки импортные телевизоры. Впрочем, для них здесь всё было импортным – и пылесосы, и грили, и тостеры,

фены, печатные машинки и швейные. Всё приходило с улицы, всё занимало достойное место.

И только один человек на всех шести этажах как приехал, так и оставался при всём своём – человеком этим был Витя Таракан, бывший преподаватель физкультуры медицинского училища. К нему-то и направлялся наш Гриша, так скоропалительно выскочивший из дома, что туфли на нём были на босу ногу – благо погода тому благоприятствовала. Впрочем, прибегал он к этим побегам в критических случаях неоднократно – и не только здесь, а ещё в их родной Одессе, где знавались они уже давненько, где вместе бражничали, а иногда...Да, было дело, была жизнь.

- Гришаня! – с кровати подскочила худющая фигура в спортивном костюме. Руки его гостеприимно распахнуты, зад в полупоклоне картинно оттопырен, узкая полоска усов придаёт оскалу его залихватскость, глаза блестят. Картина на лицо. Таракан пьян. А вернее, пьян, как всегда.

- Наливай! – кричит он и шлёпается на стул. И попадает. „ С первого раза“, - мгновенно оценивает ситуацию Гришаня, а значит у них есть будущее, а это совсем неплохо и весьма кстати.

...Когда ушёл Гриша, у неё даже не было времени оценить случившееся, придать этому какое-то значение, потому что начали приходить те самые люди и приносить посылки.

Первый сидел уже час и обстоятельно рассказывал, что они с женой с Урала, что познакомились после войны на заводе, и что всю жизнь тяжело проработали, и что теперь грех жаловаться – хорошая социальная квартира на Grafenberg`е, а вот недавно поставили антенну...Смотрят Россию.

Потом впорхнули молоденькая очаровательная женщина с мамашей ещё „ очень даже ничего“ , тоже с посылками. Посидеть минуту на месте они не могли, всё бегали то вдоль стенки с книгами, то вдоль стены с картинами и всё не могли оторваться от их „Дерибасовской“, их гордости – большого полотна работы Межберга, их друга, а ныне преуспевающего американского художника.

Посылки всё прибывали, моль всё летала, а автобус всё не звонил.

- Любочка, - упорно втолковывала через час, сменившая предыдущих, расплывшаяся в кресле пожилая дама, - чтоб вы мне были здоровы, чтоб у вас ручки не болели.

- Но ведь это не возможно, - тщетно, уже в который раз пыталась пробиться Лена.

- Это невозможно мне остаться без слабительного, а что для моего мужа „Сальве“ – это всё, так это даже немецкая таможня знает. Я же вам говорила: ему восемьдесят шесть, чтоб он был мне здоров, так он папиросу не выпускает со рта с войны. Я сюда везла багаж, а он ящик со своим „Сальве“. И когда на границе у нас хотели забрать эту контрабанду, он начал задыхаться, как будто ему перекрыли кислород. Так вы мне должны сорганизовать сюда двадцать пачек „Сена“ и ящик „Сальве“. Нас на границе уже знают. Ой, Любочка, что это у вас моль разлеталась? Таки лучше нашего нафталина ничего нет, А горчица? Вы ешё помните нашу горчицу? Ой, любочка, а упаковочку горчицы?

- А гречка? – пресекла поползновения настойчивой дамы Лена.

- И гречку можно? – обрадовалась та.

- Уже есть.

- Прямо здесь? – восхитилась дама. – Любочка, а сколько это будет стоить?

- Пять марок.

- Золотце, а за четыре? Я бы взяла сразу два килограмма.

- Сейчас, - сказала Лена и пошла в спальню. Там в углу, накрытые покрывалом, стояли три мешка гречки, которые должны были заложить основу их благосостояния. Стояли вот уже год. Справедливости ради надо сказать, что вначале их было четыре. И первый мешок с большим энтузиазмом, расфасовав в кульки и набив ими сумки, развозили они по общежитиям и контейнерам, чем немало озадачили своих знакомых и дали обильную пищу для разговоров. Но они были выше этого. Они были первые, и угар предпринимательства дурманил их головы. В руках держали они заработанные марки. Навар был налицо. Тут бы утроить усилия, но было лето, был бассейн, гостила подруга из Америки, а шестидневная поездка в Лондон забрала целый месяц – сначала на сборы, а потом на неоднократные подробные отчёты с приложением фотографий, А пыл угас, Конечно, у него. А она говорила, заявляла, предупреждала, А у него были причины. Работа, дожди, машина, театр, телевизор, зима, весна, И вот сейчас она опять среди лета стоит, среди этих мешков, одна опять в отсутствии его и чего-то там ещё, как в одной нашумевшей пьесе. Вокруг порхают эти твари и берёт такое зло, так накатывает, что перехватывает дыхание. Когда мешок был открыт и она глянула внутрь, то судорожные спазмы скрутили её внутренности и она издала какой-то утробный звук. Там внутри что-то копошилось, извивалось и поднималось. Оно взлетало стаями. Та самая невесть откуда появившаяся моль.

- Любочка, что с вами? – раздалось издалека.

А „любочка“ еле стояла, держась за комод, найдя в себе только силы закрыть этот бурлящий мешок, забросать его покрывалом – и только прочь, прочь...

- Вам плохо? – вскричала дама, пытаясь выбраться из кресла.

- Приехали...- прошелестела появившаяся Лена и опустилась на ковёр.

...А на другом конце улицы, в доме, выходящем окнами на путепровод, в комнате на четвёртом этаже дым коромыслом, Впрочем, день этот не исключение. Каждый вечер набивается сюда народ. Здесь и не только отбившиеся от семейного очага отцы семейств в надежде расписать „пулю“, здесь кучкуются и молодые. А эти...Фу ты, ну ты...

- А эти...Фу ты, ну ты...- пялит уже осоловевшие глаза Гриша,- красавицы одна лучше другой, одна моложе другой – и то же красавица. Дальше „красавиц“ дело не идёт, пробуксовывает. Он тычет вилкой в сало, в родное украинское сало, от которого не оторваться. „Как мёдом им здесь намазано. А этот – всю жизнь хороводится. Уже старая обезьяна, а отбою всё нет.“

- Виталий Натанович, ещё чего-нибудь по вашей части,- щебечет Милочка, пышноволосая яркая брюнетка с нежной оливковой кожей.

- А что,- хорохорится Таракан. – Родина должна знать своих героев. – Он картинно откидывается на стуле, выбросив вперёд левую руку, для страховки крепко уцепившись за край стола, подкручивая ниточку усов. –Остался, помню я, на отработки по вольным упражнениям с одной. Да, Нинка, такая эффектная блонда, второкурсница...

- Представляю себе эти отработки, - закатилась Верочка, тоже блондинка, тоже эффектная.

- А что? – взвился Таракан. – А отработки на теннисном столе...

- Тар-р-ракан, - тщетно пытаясь попасть вилкой в кусочек родного сала, укорачивает того Гриша, - не совращай мне девочек. Не слушайте его. Он лжец и не милый, В каждом селе Одесской области безутешно рыдает...

- А что! – перебивает Таракан. – А помнишь ту, что приезжала торговать на Привоз? Какую колбасу, какое сало она мне приносила. А убирала, а стирала. Не-е-ет...Таракан оставил о себе память на Украине. Господа гусары! – Рука его уверена и рюмки опять полны. – Вздрогнем!

- Я уже пас, - говорит Гриша.

- Ох, уж эти мне евреи – слабаки по питейной части. То ли дело наш брат физкультурник, - презрительно адресует тому Таракан и опрокидывает рюмку wie ein Profy.

Откуда-то издалека доносятся звонкий смех и фырканье Таракана, перезвон рюмок и бряцанье вилок, дым ест глаза, но ему уже хорошо. Забравшись на кровать, откинув прочь туфли, плывёт наш Гриша; всё ускользает куда-то, совсем ушло. А приходят какие-то отрывочные картины и мыслей обрывки: вот грандиозная панорама расстилается перед ним, река...Какие-то переходы...Он сосредотачивается и заказывает Трафальгарскую площадь...и появляется она с её фонтанами, львами, колонной Нельсона, многолюдьем и взлетающими голубями, „...хорошо бы вот так всю жизнь путешествовать...Франция, Испания... каждый уголок Европы – всей жизни не хватит...А Греция, Италия...“

А теперь Амстердам..И появляется канал с обступившими его остроконечными домами, с вангоговским мостиком, со шпилями, баржами, растянувшимися цепочкой по всей его длине...“Жили же в прошлом веке здесь русские, путешествовали по всей Европе, кутили, прожигали...картины писали, романы...а теперь он...хорошо бы тоже написать что-нибудь этакое – типа Довлатова...о нашем брате в Германии...“

Он-то уже и писал или больше делал вид, что творит, запершись в спальне, в приятной , сладкой дрёме грезил наяву более в прошлом, с наслаждением подстерегая эфемерные картины далёкой юности, той постоянной влюблённости и самозабвенного порыва – зачем, куда – всё равно, но чтобы всё отдать...

„Было и прошло, - думает он, - всё утонуло в сплошном вранье, большой крови...и вот лежит он здесь ни с чем, не у себя дома, без юности, без влюблённости...И где эта красавица с её делами, с её посылками, пассажирами, с её телефонными разговорами каждый месяц на двести марок, с её машиной – нет, это моей машиной, с её прожектами...с её всем...“

...А „красавица“ сидит на диване в некоей прострации. Тело уже как бы остановилось, но внутри ещё что-то пульсирует, дёргается. В углу громоздятся ящики, сумки и большой чемодан, за хозяином которого только что закрылась дверь.

„А что, импозантный мужчина...Пятьдесят с небольшим...Жаль только, что уже с инфарктом“.

- Взялся я резво. Себя нежалел. Открыл бюро, - В комнате как будто ещё слышны фразы ушедшего, - и началось: предоплата, сроки поставок, неплатежи. А с „социала“ уже сошёл, А за квартиру плати, телефон всё съедает. Нервы на пределе. Инфаркт. Это как у Жванецкого: вариантов в жизни много, результат один – тюрьма. Нет, нашему брату нельзя уходить с социала. Вы – молодец, нашли свою нишу. Но держитесь...до последнего...Не уходите.

„Ох, как я устала. Ещё автобус этот. А уже девять часов. Если так будет продолжаться, когда же это всё кончится? А Гришка? С ума сойти...Чаю бы надо выпить...Ничего не хочется...“

И в это время зазвонил телефон. „Наконец-то – пронеслось в голове. Она бросилась к аппарату, рванула трубку.

- Алло, алло! Говорите!

- Алло! – раздалось издалека. – Ленка!

- Кто это?

- Ленка, это я, Света!

- Кто?

- Из Америки!

- Светка! Ой, Светка...Как хорошо, что ты позвонила! Светка, я не знаю, что делать? Он ушёл!

- Опять? Ну, вы не скучаете. Как здорово! Сколько я вас знаю! Вы всё ещё такие молодые!

- Светка! Я устала! Автобус не звонит.

- Какой автобус? Слушай, у меня нет времени. Я в аэропорту. Подвернулся дешёвый рейс. Лечу в Москву. Остановка завтра во Франкфурте. В одиннадцать. Приезжай. Пересадка три часа.

- Я не могу! – закричала Лена. – У меня дела! У меня автобус!

- Какой автобус? Здесь такое предложение1 Можно наладить постоянную отправку групп в Германию. Ты представляешь, чем это пахнет?

- Я не успею. Без Гриши! Без машины...

- Поездом. Буду ждать1 Привези раскладку, маршруты. Это шанс! Всё! Бегу! Целую!

- Я...- она ещё не перестроилась, она ещё не сдалась, а в трубке уже гудело. Трубка брошена. Но почему она звонит? Опять?

- Светка! – кричит она в трубку.

- Алё! Елена Михайловна! Это я! Володя! Я уже в Унне!

„Это же автобус. Наконец-то!“ – проносится мгновенно.

- Буду через два часа. Есть у вас для меня?

- Да. Груз и два пассажира.

- Я везу вам шкуру! – доносится что-то невразумительное.

- Какую шкуру? – не может понять она.

- Вонючую.

- Что? Какую? Кому?

- Увидите. Встречайте. – Трубка брошена. Опять. Она глубоко вздохнула и в горле что-то забилось, запершило. „О, тварь!..Мамочка!..“ – острый спазм перехватил дыхание. Ноги уже сами вынесли её в ванную. Ноги подкашивались, в глазах рябило. Всюду бушевала моль.

...Когда Лена выскочила на улицу, до автобуса оставалось полтора часа. Она бежала, не зная куда, а в голове пульсировало: „Автобус...каких-то полтора часа...бежать...куда?.. Где этот Гришка?.. Чёртов...посылки, люди...всё крахом...и этот автобус...чёртов...“

В горячке она опомнилась, когда неожиданно для себя самой вдруг оказалась возле общежития. Она подняла голову. В окнах на всех этажах горел свет, и на четвёртом тоже. „Только там“, - заклиная, решила она и бросилась в дверь.

Когда она вышла из лифта, - её окутала и понесла густая волна, настоянная на запахе курева, кипящего белья и туалета. В коридоре под ногами на грязном „теппихе“ копошились дети, чуть постарше из конца в конец гоняли мяч. Это было их время. А за дверьми родители пытались в эти полтора-два часа справиться с заданием на завтра, и с обедом на завтра, и с видео, и с обсуждением горячих местных новостей, и с самими собою.

Лена остановилась возле комнаты номер четыреста двадцать семь, постучала и вошла. Цепким взглядом выхватила она скрюченную фигуру своего Гришки на кровати и кинулась к нему.

- Вставай! Гриша! Вставай! – затормошила она его. – Автобус пришёл. Идём же.

Гриша продрал глаза и просиял:

- Ты меня нашла...Скажи, я тебе нужен? – и со счастливой улыбкой закрыл глаза.

- Вставай же! Дергала она его за руку и за ноги. – Ты мне нужен! Там автобус. Там люди!

Это был конец. Всему, Он был и его не было.

Таракан! – диким голосом закричала она. – Что ты наделал?

Чёртова знакомая фигура за столом вспрянула и с воплем: „Господа гусары!“ – уставилась на Лену.

-Нет, - как будто её обожгло, дёрнулась она. – Вы же не люди! Ну, ладно, я думала там – засилье, подавление, застой, что там ещё, чёрт побери, вам мешало...

- Цензура, - вздохнул Таракан.

- Тебе? – опешила Лена, - На уроках физкультуры?

- Если хочешь знать, я тоже был сиди...

- Дисси...дентом. Я тоже скрывал покровы. Ленка! Садись! Здесь ещё есть...- дёрнулся и опрокинул бутылку.

- Нет, - тихо застонала она. – Я не хочу жить...

- Совсем? Не надо...- Таракан сполз со стула, прижался к её ногам и заколдовал: - Лена – цаца, Лена – рыбка. Слушай сюда. Пушкин:

„ Как мысли чёрные к тебе придут,

Откупори...“Женитьбу Фигаро“,

Иль перечти шампанского бутылку.“

Голова его ткнулась в колени и затихла.

„Бедный Таракан, - вздохнула она , - совсем мозги пропил. А дальше что? Куда бежать? Иль перечесть „Женитьбу Фигаро“? И я туда же. А куда? Ещё час“, - затосковала она, взглянув на часы, и выскочила из комнаты. Несколько шагов она ещё бежала, затем бег её замедлился, перейдя в ровный шаг, и на лестничную площадку она вышла, еле передвигая ноги. Бежать было ровным счётом некуда.

Она стояла и стояла в каком-то отупении. Всё куда-то ушло и только откуда-то пробивался лай. Лай нарастал. Двери лифта вдруг с лязгом отворились и оттуда вывалилась чёрная псина, увлекая за собой Гаррика.

Это было то...Это было выше её понимания, но оно пришло...Её избавление.

- Гарричек, - схватила она его руку, - поехали. Там автобус, посылки, Час остался.

- За час я беру пятьдесят марок, - невозмутимо отреагировал Гаррик, не вдаваясь в подробности.

- Пятьдесят, - отупело повторила Лена и машинально взглянула на часы. Там тоже оставалось пятьдесят. „Какая уже разница? – подумала она. – И так всё прахом“- И сказала:

- Поехали.

...Через час всё было кончено, Посылки перегружены в автобус, который уже ожидал их в привычном месте на выезде из города, подсажены пассажиры, а в обмен было получено что-то громоздкое , вонючее, хлюпающее в большом целофановом мешке. Это что-то именовалось шкурой, и от кого она и для чего – осталось для нее неразрешимой закадкой..

Когда они подъехали к её дому, было уже ровно двенадцать. Гарричек выволок чавкающий мешок из багажника, опустил его на тротуар и, отряхнув руки, выразительно посмотрел на Лену. Она же стояла не в силах отвести взгляд от этого троянского мешка, миазмы которого уже заполонили весь квартал. Рука её машинально опустилась в карман, вынула оттуда пятьдесят марок и так и застыла. Гаррик осторожно вытащил купюру из податливых пальцев и двинул к машине. Хлопнула дверца. Это отрезвило её, она подошла к мешку и ткнула его носком туфельки. Он был, как литой. День начинался новой неразрешимой проблемой..

Машина завелась, отъехала, остановилась вдруг и, взревев, вернулась к ней задним ходом. Из неё выскочил Гарричек и, бормоча что-то под нос, решительно направился к мешку.

- Открывай, - в сердцах распорядился он и, надсадно крякнув, вдруг водрузил целый мешок себе на плечо. Это было так неожиданно, что Лена не успела даже удивиться, а тем более сказать что-нибудь.

Придержав дверь, она пропустила вперёд этого камикадзе, за которым щедро текла едкая струйка, обозначая его продвижение к лифту. Протиснувшись за ним в кабину и, нажав кнопку своего этажа, она с облегчением вздохнула и осталась с выпученными глазами. С такими же глазами застыл Гарричек, перестав не только бормотать, но и дышать. На своей площадке они отчаянно ловили ускользающий от них воздух, пока Лена лихорадочно справлялась с замком. Едва дверь была открыта, как в неё рванул опять бормочущий Гаррик, Мешок стукнулся о притолоку двери, протёрся там и уже в передничке раскрылся вдруг, и шкура вывалилась наружу, облепив на мгновение богатырскую фигуру бедолаги и соскользнув вниз, уютно устроилась у его ног.

- Verdammt nochmal! – взревел почему-то по местному Гаррик. А „Verdammt“ был полный. Мокрый с головы до ног, облепленный вонючей слизью, стоял он и мочему-то рычал, весь такой жалкий, такой гадкий и отвратительный.

И только тут обрушился такой поток отборнейших ругательств на родном диалекте, что у Лены сразу же, как рукой, сняло напряжение, и она засуетилась вокруг пострадавшего, предлагая и тут же сдирая с него одежду.

Гаррик позволял делать с собой всё...и только отдельные ёмкие слова как отголоски грома, ещё слетали с его пламенных уст.

За этим делом и застал их Григорий, появившийся в дверях своего Wohnung`a в половине первого ночи.

- Verdammt nochmal – блистая эрудицией, тоже заявил он и вступил во что-то скользкое и чавкающее.- Кто это? Что это? – вскричал он.

- Это я тебя спрашиваю! Что это за шкура? Чья? - взорвалась Лена.

- Пустите меня домой, - крупно дрожал между ними Гаррик, - дайте мне прикрыться.

Лена нырнула в спальню и, - вернувшись с халатом, накинула его на скользкого Гаррика, Не тратя ни минуты, тот сгрёб в охапку свои вещи и рванул прочь.

Мой халат, - только и успел отметить этот факт Григорий, как что-то начало разрастаться у него в животе и подниматься наверх. – Мне дурно...- только и успел выдохнуть он, как Лена вытолкала его из квартиры, щёлкнула выключателем, захлопнула дверь и прочь, прочь по ступенькам вниз, не дожидаясь лифта, будто эта шкура злополучная вот-вот их настигнет и сведёт счёты.

...Ночь или то, что от неё осталось, провели они в машине, откинув передние сиденья.

В паузах между короткими провалами в полузабытьи она узнала от него, что шкура эта вот уже год дожидалась где-то своего часа, чтобы пересечь сейчас пол-Европы, дабы продемонстрировать перед придирчивыми немецкими заказчиками свой высокий „квалитет“ и недостижимый „рейтинг“, после чего сразу же последовал бы контракт на тысячи, десятки тысяч тонн этого превосходного сырья, каждый килограмм которого оценивался в один полновесный доллар.

От неё он узнал о сногсшибательных предложениях из Америки, ради которых она должна быть во что бы то ни стало во Франкфурте пораньше...уже сегодня...А до пяти сначала оставалось два часа...потом какой-то час...как вдруг через пять минут их разбудил будильник ровно в пять.

Ах, развеялись сны золотые и надвигались опять сумасшедшие будни.

Лишь на минуту заскочили они к себе перед отъездом за сумками и деньгами. Заскочили – и остолбенели. Весь пол был ровно устелен серебристым слоем моли, которая пала в неравной борьбе с ядовитой шкурой.

Да, за ночь с молью было покончено, но чтоб этого не произошло и с жильцами, если уже не...решено было вынести прочь эту экологическую бомбу. Завернув её три раза в разные пакеты, вынесли бережно они тюк из еш=щё спящего дома, доверчивые жильцы которого и не подозревали, какой участи они избежали.

За углом, возле контейнера с надписью „Papier“ оставили они свой груз и повернули тотчас к машине. Да, гнал и стегал их неумолимый бич времени, но если бы они остановились и оглянулись, то может быть, увидели бы, какое сияние пульсирует там, внизу, у контейнера. Здесь был и жар больших денег, чуть потрескивало высокое напряжение немыслимого навара, а космические проценты прибыли искрами мерцали то тут, то там...Но чах уже, догорал костёр сделки века, в золу превращались его яркие угли и тут же покрывались серым пеплом обыденности и скуки. И не надо, не надо оборачиваться – только вперёд, тем более, что след их давно простыл.

После того, как завёз Григорий жену на вокзал, гнал, гнал он свою машину, чтобы успеть на работу к шести часам.

Но о какой такой работе может идти речь для человека, находящегося на полном обеспечении социального ведомства? Ведь на всё ему хватает. И всем он доволен. Ну, а то, что в магазинах навалом – одежды, всякой бытовой техники, что без телефона не прожить, что рядом есть города и даже страны, без которых тоже хотелось бы не прожить, что уже есть друзья, у которых случаются дни рождения, что вокруг столько машин, что иногда хочется...

Ах, как всего хочется!

Aber Ordnung iet das halbe leben. Aber Ordnung превыше всего. Впрочем есть, есть варианты: приглашают ведь в газетах и „пуцать“ , и ухаживать за больными, за старыми, за собаками, за деревьями, а работать на кухне, а развозить Pizz`у и грузить и разгружать. Но раз не положено...Alles! Статистика и не знает ни одного такого случая.

И оно вам не надо.

Ну, успел он к шести часам. Ну, стоит он уже на своём рабочем месте – вторым номером при почтовой машине. Еще минута – и понеслось. А кто это видел? То-то же...

Взревели сразу двадцать машин, сдвинулись с места ленты больших и малых транспортёров.

Жизнь оборвалась, а осталась его лента, на которую стремительно вылетали конверты с почтовыми индексами, которые он должен был восемь часов подряд сортировать и складывать в пакеты, обвязывать на Bundenmaschine и размещать на палетте. И было ещё полбеды, когда шли большие города с одним индексом, но когда подступали малые и номера менялись через десять, через пять конвертов, тогда хотелось всё бросить, бежать из этого ада. Но лента текла, сотни, тысячи неразобранных конвертов подступали горой, которую, казалось, никогда не покорить...Но он оставался и каждый раз покорял заново. Остался и сейчас, сцепив зубы, последний раз, чтобы завтра начать сначала.

Ровно в два он опять увидел свет, улицу и себя в машине, направляющейся на вокзал, где он оставил жену рано утром.

...А тогда до отхода „Inter City“ оставалось сорок минут. Это было время бомжей, которые стекаются сюда, чтобы выпить чашечку утреннего кофе в „Красном кресте“. Почувствовав себя неуютно, она ступила на ленту эскалатора, которая вынесла её в утреннюю прохладу перрона. Здесь было тихо и безлюдно. Двигалась только секундная стрелка больших электронных часов. Прямо в такт её движению пошла и она – сто шагов туда, сто обратно. На третьем витке её повстречался молодой человек, поздоровавшийся с ней. Она ответила. Задним числом подтянулась, ещё через пару шагов отрепетировала загадочную улыбку.

„Интересно“, - подумала Лена – как всё это выглядит? Одинокая женщина, здесь в центре Европы, в ожидании зкспресса, которой не дать, конечно, её пятидесяти, какое там, - расхрабрилась она, - сорока“. Дальше её смелость не пошла. „ А издали...- всё-таки решила она, - тридцати. И эта женщина мчится за двестипятьдесят километров, чтобы повидаться с подругой на три часа. Если бы только Гришка знал, что за билеты её пришлось выложить сто сорок марок. Правда туда и обратно. Что ж? Для него она придумает вариант подешевле. А что, - взбодрилась она, - веление сердца, движение души чего-то стоят. И тем более, если наладить приём групп, а там и обмен группами, купить свой автобус“. Потом её мысль текла уже по проложенному руслу: „Уйти с социала, Забрать Гришку с его проклятой работы...“

В это время голос диктора объявил о подходе поезда. Одинокие пассажиры засуетились, Через пять минут она уже сидела в полупустом купе. А через тридцать минут пересела на другой поезд в Кёльне, который тут же тронулся, оставив за собой железные конструкции вокзала, громаду предрассветного собора, мост через Рейн. Тут она задремала и пробудилась уже возле Кобленца, проезжая мимо немецкого угла, в месте слияния Рейна и Мозеля. Затем шли один за другим старинные замки, уютные городки. Она не могла оторваться, она впитывала, она наслаждалась, она чувствовала себя первооткрывателем, деловой женщиной и вообще женщиной на высоте.

Ровно в восемь пятьдесят эта женщина вышла на остановке „Flughafen. Frankfurt am Main“, определилась в направлении и доверилась потоку приезжих.

Поколесив основательно по этажам и лифтам, она выяснила, что для того, чтобы попасть в нужный терминал, необходимо сесть в монорельсовый вагон, который и доставил её к сектору компании „Дельта“.

Здесь, наконец, она приостановилась, выбрала кресло, откуда хорошо просматривалось табло, и стала ждать. Впереди было три часа, потом два, а когда остался час, она уже так извелась, что решила смотаться на вагончике в центральную часть, где перекусила, побродила по Tax-free schop´у, а вернувшись, стала доматывать ещё двадцать минут. О прибытии самолёта всё не оповещали, а на табло высветилось опоздание в два часа. „Как же это? – мысленно застенала она. – Всего один час...Бред какой-то...“

Нет это было не для неё – торчать здесь в полной бессмысленности, торчать целых пять часов, целых триста минут, бездну секунд.

- Выперлась, какже...У-у, дура...Коммерческий рейс...Нашла чем кого удивить...Выброшенные деньги, на ногах с пяти часов, а конца не видно.

- Жить не хотелось, хотелось забиться куда-то в щель – от этих приветливых стюардесс, от этой разноплеменной радостной толпы, от себя самой. Хотелось забыться, забыться...

„ И что это в тебе сидит, точит? Себя кончаешь...Здоровья крохи остались...Гришка весь задёрганный...Деловая, как же...Одни расходы...Может и правда: рыпайся – не рыпайся, а в итоге пшик. „Социал“ один. Хорошо ещё Гришка пашет. Чёрт бы хватило тогда. Вот, - спохватилась она, - теперь будет зря ждать на вокзале. Ещё это... Безумный день...“Безумный день или женитьба Фигаро“. Как это у Таракана? Тьфу...Пушкина.

„Как мысли чёрные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти „Женитьбу Фигаро.“

Ох, хорошо бы... Надраться бы за всё...за этот день...за всю жизнь...“

Когда объявили посадку самолёта, она уже почти безучастно следила за происходящим. Через двадцать минут появились пассажиры рейса. Светки не было.

В регистратуре её объяснили, что пассажиров на Москву из-за задержки рейса, прямо на лётном поле пересадили в самолёт „Аэрофлота“ и тут же отправили. Ей ещё что-то говорили вслед, а она уже была не здесь. Всё перерестало существовать. Хотелось спать, спать...Как сомнамбула, двигалась она, интуитивно определяя верное направление. Всё раскручивалось в обратную сторону. Монорельс, центр, вокзал, вагон. И, наконец, плавное движение набирающего скорость поезда.

...А в это время, как и было между ними уговорено, стоял Григорий на девятом пути дюссельдорфского вокзала, поджидая уже появившийся состав. Всё, как всегда, случилось за считанные минуты. Он ещё был в состоянии лихорадочного возбуждения, сопутствующего всякой встрече, ещё только собирался двинуть вдоль состава, высматривая те самые очертания, как уже произошла замена приезжающих на отъезжающих, уже перекликнулись кондуктора, уже опустел перрон. Её не было. Нигде. Ни впереди, ни сзади. Ущёл поезд. А он стоял и стоял не в состоянии понять что-то, сосредоточиться, остановиться на чём-то. Как вдруг заторопился, ясно как-то представив себе, что она уже дома, что приехала предыдущим поездом, что только так и не иначе.

Через десять минут встретила его квартира непривычной пустотой, странным едким запахом, грязью. Он сразу припомнил и прошедшую ночь, и злополучную шкуру, и утреннее расставание. Лены не было. „Приедет, значит, следующим“,- решил уговорить себя Григорий. А пока надо было почистить эти Авгиевы конюшни.

Звуки скребущей щётки, гудящего пылесоса, шуршащей тряпки не давали чувству тревоги полностью завладеть Григорием, Затем к ним прибавился перезвон кастрюли, тарелки, ложки. Разогрев позавчерашний бульон с остатками курицы, он быстро справился с ним и вот тогда затосковал. Взахлёб. „Какого чёрта...Уже дважды можно было приехать...Случилось что? Кошмар какой-то...Ну, почему не может быть тихо, спокойно – как у всех людей? Без этих чёртовых потрясений...Звонить? Бежать? Некуда...В полицию? Сказать что? Исчезла, пропала, потерялась. Verschwinden, wegkommen...Где? В другом городе, поезде? Нет. Ждать. Чего вдруг потерялась? Хоть бы уже открылась эта дверь“.

Он прилёг на диван, время от времени посматривая то на часы, то на дверь, на дверь, на часы. Часы, дверь...дверь, две...Всё ушло куда-то, глаза закрыты, дверь отъехала, часы остановились.

„ Но ведь звонят же, звонят...Почему не открывают? Откройте же, кто-нибудь!“

Вырвавшись из оцепенения, резко оторвавшись от коварного дивана, бросился Григорий к двери, распахнул...Никого. А звонок всё продолжается...Телефон...Вырвав трубку и закричав в неё: „Лена! – услышал он голос Таракана:

- Да.да...Здесь она.

- Где? – не понял Григорий.

- У меня. Где ещё – удивился тот.

- Почему? С ней всё в порядке? Дай ей трубку.

- Приходи.

Гудки отрезвили его. Схватив ключи, права, он выскочил из квартиры. Лифт. „Есть, есть, слава богу, вот зараза, у Таракана...“ Erdgeschoss. Почтовый ящик. Мимо. „Нет, что-то там белеет.“ Он вернулся и достал письмо. Ему. Разорвав на ходу конверт и вынув оттуда лист, определил он сразу бланк „социала“ и смысл первых строчек, отделявших его от разверстой пропасти.

„По поводу Вашей работы на почтовой фирме „Diedrich“ предлагается вам в течение недели зайти в социаламт, комната 10“.

И следовало в конце обычное. „Mit Freundlichen Grüßen“, как шутил он всегда – „ с дружеской грустью“.Вот тут было уже совсем не до шуток. Тут уже брали за горло.

Опомнился он возле своего „гольфа“. Открыл машинально дверь, сел. А в голове всё пульсировало: „С дружеской грустью, с дружеской грустью...“.

Теперь всё выстраивалось чётко и определённо. Снятие с „социала“ на сумму заработанных денег...Вкалывал, уродовался, und alles...Хана...И рванул с места к общежитию.

...Лена сидела за столом в окружении бутылок, тарелок и Таракана.

Застигнутая налету с рюмкой в руке, она всё-таки донесла её и, сразу отметая всё и всё предупреждая, зачастила:

- Всё в порядке, всё чудесно...

- Наливай, - подытожил Виталий.

- Всё в порядке? – спросил Григорий, подсев рядом.

- А что может быть? Такой заказ! Я ещё развернусь. Всем покажу, докажу...

Григорий налил тоже, чокнулся с Тараканом и выпил.

„И нечего жаловаться. У меня всегда всё хорошо и будет хорошо“, - думала про себя Лена, а вслух:

- И всю дорогу меня находило это: „Как мысли чёрные к тебе придут“. Пушкин, конечно, великий, гений, но у тебя, Таракан, лучше.

- Да...“ Откупори „Женитьбу Фигаро“, - подхватил Таракан, - иль перечти шампанского бутылку“. Господа гусары! Здесь есть ещё что дочитать!

Они быстро выпили. Он и его старый друг из ещё той жизни. А она...Она почему-то уткнулась ему лицом в грудь и всхлипывала – то ли смеялась, то ли плакала. Он гладил её по голове и думал: „Хорошо, что она ещё ничего не знает о письме из социала...“

Но это будет уже завтра.

Март 1996

Grafenberg - район города

Alles - всё

Die Jacke –пиджак

Das Leibchen – лифчик

Wie ein Profi - как профессионал

Verdammt nochmal – проклятье еще раз

Aber Ordnung ist das halbe Leben – порядок это половина жизни

Mit freundlichen Grüßen – с дружеским приветом

Das Papier - бумага

Verschwinden - исчезать