Мемуары московского Казановы – IV.

 

"И гаснет зваезда, не успев разгореться...

Куда ты уехала, Сью?"

Дм. Сухарев, музыка В.Берковского

 

У нее был тогда день рождения. Обычная московская квартира, весенний вечер, веселая компания, все под шофе, кто-то, как всегда, терзал гитару, и друг Сергеич, зашедший за мной за компанию поздравить именинницу, спросил, не знает ли кто-нибудь эту песню. "Ща споем," – радостно заверила Катерина, подмигнув седьмым глазом, и широко улыбнулась.

Сергеич – это нечто особенное. Стройный красавец, светловолос, прекрасно сложен, и даже едва заметная хромота лишь придавала ему еще больше обаяния. Всегда к месту, сам блестяще владеет гитарой, водку пьет, и но осторожно, и даже матом ругается, как бы извиняясь. Словом, Сергеич был свой в доску парень, наш брат студент, и старательно старался все забыть. Забыть свое великокняжеское происхождение, двадцать два поколения родовитых предков и фамилию, попахивавшую 1825ым годом. Но мы-то, мещане и плебеи, об этом никогда не забывали, и каждый почитал за честь незамедлительно ублажить его сиятельство.

Не исключая и Катьку. Она носила фамилию Семиглаз, и поэтому ее левый глаз, действительно неспокойный и периродически заходившийся в нервном тике, торжественно именовался седьмым. Снова подмигнув, она подергала струну, откашлялась и начала петь. У нее было дивное лирическое сопрано, несильное, но нежное и ласковое, порой пародийно-"злобное", но почти всегда бархатистое и цепляюшее за душу. И вот ее голос, наивный и недоуменный, снова и снова повторял припевом свой вечный немудреный вопрос, и постепенно все мы – и друг Сергеич, и толстая Маня, да и я, а потом уже и сама именинница – стали подпевать вместе с Катериной:

"Куда ты уехала, Сьюзен, куда ты уехала, Сью...?"

Я целовался с ней всего один раз в жизни. Слесари из ЖЭКа забыли повесить замок на лестнице, и мы, воспользовавшись случаем, выбрались на крышу, чтобы отдышаться и глотнуть свежего воздуха, прежде чем снова окунуться в душную атмосферу праздника. Это была одна из тех "концептуальных" вечеринок, которыми славился мой тогдашний дом. Идея была в том, что ярким, многосторонне одаренным и талантливым - даже избыточно талантливым - людям, к которым мы по юношеской запальчивости причисляли себя и своих друзей, нужна была для импровизации определенная тема, в рамках которой только и можно было открыть сегодня какую-то новую грань своей натуры. Кажется, в тот раз мы разыгрывали "Кабаре на Монпарнасе", и каждый самовыражался как мог. Там пили аперитив и крюшон, там закусывали сыром и виноградом, там были канкан на столе и даже мини-стриптиз, там были непризнанные поэты и начинающие художники, дешевые проститутки с близлежащей панели и тут же – чопорная английская пара, зашедшая поглазеть на прославленный континенталный разврат. И все это были мы – юнцы и юницы времен расцвета застоя, доблестные представители советской молодежи. Комсомольцы. Добрая половина компании своодна владела французским, Мирей Матьё сменяла Жоржа Брассанса... Одним словом, наш маленький парижик.

"Куда ты уехала, Сьюзен, куда ты уехала, Сью...?"

Она вообще была удивительно французистой. Крохотная шатенка с огромными глазами, занимавшими пол-лица, с крепкой фигурой и тугой налитой грудью. Откуда ты взялась на нашу голову, маленький воробушек из сен-жерменского предместья Теплого Стана? Она бывала дурашливой и легкомысленной – Oh-la-la! – но через мгновение снова возвращалась к своей серьезности и дотошности, порой доходившей до маниакального синдрома. Одно увлечение сменяло другое чуть ли не раз в две недели, но каждый новый Гаврош воспринимался всерьез и сейчас навсегда. И когда шальная весенняя атмосфера и пьянящая бездна глубиной в двенадцать этажей толкнули нас друг другу в объятья, она целовалась со мной так же сосредоточенно и старательно, как учила свою медицинскую науку или, скажем, чистила картошку. Она не оставила ни единого уголка моих губ без того, чтобы не проложить туда путь своим языком, она доверчиво уткнулась мне в плечо и полностью отдалась на волю моих рук. И даже не особенно протестовала, когда я расстегнул ее блузку и все остальное, чтобы насладиться ее бюстом без преград, а наши ноги переплелись, дразня друг друга сокровенными потайными уголками сквозь легкую летнюю одежду... это все входило в программу: уж если le vin est tirée, то il faut le boir. И мы честно предавались невинным пионерским забавам до тех пор, пока наше совместное отсутствие не стало уж совсем неприличным, после чего вернулись в компанию веселые и довольные, с чувством выполненного долга и "глубокого удовлетворения".

"Куда ты уехала, Сьюзен, куда ты уехала, Сью...?"

Дважды она назначала мне свидание. В первый раз в кожно-венерическом диспансере. Второй раз – в морге. Это было забавно, даже очень, но я не оценил тогда юмора. Кретин! Почему я не назначил ей свидания в собственной постели? А вместо этого, как клинический идиот, чуть ли не своими же руками положил ее под другого мужчину – тоже мне, уполномоченный синклита подруг: "Поймите, доктор, пациенту это необходимо..." Доктор, должен сказать к его чести, оказался тогда на высоте. Чего стоил один его ответ – этот надменный ответ на робкое предложение подпоить даму, чтобы помочь ей перешагнуть через тот психологический барьер, который и вправду ее давно уже мучал... И доктор ответил блестяще: "Она будет моей и трезвая!". Он был прав. Она действительно стала его – возлюбленной в ту ночь и женой годом позже. Но ведь и бывшей женой, еще через пару лет....

"Куда ты уехала, Сьюзен, куда ты уехала, Сью...?"

Что несло ее по жизни? Какая сила влекла ее – уйти от первого мужа, потом залететь и оставить ребенка от достаточно случайного и проходного мужика? Потом пристать на пару лет к еврейскому красавчику, душке-походнику, балагуру и балаболу? И, наконец, обрести предпоследнее успокоение у простого русского парня Сашки, сумевшего стать настоящим отцом ее сыну? Любопытство ли, жажда новых впечатлений, пресловутый маниакальный синдром – или просто предчувствие близкого и страшного конца?

Я припадаю к твоим губам, к упругой и жесткой выемке шеи, к маленькой ямочке под горлом, я покрываю бесчисленными поцелуями каждый квадратный миллиметр твоей изумительной груди, пробуждая к жизни маленькие твердые соски, я трусь носом и щеками о твой округлый и крепкий живот – терпкий, женственный, напрягшийся от подступающего желания, я вылизываю внутреннюю поверхность твоих бедер, слизываю сок твоего пахучего лона, я погружаюсь в твою глубину, податливую и сопротивляющуюся одновременно, я снова и снова познаю сокровенные тайны твоего внутреннего "я", крутую женственность и настойчивую, чуть ли не злую чувственность, спрятанную за внешним девичеством и кажущейся неразбуженностью, я ощущаю, как сжимаются в пароксизме страсти твои короткие мускулистые ноги вокруг моего тела... Но нет. Уже никогда. Какое это страшное слово – "никогда!

Прости меня, Ленка, маленькое робкое чудо, крохотный московский зайчонок, ненароком приблудившийся из Булонского леса. Прости за все, что было, и еще больше – за то, чего не было. Прости нас всех. Прости и прощай.

Куда ты уехала, Сьюзен...?