Мемуары московского Казановы – III.

 

"В этом мире всегда вечер всегда сумерки там опушка тенистого леса а над вершинами деревьев я не знаю как это объяснить но именно над кронами деревьев наше озеро в котором мы играем и резвимся у нас у всех длинные волосы и нежные руки большие крепкие груди а дальше это не объяснить нет мы не русалки но там все такое полупрозрачное и переливается цветами радуги и мы плаваем кружим в воде хороводы хохочем но иногда вдруг все одновременнно смолкают это мы слышим зов Хозяина он призывает нас и мы все притихаем и взлетаем над озером покорно мчимся к нему но это всегда ненадолго а потом снова плещемся в озере" (Из шизофренического бреда).

 

Летняя ночь. Мы идем по проспекту Вернадского веселой гурьбой, пугая не сколь уж редких прохожих. Нет, москвичей, возвращающихся домой ближе к полуночи, не удивишь ни веселой компанией подвыпивших студентов, ни производимым ими шумом. Но мы – поем. И не "Шумел камыш", не "К сожаленью день рожденья...". Мы поем 32ой концерт Бортнянского. Фугу. Пусть не на все причитающиеся восемь голосов, а только на четыре, но – поем, и довольно чисто, ибо мы не только студенты, но еще и участники университетского хора. Вот к этому-то встречная публика и не может никак примериться, провожая нас озадаченными взглядами.

Впрочем, нам-то какое дело до публики? У нас есть вполне определенная цель. Мы провожаем в последний путь – на полевую практику – своех друзей-геологов, таких же как мы студентов и хористов. Наконец, добираемся до вокзала, и тут Ольга бросается кому-то навстречу. Девичий визг восторга, а потом она оборачивается к нам и говорит: "Знакомьтесь, моя лучшая подруга – Лена".

Так я встретился с той девушкой, которую называю про себя "полупрозрачная" – лет ...надцать назад, июльской полночью на Киевском вокзале. Правда, в тот момент у меня не возникло впечатления о ее развоплощенности; напротив, она была вполне уместна, естественна и просто очаровательна в своей неразбуженной еще девичьей красоте: статная блондинка под метр девяносто, то есть выше меня на полголовы, с громадными глазами, по-кошачьи раскрытыми в темноте и обрамленными огромными ресницами, со светлыми длинными волосами, которые доходили почти до сердины спины, и большими пухлыми губами, фосфоресцировавшими в свете фонарей светло-розовой помадой. Назвать ее губы чувственными я бы тогда не рискнул, но мне подумалось, что ее час еще не пробил. Вот придет пора, и тогда – трепещите, мужики!

Позже, встречаясь с ней периодически в нашей "придворной" университетской кофейне, я не переставал любоваться ею. Да, она заслуживала восхищения и при свете бела дня, но при этом оставалось что-то неуловимое и непонятное. Ощущение некоей глобальной незавершенности. И после нескольких лет знакомства я постепенно пришел к выводу, что если есть на свете альбиносы человеческой породы, то Елена должна относиться к их числу. Ее формально светло-голубые глаза на деле были практически бесцветными. Такими же бесцветными, как и не тронутые перекисью волосы – у "нормальных" блондинок всегда сохраняется какой-то оттенок, чаще рыжеватый или соломенный, реже пепельный; здесь же краски отсутствовали напрочь. К ней не приставал загар. Даже в олимпийское лето восьмидесятого, когда над Москвой, обильно усыпанной сверху йодистым серебром, стояла принудительно безоблачная погода и солнце светило немилосердно, ее кожа сохраняла первозданную белизну.

Столь же призрачно было и ее происхождение. Да, на горизонте имелась какая-то мама, но даже если вы и были готовы потратить часа полтора электричкой на то, чтобы добраться к Ленке в ее Верхнюю Тьму-Таракань, то матушка обычно оказывалась срочно уехавшей куда-то по делам. В ту ночь, о которой пойдет речь позже, когда в силу стечения множества обстоятельств мы сблизились с Леной сильнее, чем собирались, и она была откровенна со мной, может быть, более, чем следовало бы, она сказала-таки немного о своей матери. Всего четыре слова, но этого было достаточно: "Первое управление. Эксперт. Подполковник". Об отце, впрочем, речи не заходило и тогда. Согласно общепринятой версии, он был подлец. Согласно моей собственной, теперешней – скорее Штирлиц. Хотя, конечно, одно другого не исключает.

Флегматичность ее характера тоже удивляла. Она прекрасно вписывалась в любую компанию – именно тем, что никак себя не проявляла. Инертный нейтральный разбавитель. Фон. Несколько необязательных слов, пара ничего не значащих предложений, к месту рассказанный анекдот. Но один. И ничего, что могло бы сказать о ней самой – чем она дышит, о чем тревожится, или, как образно выразился один мой приятель, "куда живет?". Она всегда ускользала из фокуса. А ты можешь поймать солнечного зайчика?

Первое наше движение друг к другу, первый робкий намек на близость состоялись, как это ни смешно звучит, после ночи, которую мы провели вместе. Нет, отнюдь не то, что вы подумали. Это началось в один летний вечер в Ольгиной маленькой квартирке, на кухне. Как и полагается, играли в преферанс и выпивали понемногу какую-то гадость – кажется, настойку на перегородках грецких орехов. Ольга упилась несколько больше, чем остальные, и когда позвонил некто Андрей, состоявший на данный момент в должности ухажера и развлекуна при хозяйке дома, и которого надо было идти встречать к метро, сама Оленька сделать это была уже неспособна. Или не хотела. Во всяком случае, она упросила Елену сделать это за нее и пресекла мое робкое предложение тоже отправиться на встречу. "Ведь я же совершенно не могу оставаться здесь одна в таком состоянии!"

Она была права. Оставаться в таком состоянии одна она действительно не могла. Ровно через шестьдесят секунд после того, как за Леной закрылась дверь, мы оба, не сговариваясь, были уже совершенно раздеты, и я погрузился в знакомый водоворот ее ненасытного желания. Вожделения. Даже, пожалуй, похоти. Ольга была неуёмна, особенно в поддатом состоянии, и мы поначалу даже не смогли добраться до постели – некогда! Она оперлась своей роскошной грудью на крышку пианино, стоявшего напротив кровати, и я, совершая означенный процесс, буквально упивался этим восхитительным контрастом: ее разгоряченная мягкая плоть, белеющая в полутьме на фоне черного и жесткого, холодного лакированного дерева. Потом мы занимались этим на полу. Потом она перевернулась на живот. Кажется, потом было еще что-то и еще что-то, но наконец угар внезапно схлынул, пропал в одночасье, и мы снова осознали себя на постели в Ольгиной комнате. Тут как-то сразу вспомнилось, что некоторое время назад долго и упорно звонили в дверь, потом звенел телефон, да и теперь в дверь снова звонят – впрочем, нет, уже стучат ногой.

Мы поспешно привели в порядок одежду, и Оленька пошла открывать, срочно сочиняя на ходу оправдательную историю о том, как нас просто развезло и мы просто отрубились. Елена и Андрей многозначительно переглянулись, ибо веселый нрав хозяйки дома был всем хорошо известен, но не стали высказывать сомнений, поскольку впереди у нас была еще обширная программа. У Андрея "с собой было", потом был ритуальный кофе, снова преферанс, песни под гитару, снова выпивка, снова кофе... И когда часам к двум ночи стало окончательно ясно, что пора бы и угомониться, Ольга в порядке компенсации за причиненные неудобства увела гостя вместе с собой ночевать в родительской спальне (родители, как водится, были на даче), оставив меня вместе с Леной в своей комнатке – той самой, где мы с ней несколько часов назад столь самозабвенно нарушали шестую заповедь.

И мы остались наедине.

Все необходимые формальности были соблюдены – мне поставили раскладушку, но тем не менее я остро почувствовал, как напряглась Ленка, осознав, что нам предстоит провести время до утра вдвоем. При этом хотелось бы надеяться, что вы не считаете меня таким уж сексуальным маньяком и не полагаете, что ваш покорный слуга, только что удовлетворив порыв страсти со своей старой приятельницей, немедленно начнет бросаться на ее подругу только лишь из-за того, что им довелось коротать вместе ночь. Было и еще одно обстоятельство, мне на тот момент уже известное. Поэтому я сел на краешек кровати, старательно стараясь держаться от нее на максимально возможном удалении, и сказал: "Послушай, Лен! Ты мне очень нравишься, я восхищаюсь твоей красотой, не побоюсь этого сказать, но я ни в коем случае в тебя не влюблен. Да и ты в меня, по-моему, тоже."

- Ну, в общем-то, да, – несколько растерянно подтвердила она, пытаясь понять, к чему это я клоню.

- И еще. Я знаю, что ты девушка, и я не в коем случае на эту твою невинность не претендую. Так что давай раз и навсегда договоримся, что я тебя не домогаюсь – до тех пор, пока тебе самой этого не захочется. (Не думал я тогда, что такого случая мне придется ждать целых четыре года. Я вообще и в мыслях не держал, что буду с ней когда-нибудь близок. Вот влюбится, благополучно выйдет замуж и исчезнет с нашего горизонта и из нашей компании...). А теперь можешь спокойно засыпать – я тебе мешать не буду.

- Ну да, в общем спасибо, - неуверенно пробормотала она, явно успокаиваясь. – Но, честно говоря, мне как-то уже и спать расхотелось. Может, поболтаем немного?

И мы поболтали от души. Ночь была уже в самом разгаре, опьяненность постепенно переходила в похмелье, усталость брала свое, и может быть поэтому возникло состояние сродни тому, как бывает в купе полуночного поезда, который неспешно, вопреки своему названию "скорого", тащится из Москвы куда-нбудь на юго-запад. Когда хочется выложить случайному попутчику все, что лежит на душе, чего никогда не расскажешь близким людям, да и самому себе не всегда хочется признаваться. Может быть, только поэтому я набрался наглости и задал не слишко-то мне знакомой собеседнице тот единственный вопрос, который меня про нее на тот момент интересовал: "Слушай, а вот вообще, безотносительно ко мне и сегодняшней ночи: тебе твоя невинность еще не надоела?"

- Да я и сама не знаю... Не то чтобы особенно надоела, но есть один парень, он мне в общем-то нравится, даже больше того, и я ему, кажется, тоже, но у него постоянно другие девушки... в смысле которые уже не девушки... И если я ему не уступлю... Да я и не против, но как-то все не соберусь...

Так я впервые услышал о Сергее. Он был физиком-теоретиком и носил звучную итальянскую фамилию – не то Ринальди, не то Валиотти. Про "других девушек", как я выяснил позже через своих знакомых, было сказано еще очень мягко: Сережа имел репутацию чуть ли не первого Дон Жуана у себя на факультете. И ухаживание за Еленой, естественно, ничуть не мешало ему иметь подруг, знакомых дам, да и просто любовниц, пока она не созрела до того, чтобы ему отдаться.

Познакомился я с ним где-то через полгода после этого, на дне рождения у Елены. К этому времени их отношения уже преодолели тот барьер, который... Скажем, так: естественный физиологический барьер, который мы обсуждали с ней шестью месяцами ранее, далеко за полночь, в маленькой комнатке на окраине Москвы. Так, кстати, и не обсудили до конца – сначала заснули было, потом, под утро, Ольгины сладострастные стоны... Я помню, как она появилась к завтраку: ее лицо полыхало столь пунцово, что мне было совершенно очевидно (в том числе и исходя из собственного опыта), что последний раз она пребывала в состоянии оргазма не далее чем пять минут назад.

Но, возвращаясь к Сергею. Его отношения с героиней моего рассказа носили странно-периодический характер. То он буквально не сходил у нее с языка, то вдруг совершенно пропадал из виду. Иногда я замечал их вместе в нашей кафешке каждый день, неделю за неделей, а потом Серж исчезал в неизвестном направлении на неопределенный срок. И встречая на очередном дне рождения у Елены милого Сереженьку в окружении двух-трех друзей, с тем что я оказывался в компании буквально единственным "посторонним" лицом мужеска пола, я твердо мог быть уверен, что ровно через год Сергей будет не просто отсутствовать на торжестве, но даже имени его упоминать не следует, ибо подобного субъекта в природе просто не существует.

Впрочем, меня это не слишком волновало – до того самого дня.

 

Все это, естественно, придумала Ольга. Она позвонила мне на работу и сказала, что у Ленки мать ненадолго уезжает, и поэтому они, девушки, жаждут "выпить, закусить и на люстре покачаться", но для преферанса совершенно необходим третий. Посему не буду ли я настолько любезен приехать к ним сегодня часам к шести, прихватив с собой чего-нибудь алкоголизирующего?

- Я вам химик или как? Пол-литра ректификата, и ни граммом меньше.

Вот так я очутился этим вечером в глухом Подмосковье с твердым намерением провести ночь за зеленым сукном в компании двух прелестных юных дам. Оленька, как всегда, опаздывала. Мы готовили ужин, разговаривали о том – о сем, пропустили по первой, а потом еще немного... И еще чуть-чуть... И когда стало окончательно ясно, что Ольга вообще не придет, за окном была уже кромешная темень, а накрытый стол манил и не пущал. "Ну что ж, значит будем напиваться," – грустно сказала Елена.

И мы стали напиваться.

Пьянка – занятие элегическое и неторопливое, тем более что времени до утра оставалось еще предостаточно. Тост следовал за тостом, а рюмка за рюмкой, без излишней спешки, но и не задерживаясь, под дружескую беседу двух старых приятелей, которая поначалу целиком состояла из свежих сплетен и светского трепа, но как-то незаметно и постепенно перешла на серьезные темы – чего мы, собственно, ищем от жизни и что, в свою очередь, сама эта жизнь может в нас заискать. Может быть, Лена захмелела не в меру незаметно для нее самой, но скорее, ей уже многие месяцы хотелось выговориться, а случая и подходящей компании как-то не случалось. Да и не была она тем человеком, который станет исповедоваться первому встречному. А у царя Мидаса ослиные уши! Как же нам всем не хватало при развитом социализме этой возможности быть выслушанными. В какое измерение испарились духовники, исповедники, семейные врачи, наконец? Ну не идти же со своими экзистенциальными проблемами к секретарю парткома – он и слова-то такого выговорить не сможет. Вот и оставалась на все про все шестиметровая кухня и старый приятель, чтобы выслушал тебя и понял. Или хотя бы сделал вид, что понял.

И Ленка рассказывала мне – о своем детстве, о взаимоотношениях с мамой, о том, как ей тяжело с подругами, с парнями, и что теперь делать с Сергеем. Спокойно, отстраненно, как если бы ее все это совершенно не волновало. Вполголоса, вполчувства, вполдуши....

- Ринальди сволочь, - сказала она после того, как я поцеловал ее в первый раз. Она вообще восхитительно целовалась. Ее губы раскрывались настежь, но как-то лениво, даже вяло. Они обволакивали и впитывали в себя, ничего не пытаясь доказать или добиться: они просто были. Но они были, и они были прекрасны. Если бы мы продолжали сидеть за столом, то, наверное, я мог бы пребывать в таком состоянии до самого утра и не претеновать ни на что большее. Но мы зачем-то встали, а целоваться с девушкой, отчаянно задирая голову вверх, было слегка неудобно, а главное – очень стеснительно. Оставалось уповать на то, что лёжа все одного роста, и я подхватил ее на руки и донес о кровати.

- Все-таки Валиотти сволочь, - повторила она, распахнув свои приподнятые бедра в тот момент, когда я раздел ее до конца и впервые вонзился в эту податливую глубину. Она сказала это, как и в первый раз, без нажима, без злости, почти вообще без интонации, бесстрастно констатируя общеизвестный факт. Банальность. Трюизм. Это было так же очевидно, как то, что мы сейчас будем заниматься любовью, а впрочем, уже занимаемся. Это было так же очевидно, как и то, что мы не сгораем пылкой неземной страстью, не сходим с ума от любви, но просто полны доброго и нежного отношения друг к другу, и постель дает нам хоть немного ощущения тепла в этом холодном нереальном мире. Елена на мгновение обрела для меня тогда полную реальность – ее крепко сбитое тело было осязаемым. Весомым. Живым. Да, у длинных льняных волос, разметавшихся по подушке, практически не было запаха, а лицо сохраняло бесстрастное выражение, но ее тело сейчас было живым, теплым, а ноги... О эти огромные, длинные, слегка полноватые Ленкины ноги! Она никогда не скрывала их под брюками или платьем до щиколоток, и каждый раз, распивая с ней кофе на лужайке перед университетом, я не сразу и с трудом находил в себе силы, чтобы оторвать от них свой взгляд, особенно зимой, когда они бывали обтянуты темными или сетчатыми колготками... Но сейчас они легли мне на плечи, обвили шею, а я обхватил их руками и впитывал во всем их богатом объеме. И, наконец, она вздрогнула подо мной, судорожно напряглась, замерев на какую-то немыслимо долгую секунду, а потом расслабленно откинулась на подушку и с каким-то счастливым недоумением произнесла еле слышно: "Нет, ну какая-же все-таки Ринальди сволочь!"

Мы повозились еще немного – она честно помогла мне тоже дойти до высшей точки – и благополучно задремали. Но ненадолго: мама должна была вернуться около девяти утра, и мне по всему было бы лучше уйти пораньше, чтобы оставалось время прибраться. Лена приготовила легкий завтрак, мы влили в себя по чашке крепкого кофе и стали прощаться. Я думаю, у вас нет ни малейшего сомнения в том, что я услышал, прежде чем переступить порог. Совершенно верно. Она ласково провела ладонью по моей щеке и сказала: "Спасибо тебе. Ты милый... А Валиотти – сволочь!"

Через полтора года она вышла за него замуж.

Еще через год родился ребенок.

Девочка.