Мемуары московского Казановы – II.

 

 

Она была блондинкой, и ее звали Альбина. Но она сохранилась в моей памяти как "Женщина в белом" не только поэтому.

Она была одета целиком в белое – белые босоножки, белый топ и белая юбка – в тот день, когда, приняв мое приглашение, посетила наш "атеистический шабаш". Собственно, я познакомился с ней за полгода до этого в салоне у Эдуарда. Салон был довольно убогонький, и большинство народу исчезало оттуда навсегда после двух-трех появлений, но на их место приходили новые люди, которых снова и снова выкапывал откуда-то неутомимый Эдик, а я продолжал все-таки порой захаживать туда на огонек, не теряя надежды, что может быть, из этого междусобойчика с претензиями на высокоинтел-лектуальный уровень вырастет со временем что-нибудь дельное, как выросла когда-то русская армия из "потешных полков" Петра. Кроме того, это было для меня прекрасным полигоном, где я мог спокойно и регулярно обкатывать свои псевдокомсомольские программы – от "Искушения св. Антония" до марксистско-ленинской теории медитации.

Там-то я и встретил это девятнадцатилетнее чадо (или чудо?) с широко распахнутыми глазами, в которых понимающему взгляду угадывался до боли знакомый с детства вялотекущий диагноз. Обычно она не произносила за вечер и десяти слов, явно остерегаясь собственной матушки, завсегдатайки салона и фаворитки Эдика, но в выражении ее лица меня заинтересовала тогда забавная смесь любопытства и скепсиса. Такой коктейль довольно точно описывал и мои собственные впечатления от сборищ "У Эдуарда", и мне подумалось, что интересно было бы посмотреть на Альбину у нас в подвале – впишется ли она в тот клуб, которы я считал своим, и как вообще на него отреагирует.

Мне трудно даже сейчас, по прошествии почти десяти лет, точно определить, что представлял собой наш маленький "Микрокосм", который собирался по четвергам в подвалах старинного особняка на Таганке. В начале XIX века тут встречались вольтерьянцы, мечтая осчастливить все человечество, в конце того же века проводили свои радения хлысты, а к моменту описываемых событий по иронии судьбы размещался Центральный Дом Научного Атеизма (именно так, с четырьмя прописными буквами!). Тут-то в подвале и образовался – под вывеской атеистической пропаганды – странноприимный пункт для отроков и отроковиц комсомольского возраста, которые еще не уверовали, но были, по православной терминологии, "оглашены". то есть заинтересовались проблемами научного атеизма. Или, точнее, сравнительного религиоведения. А если еще точнее, как шутили мы между собой, так и вовсе даже несравненного богословия.

Встретив Альбину у метро, я провел ее закоулками в наш подвал, и мы устроились в кинозале, ожидая, когда начнется просмотр очередной киноленты, запретной для широких масс советских зрителей в целях недопущения разгула религиозного мракобесия. В тот вечер давали "Улыбку великого искусителя" Дамиано Дамиани. Я еще не прочел тогда "Вальпургиевой ночи" Венички Ерофеева, но уже видел "Полет над гнездом кукушки" Милоша Формана и, когда мы после окончания ленты собрались за чашкой кофе, чтобы обменяться впечталениями, мог выстроить по поводу увиденного много аналогий и реминисценций, а не только вспоминать внова и снова то, что меня более всего шокировало – эпизод самокастрации молодого князя, терзаемого угрызениями совести после кровосмесительной связи с собственной сестрой. Хотя, если говорить о чисто художественной стороне, то, по-моему, одной из наиболее талантливо задуманных и снятых сцен была та, в которой мастурбировала другая жительница этой маленькой римской гостиницы, в которой безнадежно, словно Годо, дожидаются люди аудиенции Его Святейшества, который только единственно и мог бы отпустить им их страшные грехи. Лишь на одно мгновение я видел ее сидящей за столом с опущенной вниз, между ногами, правой рукой, а после этого в кадре была только левая, которой она гладила в это время любимого котенка. Все нарастание страсти и вожделения, все временные отступления под напором угрызаемой христианской совести, каждый новый прилив физического желания буйной плоти, которую не смогли смирить ни изнурительные посты, ни иезуитские коллективные исповеди (осуждаемые, кстати, Святым Престолом) – все это вместилось в движения пяти пальцев по мягкой шерстке. Хотя шумливые защитники братьев наших меньших во главе с отставной стриптизеркой Бриджит Бардо подняли бы, наверное, страшный гвалт из-за финала этой сцены, когда рука, которую мы только и видели в кадре на протяжении десяти минут, сжимает бедное животное с такой силой, словно пытается выжать его досуха.

Когда мы наконец выбрались на улицу, было уже начало одиннадцатого, но еще только начинало темнеть. Это было время самых коротких ночей, начало июля – жаркого и радиоактивного июля восемьдесят шестого года. Природа и деяния рук человеческих, словно сговорившись, располагали к коллективному сумасшествию, и мне не хотелось обрывать этот чудный вечер и то, без единого сказанного слова возникшее, взаимопонимание, которое, как мне показалось, установилось у нас с Альбиной. Пока мы сидели в подвале и веселой атеистической компанией обсуждали только что увиденный фильм, она в основном отмалчивалась, но я видел, что картина задела ее за живое и в ней клокочут переживания, которые требуют настоятельного обсуждения – по возможности подогретого по давней российской традиции стаканом красного или стопкой беленькой.

В любое другое время я бы притащил ее для долгого, откровенного и неторопливого разговора к себе домой, но сейчас в моей маленькой однокомнатной квартирке на окраине Москвы располагались в неимоверном количестве родственники, беженцы из Киева возрастом от четырех до семидесяти лет, а сам я обитал на птичьих правах в доме у родителей, которые не то чтобы уж совсем не потерпели моего появления там с Альбиной, но уж во всяком случае не дали бы нам спокойно поговорить с глазу на глаз. А подобные разговоры требуют уединенности, хотя бы даже и посреди толпы.

- Ты знаешь, - сказала Альбина после некотрого раздумья, когда я объяснил ей ситуацию, - у меня здесь есть одно любимое место, где мы можем немного посидеть. – И мы отправились на поиски этого любимого места, которым оказалось кафе "Паланга" на Ленинском проспекте.

- Здравствуй, Алик, - поприветствовала она официанта, подошедшего выяснить, почему это мы уселись за столик с надписью "Занято" (свободных мест, по советской традиции, естественно не было). – А что, Игорь не заходил?

- Да нет, он уже с месяц здесь не появлялся, - ответил слегка озадаченный Алик, но, несмотря на отсутствие некоего Игоря, о существовании которого я только что впервые услышал, через несколько минут появился снова, уже с бутылкой шампанского. Для нас, таким образом, знаменитого горбачевского указа от 17 мая словно бы не существовало.

К середине первой бутылки мне уже успели поведать, что вышеупомянутый Игорь – средней руки торговец, который некоторое время назад вышел на свободу после очередной отсидки и снова, как и прежде, перепродает автомашины, а Альбина его беззаветно любит, не раз навещала в местах не столь отдаленных и ныне иначе чем "мой муж" не называет. По моему скромному пониманию, официально они в браке не состояли, но Альбина на этом вопросе подробно не останавливалась, а я не хотел докучливыми вопросами приближать к пошлой и скучной истине ее красивые вариации на тему реальности. Все то, что она рассказывала мне в эту ночь (а эта сказочная ночь была, помимо всего прочего, еще и ночью многих сказок), было не совсем правдой, или даже совсем не правдой, но правда могла бы быть такой – а значит, таковой и должна была быть.

Поскольку Альбина настояла на том, чтобы самой заплатить за первую бутылку под тем предлогом, что это она сама затащила меня в кафе, мой долг джентльмена повелел мне немедленно заказать вторую. По жаркой погоде шампанское, казалось, совсем не вскружило нам головы. но беседа чуть замедлилась, и к исходу двух бутылок мы успели только подобраться к ключевому моменту повествования, а именно – как она в свои девятнадцать оказалась уже совершенно бесплодной в результате хирургической операции, зазря проведенной по ошибочному онкологическому диагнозу. К этому моменту мы оставались единственными посетителями давно уже закрытого кафе, и хотя мы находились там как бы "по блату", но уходить все-таки было надо. А мне хотелось дослушать эту историю до конца. По многим причинам. Во-первых, врожденное человеколюбие требовало от меня дать ей выговориться, тем более что по тому правилу, которое я себе завел, "фирма гарантирует тайну исповеди". Даже сейчас, через много лет, рассказывая вам эту историю, я опускаю или сознательно слегка искажаю те детали, которые могли бы позволить точно установить личность моей тогдашней собеседницы. Во-вторых, мне действительно было интересно. А в-третьих, мне было вдвойне интересно оттого, что в ее рассказе то и дело проскальзывали, мягко выражаясь, нестыковки и несоответствия, когда то, что она говорила сей момент, противоречило тому, что было сказано пять минут тому назад. Были там и типично фрейдистские проговорки и оговорки. И я пытался, слушая Альбину, параллельно выстраивать свою, более объективную версию описываемых событий – если не абсолютно соответствующую истине, то по крайней мере более правдоподобную.

- Если у тебя есть время и желание, мы могли бы еще немного погулять, - сказала она. – Только хорошо было бы прихватить еще чего-нибудь выпить.

Как вам уже, наверное, стало понятно, время и желание у меня были. (Когда я говорю "желание", имеется в виде желание пожертвовать парой часов сна для разговора с моей Шехерезадой, а не то желание, которое Шахриар к моменту начала очередной сказки обычно уже успевал удовлетворить). Нашелся в кармане и заветный неразменный червонец. Обменяв его у любезного Эдика на новую бутылку "Естествена пенлива вина", мы вышли из кафе. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра. "У меня здесь есть одно заветное место. Мой остров. Я люблю приходить сюда ночью. Одна. Или с друзьями. Но чаще одна".

И мы двинулись в ночь.

В прошлом году я попробовал однажды в ясный солнечный день повторить наш тогдашний маршрут и всего за полтора часа сумел-таки разыскать среди Нескучного сада это маленькое озерцо с крохотным островком посередине. Но тогда, в ту сонную летнюю ночь... Сделав лишь несколько шагов, мы выпали из шумной и хлопотливой Москвы, из бесконечного потока машин, не затихающего даже к полуночи, из этой причудливой мешанины сталинского ампира и стеклобетонных кубиков с редкими вкраплениями старинных особняков, которая именовалась тогда, а впрочем, кажется, продолжает именоваться и по сию пору Ленинским проспектом – и оказались в Берендеевом царстве, где не видно было ни единой живой души, разве что припозднившийся леший, покряхтывая, заползал под любимую корягу или какая шальная русалка отмокала себе с похмелья в болоте.

Правда, все эти бредовые полутени мелькали где-то на обочине моего сознания, а остатками трезвой головы я продолжал внимать рассказу моей спутницы, которая, хотя и стала для меня теперь чем-то вроде Ивана Сусанина, но не бросала и своей столь хорошо начатой роли Шехерезады. (Две эти роли в русском фольклоре совмещает разве что Кот-Баюн, но – убей меня Бог – не представляю, как произнести это в женском роде!). В Альбине вообще бушевала нереализованная потребность в лицедействе. По ее словам получалось, что она уже поступила было во ВГИК по мощной рекомендации то ли Эфроса, то Любимова, но ушла оттуда, исполненная с одной стороны презрения к самой себе – за то, что добивалась при помощи блата того, чего дòлжно добиваться только талантом, с другой же стороны – презрения к царящим там нравам. Я предоставляю читателю лично оценить правдоподобность такой версии, сам же могу только засвидетельствовать, что сейчас она работала секретаршей и девочкой на побегушках а одном из московских театров. Туда я несколько раз звонил и иногда даже заставал ее на рабочем месте.

Итак, мы не спеша двигались какими-то тропинками через парк, по ночному времени напоминавший уже скорее лес, и клубок девичьих повествований разматывался и ложился мне мне под ноги ариадниной нитью. Увы, всякая аналогия хромает. Во времена Тезея не существовало таких слов, как психиатрический диспансер. Или диспансер кожно-венерический. По словам же Альбины, она состояла на учете в обоих. Сам по себе этот факт у меня сомнений не вызывал. Другое дело, что в первый ее якобы привела только ночная бессонница, а во второй – поиски хорошего гинеколога. Не знаю, не знаю... Тут мы остановились, чтобы сделать пару глотков из заветной бутылки, и после этого рассказ продолжился уже октавой выше, голос девушки начал характерно звенеть, а интонации – приобретать чуть истеричный оттенок. Судя по всему, несчастья и злоключения преследовали мою спутницу с детства. Бабка, оставлявшая ее ребенком зимой одну, почти раздетую, в неотапливаемой квартире с распахнутыми настежь окнами, чтобы она заболела и ее забрали обратно к матери. Мать, поначалу принимавшая многочисленных любовников на глазах маленькой дочери, а потом, когда та подросла, начавшая подкладывать и ее под нужных людей. Впрочем, Альбина быстро научилась платить матери в той же валюте, отбивая лучших кавалеров, да и все ее театральные блаты, реальные или мнимые, тоже были, судя по всему, заработаны исключительно в горизонтальном положении. Честно скажу, я видел Валентину Степановну раза три-четыре, и она не произвела на меня впечатление женщины-вамп. Хотя, с другой стороны, я никогда не считал себя хорошим физиономистом, а в тихом омуте, как известно...

Дальше – больше. Пьянки. Травка. Фарца. Особенно красочно звучала в устах Альбины история о том, как ее насиловали ночью три мента – на заблеванном полу, в мужском сортире на Киевском вокзале. Она как раз заканчивала этот эпизод, когда мы наконец добрались до заветного озера. Ее голос звенел уже в полную силу, оня вся напряглась в тонком порыве и буквально перепорхнула на маленький островок по едва заметным кирпичам и досточкам, а я еле поспевал ей вслед.

- Вот мы и пришли, - сказала Альбина, резко остановившись. – Давай выпьем!

И мы допили то, что осталось.

- Господи, какая же я дрянь!

Это прозвучало мощным аккордом, предвещавшим наступление финала симфонии. Далее по законам композиции должна была следовать кода. И действительно, моя Ариадна медленно обвела взглядом окружавший нас пейзаж, потом снова повернулась лицом ко мне и, глядя прямо в глаза, медленно и неторопливо повторила: "Какая же я дрянь". Похоже, весь сегодняшний вечер мы шли именно к этой ключевой фразе, и, произнеся ее наконец, Альбина обрела второе дыхание.

- Я дура и сволочь. Я предаю всех – себя, своих друзей, любимых, мать... Нет такой гадости, которую бы я не сделала. Я живу в грязи. В жуткой грязи. Меня даже не надо вывалять в дегте – настолько я грязна! – Похоже, ее зацикливало. – Да, я грязная дрянь, я живу в сплошной грязи. И кругом – только одна грязь...

Она растерянно оглянулась.

- Я должна очиститься. Отмыться. Здесь, в моем любимом озере. Его святая вода очистит меня от грязи. Господи, помоги мне, отмой меня! – Она повторяла эти слова, словно заклинание, как молитву, котрая помогла бы ей набраться храбрости и решимости. Совершить поступок. Не знаю еще какой, но поступок. – Да, я должна очиститься.

С той истории прошло уже много лет, но до сих пор каждый раз, когда я произношу про себя слова, ставшие названием этого рассказа – "Женшина в белом" – я вижу перед собой крошечный островок посреди маленького озерца в Нескучном саду, в самое темное время одной из самых светлых ночей, и тонкую, худощавую, но с неожиданно крепкой грудью фигурку Альбины, которая, пританцовывая в медленном ритме, неторопливо и очень картинно сбрасывает с себя все свои белоснежные одежды – кофточку, туфли, носки и, наконец, трусики – и они летят одна за другой вверх, фосфоресцируя в неясных сумерках, а потом низвергаются на грязную глину, а она все повторяет и повторяет заветную мантру: "Я грязна, я должна очиститься!". И, наконец, бросается с головой в воду.

Положа руку на сердце, я бы выбрал для ритуального омовения какой-нибудь другой водоем, желательно с проточной водой, хотя бы протекавшую неподалеку Москву-реку. Но, в конце концов, не мне, а лишь ей одной дано было знать, которая влага сулит очищение. И она еще довольно долго плескалась и барахталась, а потом вышла из воды, отжала волосы и обтерлась юбкой.

- Да, я наконец-то чиста.Слава Богу, я очистилась от всей этой грязи. – И подытожила: "А теперь я тебе отдамся".

Я не ожидал подобного заявления. Конечно же, у меня были поначалу робкие надежды на сегодняшний вечер, но после всего рассказанного... И, к тому же, глинистый островок без единого деревца, не говоря уже о скамейке, как-то не располагал. И от неожиданности я совершил совершенно непростительную ошибку: я сказал именно то, что подумал. И поэтому наш шедевральный диалог выглядел следующим образом:

- А теперь я тебе отдамся.

- Ну, попробуй!

К чести Альбины должен признать, что она не только попробовала, но даже сумела осуществить свое благородное намерение. Конечно, очень может быть, что она уже не раз предавалась подобным упражнениям на наших двух с половиной метрах суши, но так или иначе она быстро нашла какой-то пенек и, полуприсев на него, притянула меня поближе. Умело и споро избавила от излишней одежды и – приняла в себя. Но странное дело! Ее губы целовали меня, ее руки обнимали меня и гладили, но сама она была устремлена куда-то совсем в другое место. Взгляд ее был устремлен вовнутрь, в глубину самое себя. И если молодое женское тело послушно двигалось мне настречу, то душа ее была полна углубленного самопознания. Как мне показалось, она переживала сейчас катарсис, возрождение собственного "я". И долгое время это отражалось только в ее глазах, но в какой-то момент пробило насквозь все ее тело и дошло до влажных глубин. В нашей близости вдруг возникло то, чего так долго не хватало этому милому спортивному упражнению – возникла человечность. Она улыбнулась, поцеловала меня в щеку и сказала:

- У меня, кажется, все. А ты?

В ту ночь я совершил две совершенно непростительные ошибки. О первой я уже говорил раньше, а теперь подошла очередь и до второй. Я ответил Альбине – привычно. Стандартно. Так, как ответил бы любой другой женшине, преисполненный самодовольного сознания собственного благородства:

- Но я ведь не знал, хороший ли у тебя сегодня день. А без этого я никогда не...

Я осекся, увидев выражение ее лица. С горькой улыбкой сквозь невесть откуда взявшиеся слезы она печально проговорила:

- Для меня теперь любой день – "хороший".

- Прости. – Я нежно поцеловал ее в губы, прижал к себе покрепче и дал ей то, о чем она просила – пролил свое семя в ее бесплодную пустыню.

- Спасибо, - улыбнулась она.

Близилось утро. Мы оделись, отряхнулись, дошли до набережной и пошли вверх – сначала в моряцком значении этого слова, то есть вверх по течению, а потом, дойдя до Воробьевых гор, и в самом что ни на есть прямом смысле. Мы шли и болтали о всякой всячине. О королях и капусте, о неугомонном Эдике и его отношениях с ее матерью, о новинках театра и о том кино, которое мы смотрели вечером... Моя Герда как-то отмякла, растаяла льдинка в ее глазу, и мы просто шли, держась за руки, а иногда останавливались и тихонько целовались.

Поднявшись на крутой берег где-то возле трамплина, мы изрядно запыхались, к тому же давала знать о себе бессонная ночь, и наконец подвернулась скамейка, на которой можно было присесть и вытянуть ноги. Альбина положила голову мне на плечо и закрыла глаза. Я осторожно гладил ей лицо, плечи, ноги, а потом добрался рукой до заветного тайника и задержался там уже надолго. Мы предавались в полудреме этим невинным забавам до тех пор, пока уже совсем не рассвело и первые прохожие – бодрые старички в потрепанных пиджачках, свершающие утренний моцион – не стали бросать на нас косые взгляды. Тогда мы поднялись и двинулись к метро.

И тут хлынул ливень. Он был необъясним. Он возник из ниоткуда, средь ясного неба, и лился прямо-таки водопадом. Похоже, что кто-то там наверху, заведующий погодой, услышал сегодня мою спутницу, и хляби небесные разверзлись, чтобы дать ей то очищение, о котором она просила. Мы шли в сплошной стене дождя, буквально сквозь воду, и добрели до станции уже вымокшими до последней нитки – два бродячих куска болота, настолько нас проняло этим ливнем, который стих минут через десять так же внезапно, как и разразился. Мы в последний раз поцеловались и разошлись – она в метро, я на автобус.

Увы, черного кобеля не отмоешь добела. Я приехал в родительскую квартиру, скинул с себя еще в коридоре всю мокрую одежду и, оставшись в одних трусах, побрел к кровати. Мать выползла из спальни, окинула меня скептическим взглядом и пробурчала: "Ты хоть бы матери постыдился, что ли!". Я проследил ее взгляд и признал ее правоту: мои белые трусы были совершенно вымазаными характерными бурыми пятнами.

 

Мне довелось встретить Альбину снова через два с половиной года. Она рабтала в райотделе милиции. Младшим сержантом.

 

1994