Ветераны

 

Фрагмент книги

„Liebe dich aus…”

 

Был у нас на фронте начальник медсанбата Петро Маковецкий. Так он потом рассказывал: «Удивительно, говорит, пришёл ко мне казак, жалуется, голова болит. Никогда не болела. А когда у казака голова болит? только с похмелья, но не на фронте. На фронте только у дезертира головы болят. А тот казак был храбрый. Болит, говорит, я раньше и не знал, как это говорят «голова болит». Думал – что там болит: кожа с волосами, кость или прямо мозги? Посмотри вот тут. Как посмотрел, а там вот такая трещина и все мозги наружу». Ну, Петро Григорьевич хирург был то шо надо, в полевых условиях. Он тому казаку сразу кружку чисто медицинского вовнутрь вогнал, остатком свой походный скальпель протёр и все мозги парню напрочь отчекрыжил. Потом повязку наложил. До победы, мол, заживёт. А тот казак и до сих пор живой, во как. За это и налей. Всем, всем налей, и Зою не обижай, надо. Ну, за Родину, за Сталина, и дай Бог, не последнюю! Так. И настоящий казак в таком состоянии должен ещё на коня. И не как-нибудь по-мужицки, а лихо. Будем говорить, Платон, что вон там у нас конь стоит, копытáми стучит [указывает за окно]. А казак вот так изготовится [встаёт, приседает, с юношеской лёгкостью взмывает на подоконник], пригнётся… Пошё-о-ол!

Хоронили деда через четыре дня: ждали однополчан. Гости прибыли по воздуху. Им потребовались три дня, дабы привести в действие малость заржавевшие ветеранские льготы. А там просто сели и прилетели.

- Здоровенькі були, дівчата, - смеётся седо-лысый бодрый старик особенного сложения: стройный, длинный, но с животом, - Шо присматриваешься, Лидочка, или не узнала? Та не смотри на этот гарбуз, в нём тебе нет интереса. Интерес у мужчины либо выше, либо ниже. А очень хорошо, если и там, и там. У нас так, а как у вас у Перми – не знаю. Помнишь, Лидусь, у Будапеште в 45-ом мы с тобою в музее…

- С кем, с кем он был в музее? – взрывается маленькая, седенькая, в синем суконном костюмчике, грудь в медалях, губы в помаде. – Ах ты, изменщик пузатый! Щас палки дам!

- Та я не возьму.

- Вот такая память сердца у мужиков. Лидка твоя в ту смену как раз с майором Шенкером на операции заступила. Так, Лидок?

- Что было, то было, Петро Григорьевич, - деланно смущается большая, бородавчатая дама. – Ты тогда её, Машку вот эту повёл, разлучницу одноногую. А меня зато назавтра, после смены, Моисей Гершевич в музей повёл, да ещё мороженым кормил, мандариновым.

- Ой, врёшь, Лидка, там сплошь руины одни, откуда мандариновое?

- А Моисей Гершевич достал, вот! И статýю такую мне показал, совсем как Петро Григорьевич, только без пуза: одна голова, и ниже пояса, а всё остальное не показано, камень один. И табличка прямо у него под хозяйством: СОКРАТЕС.

- Та то ж я был, Машенька, а не Шенкер. Мы же з йим близнецы-братья, а ты й не знала? И с тобою, Лидусь, опять я был, а хто же?

- Ой, чтой-то не похож! Что под брюхом, что над – всё у вас с ним по-разному.

- Ну, это тебе, девушка, виднее. У меня от лет, сестричка, образовалась болезнь зеркальная.

- Это что-то тыловое. В окопах таким не страдали.

- Та понятно, шо тыловое. Главный симптом зеркальной болезни: это когда всё, шо ниже пупа, без зеркала сам и не разглядишь.

- Ой, ты вечно, Петро Григорьевич, как скажешь при дамах, так хоть стой, хоть падай. Вон Лидка уже падает.

- Ай, ладно, Марь Пална. «Один симптом – ещё не болезнь» – кто это сказал?

- Вот он и сказал, и не раз – начальник медсанбата, полковник Пётр Григорьевич Маковецкий. Он и в музей нас водил.

- Конечно же, я, а Моисей всё стоял и оперировал, оперировал, ампутировал, ампутировал. Мы же с ним от Волги до Дуная по 300 рук и ног ампутировали. Это ещё округляя.

- Кончай про Шенкера, Петро Григорьевич, не то палки дам!

- Та я сам ещё тебе пару палок подброшу…

- Хватит командовать, полковник. Потому что не ты нынче тут главный.

- Отставить, сержант Мария Шнайдрук!

- Э, нет, товарищ полковник, не ты сегодня главный.

- Главный всегда я.

- Не спеши в главные, погуляй пока. Будут и на твоей улице поминки.

- Это мы ещё посмотрим! Но и правда. Товарищи, дорогие молодые граждане, за которых мы с покойным покойником море крови пролили. Виновник торжества сегодня – дорогой наш товарищ и пациент рядовой Изяслав Мстиславич Снегов. Вот я назвал его полным званием, именем, отчеством и фамилией, а я, представьте, не всех, далеко не всех бойцов так припоминаю, которых оперировал. Даже директор ваш, Иван Антоныч, кажется, - так, нет? – не всегда может помнить всех своих лоботрусов. Но у нас то общее, шо там фронт и тут фронт. Потому что на войне применяется разное оружие. У одного это винтовка, у другого – казацкая шашка, у третьего пушка, у четвёртого - штабной крысы - одни чернила. Но мы, воины в белых халатах, поражаем противника скальпелем. И не только скальпелем, товарищи. Тем, кто, как ваше поколение, не успел на ту войну и не дожил пока до своей, тяжело представить, в каких условиях трудится боевой полевой хирург: грязь, холод, антисанитария, вшивость, вражеские пули и бомбы, непрестанный грохот, доннерветтер, анестезия при помощи спирта вовнутрь, использование стамески при пилении солдатских костей, а куда денешься, бывало, пилю-пилю, а она нейдёт, твою так, вонь, гангрена, брюшной тиф и отовсюду злобный оскал смерти. А мы ей отвечаем: «Врёшь, безносая, не пройдёшь, косая». И тут приходит ко мне боец, как сейчас помню, Снегов вот с такой, извиняюсь, буйнёй: «Товарищ полковник медицинской службы! Разрешите доложить: голова болит». Я ему наставительно: «Солдат не болеет, рядовой Снегов». А тот казак был, храбрый: «Дык, никогда не болела, а вот болит». - «А когда у казака голова болит? Только с похмелья, но не на фронте. На фронте только у дезертира головы болят». –«Дык и я раньше не знал, как это говорят «голова болит». Думал – что там болит: кожа с волосами, кость или прямо мозги? А теперь знаю». – «Ну, в конце концов, один симптом – ещё не болезнь. И лучшее лекарство от всего (это тебе доктор говорит) - две капли воды на стакан водки. Вот разобьём фашиста – тогда и полечимся». –«А ты, доктор, посмотри – вот тут». Как посмотрел, а там вот такая трещина и все мозги наружу. Я по привычке – за скальпель схватился, потом опомнился. Кто голову ампутирует – какой тот врач? Тот палач. Были такие у противника, палачи в белых халатах, а я не на то учился. «Машка, - кричу, - бинту! И спирту кружку. Бойцу». И вот она, теперь седая, но по-прежнему такая же стройная и молодая душой, наша Марья Павловна Шнайдрук, гостья из Киева, подходит к бойцу как балерина, подносит бойцу железную кружку с пламенным 96-градусным огнём… Посмотрите, товарищи, вот она, сержант Маша, подходит, стуча деревянной ногой и железным костылём, склоняется над гробом бойца Снегова:

- Прощай, солдат, отслужил. Вот вы тут все не видели того, что мы видели, и как меня, 16-летнюю, погнали на фронт, куда денешься, не то к стенке. И я вот этой ногой, и той, которая осталась лежать под Будапештом, прошла фронтовыми дорогами, и не будем плакать, когда пал боевой товарищ, потому что мы тысячи раз видели смерть, и побеждали её, и теперь не побоимся, но огреем её по хребту вот этой вот палкой и запоём лучше народную песню:

 

так-так-так говорит пулемётчик

и между строчек синий платочек

пусть ярость благородная вскипает как волна

из сотен тысяч батарей за слёзы наших матерей

где ж ты милая девушка где же твой огонёк

День Победы как он был от нас далёк

в тёмную ночь мне в холодной землянке тепло

где же вы теперь друзья-однополчане

и тебя за то что ты дал мне закурить

 

- А вот ещё, Маша, помнишь, хорошая есть песня:

 

дымилась роща под горою и вместе с ней горел закат

 

- Отак, ребята, так, дивчата! И не будем его называть «покойник»…

 

их было только 28

 

…потому что дай Боже нам всем быть такими покойниками: крепкими, отважными, жизнерадостными – так, нет? И шо он тут лежит перед нами…

 

из 18-ти ребят

 

…так вы ж знаете, а хто не знает по молодости, так ещё будет знать, как крепко спят бойцы перед боем…

 

светилась падая ракета

 

…и после боя, и между боями…

 

звезда несбывшихся надежд

 

…стихает грохот и треск, мягчает убитая перина земли…

 

и на груди его светилась медаль за город Будапешт

 

…соловьи поют, аж сердце заходится, журавли летят, курлычут-надрываются, родная хата снится, которую враги сожгли, мать у крыльца сыночка ждёт, пыль да туман над шляхом вьётся-клубится, степью-степью в бой идут солдаты-старики – и это всё им снится, и скоро будет побудка…

Кому снится? Покойнику – поминки? Солдатам – побудка? Убитым – победа? Сказал: «Дай Бог, не последнюю!» - когда же? А этот полковник – совсем как покойник, как живой. Я хочу сказать, на Изяслава Мстиславича… ну, не похож, а всё же. Ну, вроде как у поэта:

 

Ломкие плетёные шляпы,

Ордена цвета чёрной черешни,

Смертной дрёмы первые всхрапы,

Но весь вид – совершенно здешний.

 

Всё огрызки, одни обрывки

О бывалых грозных годинах.

В стриженных машинкой сединах

Высохшая складка на загривке.

 

В мундштуке сигаретка «Прима» -

В день по три, по четыре пачки.

Стало тело полым от дыма,

Как берлога для смертной спячки.

 

Где медали? На красной подушке

Прилегают плотно друг ко дружке.

Пионеры в карауле почётном

И гвоздики в количестве чётном.

 

Все увечны – подумай, старче,

Во плоти живём односердной. –

Белой докрасна вспышки ярче

Будет горн побудки посмертной.

 

Дело ветерана – вспоминать, поучать, рассказывать, палкой грозиться, умирать, хорониться. Вот он и делает своё ветеранское дело. И будет делать, куда ж он денется, служба такая. Вон стоит, с боевыми сестричками балагурит, последней побудки ждёт, день Победы приближает как может. Ранено в бою тело ветерана, много рук, много ног потеряло, и сердце осталось теперь только одно – дай Бог не последнее.