***

 

Мне не дано знать, кто вы – человек, держащий в руках мою рукопись. Неизвестно и то, сколько лет – а может быть, веков – пройдёт, прежде чем на неё впервые после долгого заточения во мраке прольётся луч света. Мне остаётся лишь надеяться, что она попадёт в те руки, для которых предназначалась и книга, приведшая меня за эти холодные сырые стены... И что ОНИ не решатся исполнить задуманное раньше назначенного срока. Но даже в таком случае остаётся безумно мало времени. Сейчас приблизительно два часа пополудни, шестнадцатого февраля 1667 года. В моём распоряжении менее суток.

С большим трудом мне удалось выпросить у моих стражников бумагу, перо и чернила. В этом даже есть что-то комичное – на бумаге я совершал свои деяния, признанные греховными (что, должен признать, вызвало у меня безрассудное, но глубокое внутреннее удовлетворение) и преступными – и теперь мне приносят её в камеру, просовывают сквозь ржавеющие прутья решётки. Словно убийце приносят кинжал, чтобы в последние часы он мог насладиться блеском стали, когда-то входившей, как в масло, в сердца жертв... Благородство, не стоящее палачам ни гроша, и от того приобретающее гротескный оттенок.

Бумага вызвала у меня особый всплеск чувств – не тот восторг и подъём, который я испытывал, получая из Хативы всё новые партии валенсийской бумаги для своих книг – а лишь печальное, ностальгическое эхо. Но теперь у меня есть возможность закончить начатое.

В нашей цивилизации, где у каждого в запасе есть свои личные бог и дьявол, может быть лишь один способ повести за собой толпы. Нужно быть либо хитрее каждого дьявола, либо безумнее каждого бога... Ставил ли я перед собой такую цель? Нет, всё гораздо прагматичнее. Чуть более двадцати лет назад я понял: теория – ничто без практики. Только и всего.

 

I. Nemo pervenit qui non legitime certaverit (*1)

 

Когда меня спрашивали о самых счастливых моментах моего детства, я никогда не сомневался, что должен ответить: это те рассветные часы, когда я сидел на венецианской пристани и ожидал прибытия торгового корабля с огромной надписью Certus Eventus (*2) на корме. Мой отец был вполне успешным торговцем, но платой за успех и прибыль становилось его постоянное отсутствие. Несколько раз в месяц он уплывал на континент – большая часть его торговых сделок заключалась с Римом, он поставлял ценнейшее муранское стекло, пользовавшееся огромным спросом среди зажиточных горожан. Кроме того, он импортировал бумагу из Испании и Франции, которая перевозилась через Милан. Иногда отца не было неделями. Тем не менее, он был человеком слова, и я всегда знал, утром какого дня нужно выходить на пристань, чтобы встретить его.

В момент прибытия Certus Eventus в порт, я всегда был первым, кто подбегал к кораблю. Через пару минут я уже оказывался в объятиях отца, который подхватывал меня своими сильными руками и кружил в воздухе. Наш дом находился совсем недалеко от пристани. Отец давал последние указания портовым рабочим, и вскоре мы уже шли домой – через площадь Сан-Марко, вдоль Дворца Дожей, через высокие мостики, под которыми проплывали неторопливые гондолы. Он расспрашивал меня о доме, о матери и обо всём, что приходило в голову, свои истории приберегая на вечер.

Мать в это время была дома – готовила праздничный обед, в который обязательно входила осетрина. Она великолепно готовила осётра, и отец в шутку называл его коронным блюдом семейства Торкья.

Перед трапезой мы неизменно возносили молитвы Господу.

Мать молилась искренне и горячо – по её представлениям, невозможно было начать трапезу, не прочитав Benedicite (*3) и Edent pauperes (*4). Отец делал это с едва уловимой иронией, краем глаза поглядывая на расставленные блюда. Я старался подражать матери, которая всё же была со мной чаще и оказывала большее влияние. Если бы моей религией не стали книги – пожалуй, я прожил бы праведную жизнь набожного человека, а Лейден и Прага так и остались бы для меня далёкими, недостойными упоминания скоплениями безбожников и дьяволопоклонников.

Насытившись, отец начинал рассказывать истории о своих поездках, которые казались мне невероятными. К тому времени я уже понимал, что набережные Венеции – не край света, но всё же города, более отдалённые, чем Рим, были для меня едва ли не другим миром. Он рассказывал о многом, но его описания знаменитых библиотек, наполненных как только что напечатанными фолиантами, так и древними манускриптами, завораживали меня больше, чем веронский амфитеатр или античные римские постройки. У меня перехватывало дыхание, когда я представлял себя среди свитков и кожаных переплётов в огромных библиотеках, а не в шумной, гудящей на разные голоса толпе у арены в Капуа.

Я был не единственным ребёнком в семье, но единственным, дожившим до взрослых лет. Мой младший брат, родившийся в 1622 году, через два года после моего появления на свет, умер в возрасте трёх лет. Несмотря на самые доверительные отношения с родителями, сложилось так, что разговор на эту тему был чем-то вроде табу. Когда в дом пришла беда, я, совсем ещё ребёнок, был не в силах понять такие вещи, как смерть и тайна. А тогда они шли рядом, нога в ногу. Крепко стиснутые зубы отца. Плач матери и её отчаянный шёпот, умоляющий никому не говорить о том, что случилось...

«Твоего брата забрал Господь, Аристид».

«Где он сейчас, мама?».

«Он на небесах и с нами. Хорошо запомни это, Аристид: твоего брата забрал Господь».

Только такой ответ я мог получить и только так я мог отвечать на все вопросы о своём брате.

Любопытство может быть источником знаний, а может стать злейшим врагом. Если, конечно, не считать сами знания врагом в некотором роде. Будучи ребёнком, я не понимал случившегося горя, а всё произошедшее казалось мне невероятным, сверхъестественным секретом, который нужно непременно разгадать, несмотря на негласный обет молчания.

Таковы были правила игры – первой игры в жизнь, которую мне было суждено познать. Может быть, именно она и сделала мой путь таким, каким он был. И в конце концов привела меня сюда – в римские застенки, откуда мне вскоре предстоит проследовать на Кампо деи Фьори, по следам Джордано Бруно, ровно через шестьдесят семь лет после него. Этим, думаю, можно гордиться.

 

II. Clausae patent (*5)

 

С ранних лет меня окружали книги. Они же были для меня самым верным другом, внимательным собеседником, мудрым наставником. Я рос малообщительным ребёнком – во всяком случае, в общепринятом смысле. Сам себя я таковым не считал, ведь я всегда был открыт для знаний, которые, как я верил всю жизнь и верю до сих пор, даются нам свыше через печатные страницы.

К двенадцати годам я мог с лёгкостью отличить французскую бумагу от испанской, мог узнать типографское клеймо любого издателя Венеции или Рима. Переплёты и обложки могли поведать мне об истории книги куда больше, чем человеческое лицо может поведать о его обладателе. Вот одна из причин, по которым библиотека в детстве и отрочестве почти заменяла мне общество себе подобных: люди могут лгать; книги – никогда. Я мог понимать по-своему то, что было напечатано на книжных страницах, и всё это были лишь разные варианты Истины, каждый из которых имел такое же право на существование, как все остальные.

В то время я уже много раз бывал на континенте – отец брал меня с собой в своих поездках на верном, но уже стареющем Certus Eventus. В считанные годы корабль дряхлел, как человек: расшатывались доски на палубах, гнил пол в трюмах, давно потускнело некогда блестящее всеми цветами отражённого света название на корме. Он славно послужил, и я всегда буду помнить это судно. И отец помнил его до последнего дня своей жизни.

В одном из таких путешествий морская часть пути завершилась на причале Анконы. Далее мы должны были добираться по суше, и дорога лежала через Перуджу. У отца были дела в городе, а меня он оставил на два дня в небольшой деревне неподалёку от Тразименского озера. В ней жил старый друг отца, с которым он был знаком ещё в бытность свою начинающим, никому не известным торговцем. Деревня была хороша – в ней я ещё ярче, чем обычно, чувствовал свою связь с природой, с неким древним началом, существовавшим за целую вечность до появления на нашей планете человеческого разума. Луга под открытым небом словно символизировали открытость и беззащитность Земли перед Космосом, а тихие воды озера воплощали в себе вечное спокойствие и вселенскую мудрость.

Утром второго дня я проснулся от криков, доносящихся с улицы. Я встал с жёсткой кровати, открыл дверь и вышел на крыльцо. То, что мне тогда пришлось увидеть, навсегда оставило нестираемый след в моей душе и памяти. По улице шёл человек, облачённый в тёмную рубашку, на которую был накинут плащ с капюшоном. Он шёл медленно, неестественно согнувшись – он не был похож на старика, а скорее на молодого, некогда полного сил человека, для которого жизнь и смерть теперь слились воедино, в самую ужасную и мучительную смесь. Высыпавшие из домов дети показывали на него пальцем и о чём-то возбуждённо говорили. О чём – я не мог расслышать. Наконец, один из мальчишек поднял с земли камень и бросил в человека в плаще, обречённо бредущего по деревенской дороге.

Несчастный содрогнулся и посмотрел в его сторону. Тогда смог рассмотреть его лицо: оно было в страшных шрамах и язвах, полумёртвое, как будто путник начинал гнить заживо, не успев отдать душу Богу или Дьяволу. Увидев, что остальные дети собираются последовать примеру первого кинувшего камень, он попытался ускорить шаг, насколько это позволяла его болезнь. Но в него сразу полетели новые камни.

С трудом закрывая лицо руками, человек разрыдался. Это были ужасные звуки, напоминающие предсмертный вой загнанного зверя, смешанный с кашлем и всхлипываниями. Когда очередной камень попал ему в голову, он как будто сошёл с ума. Разрывая на части рубашку с неизвестно откуда взявшимися силами, он закричал диким, хриплым голосом: “Нечист!.. Нечист!”. Следующий камень попал ему в висок, по обезображенной щеке пробежала струйка крови, и он, умолкнув, рухнул на землю.

Тогда с меня, наконец, спало оцепенение, я вдруг почувствовал непреодолимое желание подбежать к несчастному, проверить, жив ли он. Но когда я сделал два шага в сторону распростёртого тела, сильные мужские руки подхватили меня и потащили обратно в дом.

Это был вовремя вернувшийся отец. Наверное, я был в шоке, потому что он посадил меня в кресло (краем глаза я заметил, что на нём начинала рваться обивка) и дал воды. Посмотрев на меня ещё несколько мгновений, он задумчиво потёр рукой подбородок и вышел из комнаты.

Я сидел в одиночестве, наедине с самыми разными мыслями. И одна из них была воспоминанием о брате. Я вспомнил шрамы и язвы на его детском лице. Вспомнил, что приходивший врач поставил диагноз, от которого мать побледнела и едва не потеряла сознание. Что через несколько дней, как мне случайно удалось узнать, его отпевали в церкви, словно умершего, хотя он был ещё жив и лежал дома в своей детской кроватке, изредка начиная плакать от боли, пока у него ещё оставались на это силы...

Вернувшись домой из той злополучной поездки в Перуджу, я взялся за медицинские трактаты Бернара Тревизана, некоторые из которых хранились у нас дома. Обнаружить нужный раздел не составило большого труда. По уже знакомым мне признакам я отыскал название заболевания – проказа. Больше у меня не возникало вопросов о том, что произошло с тем человеком и моим младшим братом.

Но теперь меня мучили другие вопросы. Почему с ними поступили именно так? Почему люди бросили на произвол судьбы человека, что обречённо брёл по деревенской дороге? Почему дети забросали его камнями? Что это – происки Сатаны? Но почему же тогда люди, носившие рясу и крест, позволяли себе раньше времени отпевать моего бедного, ещё живого брата, словно соглашаясь и окончательно обрекая его на смерть?

Никто не мог дать мне ответы. Не было их у родителей, не было и в Библии – книге, к которой я, по наставлению матери, всегда обращался, когда у меня появлялись вопросы, непостижимые для повседневной жизни.

Первый кирпич из стены моих ранних идеалов выпал тогда – ранним утром в небольшой итальянской деревушке. По мере моего разочарования в Библии, фундамент этой стены становился всё более и более шатким. Я не мог знать, что ждёт меня впереди, но знал, что буду искать нечто, что заполнит образовавшуюся пустоту.

 

III. Verbum dimissum custodiat arcanum (*6)

 

Мой интерес к наукам носил совершенно несистематический характер. Иначе говоря, я увлекался попросту тем, о чём читал в книгах. Медицина кричала именами Тревизана и Агриппы; математика заинтересовала меня лишь тем, что ею занимался Джон Ди, до своего перехода в область алхимии. Удостоверившись, что содержание ранних его работ большой ценности для меня не представляет, я продолжал изучать творения Парацельса, или Филиппа фон Гогенгейма, как я предпочитаю его называть.

Вскоре у меня уже не оставалось никаких сомнений относительно своей будущей профессии (впрочем, в глубине души их у меня не оставалось уже давно). Выбор предопределило и то, что с моим отцом поддерживал торговые отношения дом Эльзевиров, пожалуй, самая уважаемая и практичная типография Европы.

Всё благоволило моему отъезду в Голландию. У нашей семьи было достаточно денег, чтобы оплатить мою поездку и обучение. Кроме того, я решил, что по прибытии в Лейден найду небольшой источник заработка, чтобы самостоятельно сводить концы с концами до тех пор, пока не начнёт приносить деньги моя основная деятельность.

Прощание с семьёй откладывалось на последний момент, чему я был только рад, чтобы раньше, чем необходимо, не предаваться сентиментальным беседам ни о чём. В результате, оно заняло не слишком много времени. Восемнадцатого апреля 1634 года – никогда не забуду тот день! – я покинул венецианские пристани и отплыл в Голландию. Невольно всплывали в памяти воспоминания о ставшем почти родным Certus Eventus... Но то был, разумеется, не он. На корме корабля, доставившего меня на голландский берег, красовалась надпись Verbera Ventorum (*7). В число захваченных с собой вещей вошли два издания дома Альда – будучи юношей, я мечтал встать в один ряд с потомками Теобальдо Мануция, ещё не понимая, что нет смысла сравнивать свой путь с чьим-либо другим, ведь, даже если они схожи, пройти по своему пути можно только одному.

Лишь перед тем, как сойти с корабля, я обнаружил отсутствие в своих вещах тома Библии. Может быть, он пропал по дороге, но мне больше нравится другая версия – он остался в нашем доме. Остался там, где ему и место.

Долгожданное прибытие в Лейден, в порт дельты Рейна, ознаменовалось противоречивой погодой. Облака стремились затянуть всё небо серой пеленой и залить землю дождём; однако между ними с завидным упорством пробивалось солнце, явно не желавшее позволять им беспрепятственно воплотить в жизнь свой замысел.

Меня никто не встречал. Оставалось ориентироваться лишь по указаниям отца, которому приходилось бывать в этом городе. С его слов я зарисовал на листе бумаги нечто вроде путеводителя от порта до главной мастерской Эльзевиров, где меня должны были ждать. Находилась она не слишком далеко, и я пошёл пешком, надеясь частично на самодельный план, частично на собственную интуицию.

Сойдя с пристани, я направился в сторону видневшегося вдалеке мрачного силуэта тюрьмы Гравенстен. Основанный в IX веке, Лейден несёт на себе печати тайн таких далёких и сумрачных веков, какие может только пытаться воссоздать человеческое воображение. Быть может, именно эти тайны и охраняет вечный страж Уроборос.

Вскоре путь мне преградил небольшой канал. Он отделял порт от основной части города, как будто именно перед этим каналом путник должен был сделать свой последний, решающий выбор – ступить ли ему на эту землю или же повернуть назад, в более привычный, а может и, напротив, враждебный ему мир. Не знаю, какая сила заставила меня остановиться на пару минут перед мостом через канал, но именно так я и поступил. В мозгу, по непонятным тогда для меня, четырнадцатилетнего юноши, причинам, вдруг пронеслись самые яркие воспоминания. В них боролось тёмное и светлое; загадки, требующие обретения Знания, и Свет, призывающий избрать совсем другой путь, не поддаваясь такому искушению. Но выбор был сделан.

Встряхнув головой и попытавшись освободиться от мыслей, я услышал рычание ослепительно белой собаки, до того лежавшей на противоположной его стороне. Собака оскалила на меня зубы и попятилась назад, через несколько секунд исчезнув в переулке.

Длина мостика не превышала десятка метров, и ещё никогда столь короткое расстояние не казалось мне бесконечным. Через несколько секунд, проходя по середине моста, краем глаза я заметил, как распахнулись ставни в окне дома, стоявшего в непосредственной близости от канала. То, что произошло далее, вызвало у меня скорее изумление, чем испуг. Испугаться я просто не успел. Со звонким щелчком о каменную поверхность моста буквально в нескольких дюймах от меня ударилась стрела и отскочила в воду. Подняв глаза к источнику неожиданной опасности, я обнаружил в окне человека с безумным взором и странным предметом, напоминавшим лук, в руках. Когда с высоты полетела следующая стрела, времени на раздумья у меня больше не оставалось – почти не коснувшись перил моста, я прыгнул в воду.

Стражи порядка сработали на удивление быстро. Когда я, промокший до нитки, выбрался из канала на сушу, несколько человек в форме уже тащили безумного стрелка. Сумасшедший (а я уже не сомневался, что именно таковым он и был) кричал что-то на незнакомом языке. Заметив меня, он расширил глаза и начал показывать пальцем в мою сторону. Не оглядываясь в указываемом им направлении, его втолкнули в стоявший вблизи экипаж. Тем временем, я успел рассмотреть его орудие, которое нёс в руке один из военных. Это действительно был лук, но он оказался невероятно странным. Я немного интересовался оружием и заметил, что по форме, резьбе и тетиве он сильно напоминал образцы древнеримского военного искусства. Тем не менее, прямо посередине, где должна вкладываться стрела, к своему изумлению, я увидел выгравированное распятие.

 

IIII. Fortuna non omnibus aeque (*8)

 

Оказанный в доме Эльзевиров приём был настолько тёплым, что на первое время мне было позволено занимать одну из комнат в самой мастерской. Этим правом я с удовольствием воспользовался – ведь таким образом можно было сэкономить лишние деньги, выданные мне на приобретение временного жилья. Их я мог потратить на посещение лейденской библиотеки, некоторую часть которой составляли, собственно, издания Эльзевиров. Другие развлечения, зачастую более свойственные возрасту, меня, как и раньше, мало привлекали.

Не пришлось мне задумываться и о работе, которая позволила бы мне прожить, будучи не слишком стеснённым в средствах. Учёба шла настолько хорошо, что через несколько месяцев мои учителя, искренне радовавшиеся моим успехам, предложили подрабатывать непосредственно в мастерской. Таким образом, это гостеприимное место обеспечило меня всем, что необходимо человеку для полноценной жизни. Впрочем, вскоре, получив свои первые деньги – а они были весьма неплохими, ведь дела у типографии неуклонно шли в гору – я начал снимать жильё в двух кварталах от прежнего места обитания. Вечерами, возвращаясь домой, я захватывал с собой на изучение одну книгу, что позволялось мне по отдельной договорённости с хозяевами. Таким образом, многие ночи были большей частью бессонными, но это не мешало мне сохранять бодрость в течение дня: постоянная близость книг не давала мне утратить её, а молодой организм вполне справлялся с такими нагрузками.

Тем временем, мне нередко приходили письма из дома. Начинал каждое письмо всегда отец. Он достаточно коротко излагал самые важные события в их жизни, явно стараясь не доверять бумаге слишком много чувств, а в конце задавал мне несколько вопросов, предполагавших срочный ответ. Вторая часть письма принадлежала матери и была полной противоположностью первой. Каждый раз я ловил себя на том, что, читая строки, написанные её рукой, искал на бумаге следы влаги – мне так и виделось, как она пишет сентиментальные фразы, забывая смахнуть слезу, а отец уже как ни в чём ни бывало занимается своими делами, готовя новую партию товара на отправку. Вместе с письмом я получал от них деньги, которые складывал в специально отведённую для этих целей шкатулку. Тратить их я потребности не испытывал, зато чувствовал, что некоторые сбережения весьма помогут мне уже через несколько лет, по окончании обучения.

Должен признать, что мне повезло – развитием моих навыков книгопечатника лично занимался один из старейших мастеров, работавший в мастерской уже почти сорок лет. Иногда мне казалось, что ему даже не нужно открывать книгу, чтобы рассказать о ней всё. Как будто одного взгляда и прикосновения ему хватало, чтобы рассказать каждую деталь не только об издании, но и об авторе, о том, какую частичку себя он вложил в свой труд. Одно из тех явлений, которые заставляют вас не верить собственным глазам, пока вы незаметно для самого себя не научитесь этому сами.

Как и многие люди его возраста, мой учитель любил поговорить на самые разные темы – от пространных философствований до обсуждения недавних происшествий. Впрочем, в последнем вопросе я, никогда не интересовавшийся политикой и светской хроникой, был не силён. Разговоры с молодыми людьми были его особым пристрастием – старик старался не отставать от времени, кроме того, ему нравился образ мышления следующего поколения, который, как бы ни были сильны вековые традиции, всё же претерпевал изменения. Видимо, душа мастера боролась со старостью сильнее и охотнее, чем тело.

С моим появлением у старика появился очень удобный и внимательный собеседник. Подобное общение чаще всего проходило по вечерам, после окончания рабочего дня, в главном зале, где атмосфера непрерывного кропотливого труда гармонично сочеталась с духом древности и знаний, иногда запретных, которые с тщанием и трепетом вкладывались в каждый вновь изданный том.

На стене зала висела картина Рембрандта «Снятие со креста». В то время молодой художник ещё не был одним из символов живописи, каковым он является сейчас, тридцать лет спустя; однако уже тогда в просвещённых слоях голландского общества считалось, пожалуй, настоящим грехом не знать его имени и постепенно приобретающих всё большую известность работ.

Полотно располагалось на стене, противоположной большим окнам главного зала, и по вечерам на неё падали яркие лучи предзакатного солнца, выхватывая из темноты картины силуэт Иисуса и отбрасывая ещё большую тень на собравшуюся у подножия креста толпу.

В дневной спешке и непрерывной работе картина будто терялась в общей суете, хотя я нередко замечал, как тот или иной типографский работник, проходя мимо, бросает на неё озабоченный, немного усталый взгляд и, вздохнув, идёт дальше по своим делам. Мой учитель, в силу своей обычной неторопливости, которой весьма способствовал и преклонный возраст, находил гораздо больше времени на созерцание того, что находится вокруг него. Но после рабочего дня он нередко впадал в особенно задумчивое состояние.

Одним из таких вечеров мы вели занимательную беседу, в которой затронули тему деятельности Святой инквизиции во Франции. После смерти «лотарингского Торквемады» – Николы Реми (впрочем, это немаловажное для мыслящих людей событие произошло ещё до моего рождения), который, казалось, задался личной целью отправлять на костёр за год не менее сотни ведьм – следовало совсем небольшое затишье, а через некоторое время инквизиция вновь стала набирать былую угрожающую силу. Переиздания «Malleus Maleficarum» (*9) Инститориса и Шпренгера следовали одно за другим. Старейший мастер дома Эльзевиров придерживался мнения о том, что именно эта книга стала своеобразными вратами в устроенный церковью кровавый кошмар. Я же, успев ознакомиться с большим количеством литературы, касающейся не только оккультизма, но и церковного описания ведовских процессов – ведь каждый вопрос нужно изучать со всех возможных сторон и точек зрения – придерживался классической версии и считал корнем всех бед «Summis Desiderantes Affectibus» (*10) Иннокентия VIII. Мы оба знали, что находимся на безопасной территории и можем разговаривать о том, что вряд ли позволили бы себе упоминать в каком-то другом месте. В главном зале мастерской нас не слышал никто, кроме лежащих на столах заготовок для книжных переплётов. Nec Deus intersit (*11).

Когда тема, наконец, была закрыта, мастер, так и оставшись при своём мнении, что было весьма для него характерно, отвёл от меня взгляд и устремил его на безмолвное творение Рембрандта, как раз в тот момент освещённое особенно ярким предзакатным лучом, вдобавок отражавшимся от окон соседнего здания.

После долгого молчания старик раскурил трубку (это было не принято в рабочие часы) и сказал, обращаясь как будто в пространство:

«Эта женщина... Что заставило её упасть в обморок?..»

С трудом поняв, что речь идёт о картине, я пригляделся к ней.

Справа от креста я увидел то, о чём говорил мастер: там была изображена женщина, потерявшая сознание – её поддерживали несколько пар рук. По замыслу художника, на неё падал свет, менее яркий, чем на Иисуса, но заметно более выразительный, чем на всю остальную толпу.

«Она не смирилась», – сказал я первое, что пришло в голову.

Мой собеседник продолжал неотрывно смотреть на картину.

«Или наоборот?», – ответил вопросом старик. «Смирилась, приняла указанный ей путь... И вдруг потеряла звезду, освещавшую его?»

Не совсем понимая, я попросил у мастера пояснений.

«Если эта женщина была не слишком крепка духом, но без тени сомнений убеждена в своей вере, смерть Иисуса стала для неё ударом двойной силы. Первое – она потеряла того, кто был для неё светом во мраке. Второе – она познала божье попущение. Не то, о котором так легко философствует эта пара убийц, Инститорис и Шпренгер, в своём Malleus Maleficarum, но истинное божье попущение, заставляющее сомневающегося задуматься, а слепо верующего – придти в ужас.»

Из более ранних бесед с мастером я знал его историю – о том, как он оказался в Лейдене, как стал заниматься тем, чему посвятил свою жизнь. Будущий книгопечатник родился и вырос в Кёльне. Сестра его матери была обвинена в колдовстве по ложному доносу, но чудом избежала наказания, запутав следствие противоречивыми показаниями, из-за которых палач отказался приводить приговор в исполнения, боясь осквернить свою душу гибелью невинной. Тем не менее, ей пришлось провести почти пять лет в темницах, а на их семейство легла тень ереси.

Между тем, мальчик превратился в юношу, который вполне успешно постигал науки и развивался на глазах. Его родители были дружны с другой семьёй – одной из немногих, не отдалившихся от них после судебного процесса над сестрой его матери. Когда юноше было шестнадцать, он начал всё чаще заходить в дом друзей семьи и проводить всё больше времени, общаясь с их дочерью – его ровесницей. Родители с обеих сторон были рады такому повороту событий, а отношения молодых людей развивались всё более стремительно.

Так прошёл год. По словам старого мастера, в тот год он испытал одно из трёх самых сильных чувств, которые выпали на его долю. Другие два чувства – горе и ненависть – ему пришлось испытать очень скоро.

Тень ереси не прошла бесследно. Внезапно, без всяких к тому предпосылок, девушка была взята под арест инквизицией. Причиной стало общение с юношей из подозрительной семьи, а также оставшийся анонимным донос, за которые церковь платила весьма солидные для небогатых людей деньги.

Страшные пытки сломили волю девушки – она признала себя ведьмой. Судьи попытались добиться от неё и показаний на семью своего возлюбленного. Получив отказ, они продолжили истязание. Безрезультатно – даже самая адская боль не могла заставить её подвергнуть таким же мукам любимого человека. Приговором ей была смертная казнь, но девушка, к счастью для неё, не дожила до костра, скончавшись на одном из орудий пыток.

Через год в типографию Эльзевиров прибыл из Кёльна новый ученик. Прошло несколько лет, и подмастерье стал мастером. Минули десятилетия, и этот умудрённый опытом старец уже сидит рядом со мной, в главном зале мастерской, созерцая шедевр Рембрандта.

«...Каждый жизненный этап – это лабиринт» – говорит мне учитель.

«…Нужна вся твоя сила, весь твой ум, интуиция и везение, чтобы найти выход из него. Поворачивать назад бесполезно: вход в лабиринт открывается лишь один раз – когда ты в него входишь. Затем он снова запирается на засов вечности. Надеяться можно лишь на себя… Увидишь свой маяк, свет во мраке лабиринта – он укажет тебе путь, и ты можешь пойти за ним, но будь готов, что он в любой момент может погаснуть. Всегда сомневайся во всём – возможно, в сомнении, а не в слепой уверенности, будет твой шанс найти выход».

«Но всегда ли из лабиринта есть выход?» – спрашиваю я.

«Он есть так же неизменно, как и вход. Но… Может случиться так, что выход окажется на прочном, вековом засове»

«Это и есть то, что вы называете божьим попущением, мастер?».

Старик молчит, он погружён в свои мысли, и лицо его утопает в клубах табачного дыма. Так проходит минута.

«Судьба не одинакова для всех» – наконец, говорит он.

 

 

*1 - Никто, сражавшийся не по правилам, этого не достигнет (лат.)

*2 - Уверенный в успехе (лат.)

*3 - Благословите (лат.)

*4 - Едят убогие (лат.)

*5 - Открывают запертое (лат.)

*6 - Изроненное слово да сохранит тайну (лат.)

*7 - Порывы ветров (лат.)

*8 - Судьба не одинакова для всех (лат.)

*9 - «Молот ведьм» (лат.) – трактат 1486 г., направленный на искоренение ереси и ведовства.

*10 - Булла 1484 г., с которой начался расцвет инквизиции

*11 - Бог пусть не вмешивается (лат.)