Удачный повод для того, чтобы высказаться. Я вдруг усомнился в возможностях и смысле традиционного гуманизма. Ничего не поделаешь – не принимаю, и все. Обычно его пытаются отыскать на пересечении интересов людей, составляющих общежитие. Твои единичные интересы, мол, это замечательно, но попробуй их согласовать с интересами людей, с тобой соприкасающихся. Вот когда интересы всех людей столкнутся, да помнутся, да потрутся, да поконфликтуют, и вот тут-то, если, мол, вы живыми останетесь, и залегает где-то поблизости гуманизм. Так-то оно так, да не совсем. Ибо и здесь сквозит корысть, а если гуманизм замешан на корысти, то какой уж тут гуманизм, а скорее надувательство одно.

Ну, уж нет – гуманизм там, где сходятся наши ущербы, плевать на выгоду, люди мы или не люди, а коли люди, так и умейте поступиться чем-то кровным своим, инстинктивным, природным, выставляйте вперед свое человеческое, противное корысти, нащупывайте подобное же и у окружающих, – глядишь, доведется тогда и гуманизма настоящего испробовать, а не привычной нашей полулитературной обманки. Помню, все это мне вдруг в голову пришло, когда я возвращался с дачи профессора Ждановича, уже темнело, деревья стояли голые и будто все сторонились друг от дружки, я искал, где нужно повернуть к станции, сразу за двухэтажным домом с большим зеленым мезонином, а черт его знает, что такое мезонин, и только гнездилась в голове некоторая досада на себя от того, что что-то вовремя не сообразил, не додумал, не привел в споре решающего аргумента, хотя цена всем таким аргументам невелика, и все делается только ради репутации остроумца да говорливых дел мастера.

Платформа появилась совершенно неожиданно, когда уже стал себе поедом есть за то, что не принял предложения остаться и заночевать, с тем, чтобы и после ужина продолжить беседу, слушая докучливых вечерних птиц или сверчков, если таковые отыщутся. Нужно было купить билет, и я отправился искать здание вокзала, временами обходя гигантские лужи, заполнившие многочисленные выбоины дороги. Долго ли можно было бродить посреди этой угрюмой весны, не сулившей никаких перемен, ни к лучшему, ни к какому иному, бродить, лениво поводя взором по затоптанной пригородной земле, бродить, отыскивая в себе неизвестных прежде ощущений, тех, что могли бы удивить или разжалобить?! Все-таки я всегда выбирал бегства из невозможного в преднамеренное, а в поэзии доподлинно прозревал ультиматумы безгласности. Вместо вокзала обнаружилась безо всяких признаков обитаемости дощатая будка, особняком стоящая под сенью тополей остриженных и тем оскорбленных. Неподалеку теснились еще какие-то деревья без листьев, без плодов и без смысла. Делать здесь было нечего, и я вернулся на платформу.

Я присел на скамейку, на которой уже сидели двое бок о бок, парень и другой еще постарше, и третий мужчина прохаживался неподалеку, у края платформы. Я не сразу заметил, что у этих двоих были надеты наручники, один был прикован к другому, и оба они сидели с причудливо прямыми спинами. Тот, что прохаживался, имел молодцеватый вид, небольшие усики красовались на его лице, а сам он был похож на валета, каким его изображают на игральных картах. Он подошел к сидящим, помолчал немного и потом говорил хрипловатым голосом: "Ну что, а может, поезд сейчас подойдет, и... – он весьма выразительно замолчал.

– У меня бы рука не дрогнула, – отозвался более старший из сидящих. Парень глухо вздохнул.

– Ты тут не вздыхай, не вздыхай! – прикрикнул на парня прохаживающийся.

– У вас зажигалки не найдется? – внезапно спросил он меня.

– Не найдется, – возразил я.

– Ну и ладно, – отозвался молодцеватый

Потом мы слышали шаги. Немолодая женщина походкой утконоса приближалась к платформе с противоположной от вокзальной будки стороны. Я равнодушно смотрел в ее сторону. Женщина подошла и остановилась в двух шагах от сидящих.

– Гришенька, – говорила она парню, – я тебе яичек принесла.

– Не положено, – неприязненно возразил старший из них.

– Крашеные. На пасху, – говорила женщина. – Да колбаски копченой, как ты любишь.

– Говорят же тебе: ни к чему.

– А может, пивка можно?

– Раньше надо было думать, кого воспитываешь.

– Да разве ж за всем углядишь? – миролюбиво возражала женщина. – Дитя без отца росло.

– Пива, – глухо простонал парень, ни на кого не глядя.

– Что?! – возмущенно отвечал его неулыбчивый сосед. – Тебе, гниде, еще и пиво?!

– Гришенька днем рыбки поел, – объяснила женщина. – Вот у него и жажда.

– Ну ладно, мать, ты ступай, – неприязненно отвечал ей тот, что был похож на валета.

– Яички-то оставить? – спросила женщина, замешкавшись.

– Ступай, тебе говорят, – повторил он.

– Может, хоть вы съедите? – неожиданно обратилась ко мне мать Григория. – Не выбрасывать же. Яички-то Христовы. – И пока я несколько мгновений недоуменно глядел на женщину, та повернулась и, сгорбившись, пошла восвояси.

– Мать, чего приходила? – слабо дернулся парень, но тотчас же сник и втянул голову в плечи.

– Да иди ты!.. – отозвалась женщина едва слышно, сходя по ступеням с платформы.

– Как это она вас вдруг полюбила, – говорил мужчина, сидевший рядом с парнем. – Нам-то яиц не предложила.

– Ну, уж и полюбила, – возразил я. – Скажете тоже.

– А что, собственно, и не полюбить, – возразил прохаживающийся. – Сразу видно приличного человека.

– Приличного, приличного, – проворчал его товарищ. – А откуда здесь взяться приличному в это время?

– Здесь, или в это время? – с едва приметной иронией спрашивал молодцеватый.

– И то и другое, – последовал ответ.

– Мне следует отвечать? – спрашивал я, из прежнего ощущения своего понемногу набухая гротеском.

– Да что вы, это необязательно, – предупредительно возражал молодцеватый.

– А почему бы, собственно, и не ответить?! – буркнул сидящий на скамье.

– Что за грубиян такой! – развел руками его товарищ.

– А если я скажу вам, что я был здесь в гостях у одного очень уважаемого человека? – начал я.

– В том, чтобы быть в гостях нет ничего зазорного, – поспешно говорил молодой человек, остановившись подле нас, сидящих.

– Что это еще за уважаемый такой человек? – буркнул еще наш недоверчивый собеседник.

– Ну, предположим, я скажу, что это профессор Жданович.

– Ну вот, Фомин, – говорил еще мой защитник, – а ты сомневался.

– Многие сейчас норовят прикрыться уважаемым именем.

– Не о том печешься, любезный, – снова возражал молодцеватый. – Вот сейчас поезд придет, а мы так ничего и не решили.

Тот, которого назвали Фоминым, воззрился на меня. Он сидел, иногда слегка покачивая вверх-вниз головой, как будто клевал что-то.

– Послушайте, – говорил он, – А не желаете ли ему тоже слегка вмазать?

– Что? – удивленно переспросил я. – Вмазать? Кому вмазать? За что?

– Да этому Гришеньке.

– За что?

– Неужели, вы в нас сомневаетесь? Ай-ай-ай, разве ж это возможно?.. Как только я услышал, что вы от профессора Ждановича, я сразу сказал себе: вот человек, на которого можно положиться.

– Благодарю вас, конечно, – говорил я, – но все-таки хотелось бы знать, что такого натворил этот ваш Гришенька.

– А вот представьте себе: какая-нибудь маленькая птичка или зверюшка; она бегает, добывает себе пропитание, хочет жить, любить, вить гнездо, выводить птенчиков. А потом появляется этакий Гришенька, и своей алчной лапой разрушает это гнездо. Какая-нибудь иволга, или коростель...

– Я только вороньи, – жалобно возражал парень.

– Вороньи?! – возмущенно говорил Фомин. – А ворона разве не птица? Вороне значит десять египетских казней – а все ради чего? Ради того, чтобы этакий Гришенька куражился и куролесил. Так?

– Нет, – говорил я, – так я не согласен.

– Вот же об этом и речь, об этом и речь, – облегченно согласился один из моих собеседников.

Я чувствовал себя неуютно и не собирался скрывать того от пресловутой казенной парочки.

– Вам не кажется, что за нами сейчас кто-то наблюдает? – говорил я. – Может, не откуда-то со стороны, но, например, сверху или даже из-под земли.

– Вот, – охотно подтвердил Фомин. – Я же говорил.

– Да это Гришенькина мать, – возразил молодцеватый. – Она из кустов смотрит. Прогони-ка ее, – обратился он к своему товарищу.

– Да, – сказал тот, что был постарше, и дернул Гришеньку своею рукою в наручнике. – Покажи нам, как ты шкодил.

Гришенька секунду помолчал. Потом он слегка выпрямился и как будто даже подбоченился.

– Ул-лю, у-лю-лю-лю-лю-лю-лю!.. – забулькал он. Глаза его коротко сверкнули. Фомин удовлетворенно кивнул головой.

– Ну вот, – говорил он мне, – а вы еще не хотели ему вмазать.

Я встал и приблизился к Гришеньке, внимательно рассматривая его.

– Что на него смотреть?! – крикнул Фомин. – Так сразу двинули ему, и все!..

Парень тревожно наблюдал за мной. Молодцеватый подошел тоже совсем близко, мы буквально сгрудились вблизи сидящих. В чертах моих и жестах сквозили очевидные настроения отказа, я не хотел брать на себя роль оглашаемого в несчастье, но только был целиком во власти подземной предопределенности, законы которой иногда старался угадывать. Для чего-то я взглянул на свои руки, и вдруг почти неожиданно для самого себя ударил Гришеньку в скулу. Мною руководила закономерность и иная подспудная энергия, которые, кажется, были разлиты в воздухе этого весеннего вечера и сначала привели меня сегодня на дачу моего ученого собеседника, а потом и на этот полустанок, в кассе которого даже не продавали билетов. Парень мотнул головой и откинулся спиной на металлические перила. Фомин с молодцеватым одобрительно и, как мне показалось, с некоторым облегчением вздохнули.

– Вот, – сказал молодцеватый.

– В переносье не надо, – жалобно попросил парень.

– Не надо?! – возмущенно бросил Фомин. – Как это не надо?!

Он вдруг развернулся и с размаха свободной от наручников правой рукой ударил Григория в переносье. Тот отшатнулся и вскрикнул. Крупная темная капля собралась у него на кончике носа, парень болезненно фыркнул, и та сорвалась ему на грудь. Гримаса мимолетного отвращения утвердилась на моей душе.

– А я больше предпочитаю бить в поддых, – говорил я.

– Хочешь в поддых? – с готовностью спрашивал Фомин у своего соседа.

– Нужно говорить не "в поддых", а в "диафрагму", – сурово поправил нас молодцеватый.

– Если бы я знал его фамилию, – с неуловимым напряжением бодрости говорил я, – я кое-что смог бы о нем рассказать. Ономастика, знаете ли, мой конек.

– Чью фамилию? – переспросил меня тот, что был похож на валета.

– Да вот его, – кивком головы я указал на Григория.

– Его фамилию?

– Эй ты, – своею рукою в наручнике тряханул Фомин парня, – у тебя, кажется, фамилию спросили.

– Мою? – переспросил парень.

– Ты из себя дурака не строй! – гаркнул стоящий перед ним мужчина.

– Самойлик я, – едва слышно отозвался тот, слизнув с губы кровь.

Я задумался. Собеседники мои притихли и взирали на меня как на библейского пророка, с напряженным ожиданием и с трепетом недоверчивости.

– Фамилия свидетельствует о том, – говорил я, – что изучаемый объект несколько инфантилен... Пожалуй, подвержен чужим влияниям. Такие люди обычно хорошо поддаются гипнозу. Впрочем, он недоверчив, что существенно ограничивает возможности близкого личного контакта...

Двое моих собеседников переглянулись.

– Ну что, – замахнулся Фомин на парня, – правильно про тебя говорят?

– Да, – прошептал Григорий пересохшими губами.

– По-видимому, он может быть жесток, но его жестокость не от какой-то природной злобности, а от инфантилизма, от нечувствительности. Она оттого, что этот человек не понимает чужой боли.

Молодцеватый несколько раз кивнул головой, поддакивая мне. Я уже ясно видел пределы своего энтузиазма, за которыми залегало начало разочарования. Силою причудливого сомнения моего был я побуждаем к немыслимому учительству посреди новоиспеченных встречных. Мы были подобны ночи, и так же, как и она, без затей.

– Вслушайтесь в звучание его фамилии, и оно немало расскажет вам, – продолжал я. – Вы непременно сможете угадать здесь местоимение "мой". Отсюда его своекорыстие, но опять-таки инфантильное, почти несерьезное. И еще слово "лик" или лицо. В данном контексте звучащее чуть ли не зловеще, обольстительно, почти как какая-то дьявольская пародия. Ибо что здесь за лик – мы это видим воочию...

– Поезд, – сказал вдруг молодцеватый, как будто подводя черту под всем предыдущим.

Фомин поднялся со скамьи, притягивая к себе Григория и принуждая того тоже встать. Григорий глухо завыл и рванулся. Молодцеватый быстро схватил Григория за рукав и стал тянуть с силою.

– Ничего, ничего, – ласково говорил он, как будто ребенку, который боится укола. Менее терпеливый Фомин еще раз ударил Григория в лицо, тот в ответ лягнул Фомина ногой в колено. Парень был силен, и, если бы не наручники, возможно, попытался бы бежать.

– Да помогите же! – крикнул мне молодцеватый.

Я тоже взял Григория за одежду, взял без особенного намерения, не мешая и не помогая тем двоим. Я так и не сумел закончить своего сиюминутного исследования. Могли, разумеется, пропасть без приложения мои тщательно заготовленные ангельские тирады.

Рассекая ночной воздух упругим световым снопом, громыхая сталью колес, к концу платформы приближалась черная электричка. Гришенька бился в наших руках, будто пойманная птица, он стонал и мычал, как глухонемой. Мы тащили его втроем, я не вполне понимал, куда мы его тащим, но и не отпускал того, что мне удалось ухватить. Пока совершалось справедливое, я бездействовал, теперь же язык мой изнемогал сарказмом.

– Ты говоришь "только вороньи", – прерывисто дыша, приговаривал Фомин. – А ты видел когда-нибудь своими глупыми глазами, какой у этой смышленой птицы неповторимый почерк полета?!

– Ключ! – закричал молодцеватый. Фомин понял свою ошибку и стал лихорадочно шарить по карманам. И в это мгновение на нас сзади что-то налетело, набросилось, едва ли не расшвыривая троих взрослых мужчин в разные стороны. Мы столкнулись с незаурядной, отчаянной силой.

– Это я! – кричала Гришенькина мать, тряся бедного Фомина. – Это я сказала ему, чтобы он по гнездышкам полазил. Вдруг он там колечко или монетку какую отыщет!..

– Убери ее! – орал Фомин, тщетно пытаясь наконец-то найденным ключом попасть в замок наручников.

– Мать! – завопил Гришенька, рванувшись из последних сил. Его спасение было в том, чтобы не позволить открыть замка.

– Давай! – крикнул молодцеватый, с силою отталкивая женщину. Замок наконец-то, кажется, поддался, Фомин сдернул стальной браслет с Гришенькиной руки и, изловчившись, толкнул парня к краю платформы. Гришенька, падая, схватил Фомина за одежду, и внезапно оба они с нечеловеческими воплями, соединившись, будто сиамские близнецы, рухнули на рельсы. И тотчас же мимо нас, скрежеща тормозами, пролетела электричка.

– Фоми-ин!!.. – закричал молодцеватый. Я изо всех сил, с разворотом корпуса, ударил его в челюсть, оттолкнул накинувшуюся на меня женщину, бившуюся в истерике и вопившую одно и то же коротенькое слово "ты! ты! ты!" и бросился прочь с платформы.

На первой же ступени я споткнулся и полетел грудью в грязь, на мои ноги навалилось что-то, преследовавшее меня, я вывернулся из-под того, не разбирая особенно, что это было. Я не доверял ни одному из своих ощущений. Возле головы моей шумело нечто, как будто тысячи потревоженных птиц хлопали своими дерзкими неутомимыми крыльями, обдавая к тому же лицо мое ветром их беспорядочного полета. Я вскочил, отчаянно размахивая руками, стараясь защитить затылок и шею от безжалостных клювов. Весь мир, взбудораженный и обозленный, сгрудился на ничтожном пятачке моей височной кости. Я рванулся и побежал, не разбирая дороги, шлепая по лужам и по грязи, продираясь через колючие кусты, цеплявшиеся за мою одежду и расцарапывавшие лицо и руки мои в кровь.

В город я возвратился только под утро. Я был разбит и измотан, но я не лег спать, но напротив – сел за стол, твердо решив написать письмо в газету. Я вообще человек трезвый, ни к каким казусам или соблазнам не питающий склонности.