Бандурша

 

Емельян Полищук как в воду канул. Другие казаки, где б ни были, на какой стороне не воевали, а домой передавали привет, письмо, да и сами наезжали иногда. Емеле же после того, что учинила его жена Глафира, стыдно стало появляться в станице, а может быть, и уехал, как некоторые станичники, из России.

Они с Глафирой были бездетные. Кто в том виноват неведомо, но венчанные в церкви они, как могли, проживали отведённую им Богом жизнь. Супруги просили у сестры Емели мальчонку в сынки, но та отказала, а брать чужих детей, неизвестного роду-племени, не хотелось. Глафира скучала, и особенно сильно, когда Емельян находился на службе. По своей природе бабёшка она была авантюрная. Емеля постоянно сдерживал её, а то она могла такое учудить.… Да вот, как-то напали станичные казаки на небольшой отряд красных партизан с ближайшего хутора. Те отчаянно сопротивлялись и почти все в том бою погибли. Удалось казакам захватить только двоих живых: командира и рядового. Приволокли их в станицу на майдан и решили судить всем обществом. Но не успели: бабы накинулись на пленников. Казаки пытались вырвать пленных из рук женщин, но те озверели и забили «краснюков» палками до смерти. Особенно усердствовала Глашка Полищук. И было видно, что это ей нравится.

Емельяна тогда дома не было, а, возвратившись, он узнал о боевых подвигах жены и жестоко её избил. Она присмирела, но сладкие воспоминания о вседозволенности тешили в минуты скуки её неистовое сердце.

Однажды в станицу нагрянули зелёные. Они предпочитали, чтобы их называли так, а не бандитами. Воевали они нерегулярно, успевая повеселиться в перерывах между военными действиями. Не то, что белые и красные, которые сражались только «за идею». Несколько бандитов облюбовали для постоя хату Полищуков. Глашка хотела было пойти пожаловаться свёкру на незваных гостей, как тут появился граммофон, сладкие заедки и напитки, и закружилась у бабёнки голова. Намётом в погреб, на огород, и вскоре на столе были пупырчатые огурчики, густая сметана, нежное сальце, колечки колбаски, маринованная щука.… А в кабыце уже бухтел в чугунке молодой картофель.

Казаки (всё же они были казаки) вели себя пристойно: не волокли её на койку, а наоборот, умащивали елеем. Особенно заливался соловьём один из них, усатый великан с кудрявым чубом: что, де, краса писанная, стан — лоза виноградная, губы — уста сахарные, брови чайками разлетаются.… Да мало ли у мужчин слов появляется, когда хотят завлечь или уломать красавицу. Глафира и впрямь была красавица: высокая, статная, с талией и грудью нерожавшей женщины, и нога под ней — аккуратная, узенькая. Идёт в полсапожках, бедром качает — казаки шалеют и падают. Емеля, правда,

 

 

 

 

давно-то не шалеет, больше за ногайку хватается.

Ай, размякла Глашка от внимания. А они её уже королевой, атаманшей величают. А эти казаки как раз и командовали бандой, поэтому и граммофон был у них. А прежнюю атаманшу (так они называли женщину для развлечения командующего состава) уволили по беременности.

В этот вечер выпито было немало, и Глафире подливали в стаканчик. Она пригубит и поставит, пригубит и поставит… Напригублялась баба, и разомлела так, что атаман оказался в её супружеской постели. Шепчет ей ласковые слова, обещает горы золотые.

—Что ты со своим казачурой видела? — спрашивает и сам же отвечает: — Огород да поле, козу да неволю. А со мною мир повидаешь, хозяйкой жизни будешь, казнить и миловать дозволю тебе.

И пел он ей эту песню до самого утра, в промежутках между страстными ласками. К утру протрезвели оба.

—Атаман! — стучат в окно, пора, значит. Он свесил с высоких перин свои волосатые ноги, почесал пятернёй за пазухой исподней рубахи густую кучерявую шерсть, зевнул широко и вдруг совершенно серьёзно спрашивает Глафиру:

— Ну что, пойдёшь к нам в банду атаманшей?

Было вспомнила она свекрови строгий взгляд да свёкра укоризну, и тут же постаралась забыть. А о муже она даже не горевала. Какая это семья, коли детей нету? И Глафира ответила атаману согласием.

— Ну, тогда подавай быстро на стол и вяжи узел. Смотри-то много добра

не набирай, всё будет новое. Чего моя краля пожелает — добуду.

Заколотила молодица досками окна хаты, замотала верёвкой калитку и вскочила на тачанку, ближе к граммофону. Никому не сказала о своём решении. Но станица — не город. К вечеру молва разнеслась и до дальних хуторов, что Глашка, Омельки Полищука жинка, подалась в зелёную банду атаманшей. На что уж свёкор её, Игнат Полищук, добрый был, а сказал:

— Попадётся, стерва, на глаза — застегаю насмерть!

— Позор страшный на фамилию нанесла ваша невестка,— сокрушались

родичи.

Правда, и времена пошли такие, что позора в казачьем мире не счесть,

смертей и того больше. Больше, чем в три турецкие войны вместе взятые.

После того случая Емельян не вернулся домой. А Глаха прославилась. Но не в наших местах, а в прикумских станицах. Сначала её просто возили бандиты с собой, наряжали.… Потом она шашку в руки взяла, на коня села и рубалась как казак. А пуще всего любила измываться над белыми офицеришками да красными комиссариками. Почему, точно не скажу, но, вроде, мстила им за бездетность свою. А потом, рассказывают, баба такую подлость взяла, что опоила атамана и взаправду атаманшей стала. Все за ней

 

 

 

 

не пошли, банда разделилась надвое. Глашка с преданными ей бандитами ушла в Прикумские степи и там грабежами занялась. Долго она казаковала, наверное, месяцев восемь - девять. Ужасающий след оставила после себя Глаха-бандурша. Много людей загубила. Но и сама наказание понесла справедливое и страшное.

Прознала она про один хутор, где было чем поживиться. В стороне от дорог, далеко от станицы стоял он. До гражданской войны в нём располагался конезавод. Глашкины лазутчики выведали, что на хуторе сейчас нет ни красных, ни белых.

— Лёгкая добыча будет! — радовались казаки и тут же, собравшись,

поскакали на разбой. На месте Глашка распорядилась выскрести все сундуки и похоронки жителей хутора. Со свистом и гиканьем бандиты помчались на свою грязную работу. В одной небогатой хате им… оказали сопротивление…. Кто бы вы думали? — Иногородний, кацап! Упал он грудью на сундук, вцепился руками в крышку — не оторвёшь! А вокруг детвора — мал мала меньше, и все ревут. А жена его, высохшая, длинная, как стропило, баба, прямо взбесилась: тигрицей бросается на казаков, злобно рычит и царапается. Оторвали кацапа от сундука и повели на казнь. Принято было так в банде у Глахи: сопротивляешься «справедливому переделу имущества» — расстрел, повешение, или бандурша ещё какое наказание придумает.

Закончив «передел», бандиты согнали на площадь народ, в основном, баб

и детей. А там уже к столбу стоит привязанный мужик этот. Верёвки впились в его тело. Лицо красное, взгляд полон ярости. Вокруг казаки из банды с шашками и с ружьями. И подходит к обречённому, вихляя бёдрами в казацких штанах, Глаха. Глаза злобно сузила, в вытянутой руке шашка.… Приставила она её к самому горлу мужика и сквозь зубы процедила:

— И это ты, кацапская харя, кому вздумал перечить? Моим казакам?

Мне?

И эдак повела лезвием по телу и вниз, будто намечая линию, по которой рубить будет. И вдруг в полной тишине раздался одинокий детский крик:

— Тятечка! Родненький! Не убивайте его, тётя!

Жена мужика зажимает мальчонке рот, а и сама вот-вот сознание потеряет. Дети постарше молчат, как застыли. Глашка опустила шашку, свирепо глянула на женщину и приказывает своим бандитам:

— Повесить, обоих! Хату их поджечь, а выблядков — отхлещите

нагайками, чтобы помнили Глафиру-бандуршу, — и, тяжело ступая, пошла вон…

Рассказывают в тех станицах про её конец:

— Выпили бандиты как-то после «операции», крепко выпили: делили

барахло, дрались, песни спивали — всё, как обычно. Потом, в беспамятстве уснули. Глашка тоже выпивала с ними, но меру знала. Влезла на пуховую хозяйскую кровать, захрапела и вдруг чует — палёной шерстью пахнет и

дымом. Разлепила глаза — а вокруг уже почти вся хата полыхает. Выскочила она во двор, дико кричит, сорочка на её теле пламенеет. И к речке норовит свернуть. И чем быстрее она бежит, тем жарче огонь на ней. Тут раздался мальчишеский крик:

— За тятьку! За мамку! — и прогремел оружейный выстрел — бандурша упала раненая. А уже алели её волосы, пламя разъедало живую плоть. Глафира горела живьём и визжала пронзительно и тонко, пока не потеряла сознание. А бандиты сгорели все до одного, так и не проснувши