На вокзале всегда толкотня, независимо от сезона, дня недели, времени суток…Но ехать все равно нужно, к тому же, здесь недалеко, выходить уже на шестой остановке, а в электричке продают много всего ненужного, и почему-то жалко этих людей и стыдно за то, что ничего у них не покупаешь…

Сойти с платформы, и еще чуток парком, а там уже калитка-проходная больницы. Я всегда думаю, почему здесь свой, особый микроклимат, специфический дух и аромат. Пахнет дезинфекцией или безумием, а возможно столовой, где украли не просто все что можно, а даже еще больше.

Кто-то, когда-то додумался засадить весь двор туями. Кладбищенское растение здорово прижилось и густо разрослось. А еще здесь посажен шиповник, с его фальшивыми толстомясыми розами, ненастоящими шипами и вяленькими листьями, подделкой против настоящих роз. Но сейчас все дремлет, и шиповник, и чахлые березки и массивные липы, росшие здесь давно, еще до постройки больницы. Да возле женского корпуса зеленеет ель, которая, как говорят, ровесница Инны Львовны, ведь посадил ее Иван Карлович давным-давно, в юбилей тогда еще молодой докторицы. Мы с доктором Димой наряжаем эту елку в конце декабря, а после праздников, когда уже убраны в чулан шары и гирлянды на колючих ветках продолжают полоскаться блестящие ленты серебристого дождя, намертво присохшего к смолянистым веткам. Только от всей этой флоры не менее тоскливо выглядят зарешеченные желтые корпуса.

… Они встретились здесь и решили состариться вместе, хотя и это, наверно, кто-то назовет бредом, ведь безумия одного из них, вполне хватило бы не только на одну семейную пару, а на целый отряд молодоженов. Но они, конечно, не думали об этом. Они думали друг о друге и еще, о Луне, которая, по их мнению, должна дать приют всем, кто попросит, иначе бы она не манила таким удивительным, жемчужно-томным светом.

Они встречались на прогулке, но у каждого отделения была своя территория, ограниченная металлической сеткой, как в зоопарке. И они могли лишь говорить, а еще он целовал Сашины ледяные тоненькие пальцы, которые она пыталась просунуть через ячейки решетки, чтобы дотронуться до его лица.

Персонал давно обратил внимание, но, посоветовавшись, решил не мешать. Вреда от такого романа вроде бы никакого, а запрети, начнутся осложнения, депрессии и не дай Бог суицидальные попытки…

Он первый заметил Сашу, и даже не весь ее облик, а тревогу и одиночество в огромных глазах, цвета перезрелой вишни. Он был здесь не в первый раз, и поступил уже достаточно давно, но ни разу не обращал внимания на женщин. Он вообще мало, на что обращал внимание. Раньше это были книги, шахматы, математика, а сейчас он чувствовал, как угасают последние интересы. Нельзя сказать, чтобы это приносило ему огорчение. Скорее озадачивало. И он разматывал бесконечный спутанный клубок своих мыслей, что вдруг обрывались, исчезая вовсе, или начинали мчаться галопом, да так, что не успеть схватить последнюю за хвост; то звучали вслух, то шепотом, то оглушающим басом, или текли одна параллельно другой, и каждая совсем, о разном. И этими неиссякаемыми мыслями о мыслях он занимал весь свой бесконечный досуг, пока не появилась она, девочка растрепанный воробей, с измученными взрослыми глазами.

О чем они могли говорить, неизвестно, но он доказывал что-то пылко, а Саша только чуточку улыбалась, будто слушая сказку, или вымысел неразумного ребенка, но в глазах ее теплилась такая чудесная нежность, что не надо было никаких слов. Его кстати тоже звали Александр, и в этих именах звучащих в унисон, была своя трогательная музыка.

…Он уговаривал ее навсегда остаться вдвоем, а если их безумие помешает течению счастья, то уйти из жизни вместе, а там, быть может, их приютит Луна. Так простояли они всю зиму по разные стороны сетки, и жизнь их текла от прогулки к прогулке. И он любовался перезрелыми вишнями ее печально-счастливых глаз, а она, кончиками пальцев легко дотрагивалась до его небритой впалой щеки, или острой скулы.

В конце февраля Саша заболела. Это был какой-то банальный вирус, или ангина, или что-то еще совершенно несущественное по сравнению с тем, что им пришлось расстаться. Саша еще не знала, что днями он должен был уйти домой. Она будто застыла возле зарешеченного окна, но не могла разглядеть ничего, кроме собственного отражения. А когда вечером, чьи-то жесткие руки отводили ее к умывальнику и укладывали в постель, она таилась и ждала, пока утихнут звуки, чтобы подойти к окну и глядеть на Луну. Тихонько, вместе с ним.

… Назавтра его отпустили домой. Подпрыгивающей походкой, в кургузых школьных брючках и нелепой лыжной шапке он шел вдоль больничного двора в сопровождении старенькой мамы. Шел и поминутно оглядывался на окна женского корпуса. Саша беспокойно думал о том, что не знает ни телефона, ни адреса, и вообще никаких координат своей возлюбленной, а потом внутренний голос успокоил его: "Мол, ничего и не надо. Достаточно ее прикосновений, немного горького дыхания и памяти, что навсегда сохранит глаза, цвета перезрелой вишни. Так они состарятся вместе, не зная горести, лишений и невзгод. Так, наверно, будет лучше всего…"

А сверху падал тяжелый мартовский снег, засыпая его следы, которые и без того невозможно было разглядеть сквозь мутные стекла третьего этажа…