В детдоме готовились к приему высоких гостей – каких-то московских меценатов, одаривших нас новой мебелью. Из актового зала, куда согнали ребят, доносились звуки фонограммы – заезженная песенка про дружбу. Несколько старожилов украшали рекреации, наиболее ответственные девчонки шуровали в столовой, и только малышовую группу заперли в комнате на тихий час.

Воспитатели бегали с круглыми, как бильярдные шары, глазами, директриса ругалась с интернатскими завучами, а я сидел на подоконнике, болтал ногами в истоптанных кроссовках и грыз семечки (Санька Внуков раздобыл вчера один кулек и по доброте душевной отсыпал мне половину). Параллельно обдумывал, что бы такое наврать, лишь бы меня не заставили выворачиваться перед спонсорами на «торжественном мероприятии приветствия». Было скучно, а нужные мысли решительно не лезли в мою голову. Может, слопать что-нибудь эдакое, чтобы рвало полдня?.. Или попросту драпануть?

Тут меня заметила тетя Тоня, наша уборщица. Ну и естественно, подняла вопли на весь детдом…

- Ты чего мусоришь! Ты чего мусоришь, бесстыжий! – замахала она на меня разлохмаченным веником.

- Я не мусорю, - буркнул я и в подтверждение своих слов разжал ладошку, продемонстрировав уборщице горстку черных ошметков.

- Сейчас же выброси! – громогласно велела та. И добавила с пафосом. – Мусорить – значит, не любить свой дом!

Я хмыкнул, потому что насчет «дома» у меня имелись собственные соображения, пожал плечами, сунул семечки вместе с кожурками в карман, начал сползать с подоконника… Но тетя Тоня неожиданно сменила тактику эстетического воспитания. Видимо, подумала, что я, воспользовавшись всеобщей суетней, смоюсь на улицу без предварительного разрешения директрисы, а то и вовсе отправлюсь бродяжничать. Как две девчонки из моего класса – Ленка и Женечка – месяц назад. Кстати, их до сих пор не выловили, и поэтому директриса все время нервная.

- Ты почему не на репетиции? – нахмурилась тетя Тоня и посмотрела на меня как-то по-новому, с прищуром. – Снова набедокурил, Чибис?

«Чибис» - это моя фамилия, только не смейтесь.

- Ну да! Репетирую я… вот, - и я раскрыл вторую ладошку. На ней, точно живой, зашевелился, распрямляясь, бумажный комок – измятая записка, автором которой являлась наша неугомонная вожатая (по официальному определению – «шеф», по-нашему – «воспитка-массовичка») .

Текст запомнился на всю жизнь, до того идиотский: «Выходишь после хора. Декламируешь с выражением (подчеркнуто – Д. Ч.):

Я люблю свой детский дом!

Хорошо живется в нем!

Здесь заботятся о нас!

Здесь ребята – просто класс!

Воспитатели родные,

Мудрые учителя...

Вам сегодня и отныне

Благодарен очень я!!!

Кланяешься (опять подчеркнуто – двумя жирными линиями).

P.S. Самое главное – улыбайся! Улыбайся, Даня!».

Знаете, Санька, когда ознакомился с сим твореньем, сочувственно хлопнул меня по спине, но все же не удержался от ехидного:

- Ни дня без улыбки, а, Чиб? Так вот и живи!..

А тетя Тоня и читать не стала – заворчала со своим противным горловым бульканьем:

- Иди в актовый зал и репетируй как все.

- Анна Юрьевна сказала не мешаться…

- А я сказала – брысь! – шуганула меня уборщица. Она торопилась вылизать детдом до приезда «дорогих и высоких», иначе могли уволить.

Делать, как говорится, было нечего, и я, провожаемый цепким взглядом тети Тони, слез-таки с подоконника и побрел в направлении актового зала. Однако по дороге, затравленно оглянувшись и не заметив поблизости ни одного воспитателя, шмыгнул в мальчиковый туалет.

Задвижка на двери отсутствовала, ее намеренно отвинтили, дабы никто не вздумал забаррикадироваться внутри. Так что я, конечно, понимал – в любой момент мое одиночество могут потревожить. Но терпеть было невыносимо.

Я устроился под раковиной, крепко обнял себя за плечи, будто бы желая сделаться меньше, и разревелся.

Тело сводили судороги, слезы текли по щекам, а в ушах почему-то жужжали слова, бесконечно повторяясь и сливаясь в нечто нечленораздельное: «Самое главное – улыбайся! Самое главное – улыбайся! Самое главное…».