«Что за чертовщина—кто только придумал это название!.. Очередной армейский бред—или загадочная русская душа?.. Любящая ширину в поступках и в слове—даже если словцо это обозначает всего лишь ничтожную портяночную вошь... Хотя—вшей у нас в роте нет—видать, все от холода подохли...»

«Хм-м, а Александр Сергеевич такие холода знавал? Когда по молодости на перекладных по почтовым станциям мотался? И когда своего «Станционного смотрителя» сочинял? Наверное, вряд ли—у нас в Забайкальи-то ему бывать точно не доводилось. А в других местах России такого не испытать!.. Хотя, при чём тут «Станционный смотритель»?..»

«Вжик-вжик, вжик-вжик», -снег звонко хрустел под ногами.

Нежный пушистый снежок—почти как дома. Только что там выпадал он в конце января, чаще в феврале. А который под новый год—тот скоро таял. Оставляя вокруг уютную городскую слякоть, обманчиво смахивающую на весеннюю распутицу. Да-да, именно «уютную»! Потому как там, на пёстром и ласковом юге России, остался дом, родители, осталась другая—совершенно другая!—прошлая жизнь...

За ночь снега намело сантиметров двадцать. Для Нового года—многовато. Снегопады в этих местах приходятся на конец зимы, на весну. Так рассказывали старослужащие. А Донин-то сам здесь всего лишь с октября—совсем зелёный. «Дух Советской Армии» -он усмехнулся. Звучит почти гордо! Для тех, кто не знает, что это такое на самом деле.

Увы, Серёга знал прекрасно. Соратники научили—с первого же дня. Их тут на точке, чёрт возьми, предостаточно—учителей. Аж целых двадцать пять человек. Против двух вновь прибывших молодых.

Больше половины—узбеки, таджики, азербайджанцы. Ещё два хохла, трое сибиряков и еврей с прибалтом. И из всех—ни единого земляка, даже отдалённо. Словом—не малина! Скорее—волчья ягода с поганками вперемежку. И так останется как минимум до мартовского приказа. Да и то, лишь если весной свежий молодняк подбросят. Иначе, Серёга, летать тебе и дальше как ср-ый веник—пока все «старики» отсюда не дембельнутся...

«Вжик-вжик, вжик-вжик!» -задорно подпевало снизу. Совсем не в такт минорным мыслям солдата. Высоко и отрывисто, почти «стокатто». «Странно, -удивился парень, -никогда не думал, что сильный мороз может звучать как танец!.. Полька, фокстрот... нет, скорее что-то южное, испано-итальянское... Неаполитанский танец, во!.. или же танец с саблями...»

Тьфу! –Донин взглянул на свои руки. На пожелтевшие, затвердевшие от постоянных переохлаждений подушечки пальцев. И ими-то он восемь лет играл на фортепиано! Порой—по пять часов в день. Выступал на областных конкурсах, концертах. Занимал места. А в прошлом году в музыкальное училище поступил…

«В армии тебе не будет трудно, -словно заклинание твердила мама. –Будешь играть в оркестре. Ты только сразу скажи им о своей специальности, слышишь!..» Сергей сказал. И даже ещё раз напомнил потом, перед распределением. Увы, напрасно. Нынче музыканты Родине не нужны. А нужны воины Противовоздушной Обороны. Там—далеко на востоке. Нужны дровосеки, истопники, уборщики снега. Линейные надсмотрщики, наконец. Которые проверяли бы телефонную связь подразделения и, в случае неоходимости, устраняли неполадки.

В самой роте, однако, дела со связью обстояли нормально. Нарушения случались с внешним миром—командованием Нерчинского батальона, со штабом бригады в Чите. Тогда нужно взваливать на плечи тяжеленный саквояж ремонтного комплекта и отправляться прозванивать линию—сначала вниз по склону сопки, а потом строго на север—по пустынной забайкальской степи… Причём, происходило это чаще зимой. И почти всегда—в совершенно неподходящие моменты. Как, например, сегодня—в первый день Нового Года...

«Вжик-вжик», -распластавшееся под ногами белое чудовище негромко и отрывисто похахатывал над Дониным.

«А может, я не так понял? Может, природа подбадривает меня этим танцевальным «стокатто», хочет развеселить?.. Хотя—какое уж тут веселье...»

Такого Нового Года у Серёги не было ещё никогда—за все восемнадцать лет. Были праздничные застолья в кругу семьи—в любящей, доброжелательной обстановке. С холодцом, пельменями, селёдкой под шубою и шикарным маминым тортом. Была ёлка, подарки. Была весёлая пьянка с бывшими одноклассниками, наконец. Ещё совсем недавно—всего лишь год назад. Год, за который разверзлась вечность, поглотив в себя всё, что было парню дорого в жизни. И дав ему взамен неказистую бревенчатую казарму на склоне сопки в забытом Богом забайкальском краю...

Командования на точке накануне праздника почти не осталось. Один лишь дежурный литёха да прапор-старшина—с красным, как у деда мороза, носом и вечно недовольным лицом. Замполит с утра отбыл в Нерчинский госпиталь, страдая утробно лающим бронхитом, распугивающим полудиких местных собак. Остальные же офицеры дружно отчалили тридцать первого до полудня в офицерский клуб ближайшего городишки, вернуться откуда должны были не раньше второго числа. Словом, в роте воцарилась та атмосфера пониженного контроля и повышенной дозволенности, которую так умеет оценить и прочувствовать старослужащий солдат…

Однако, надобно заметить, ничего из ряда вон выходящего в новогодний вечер в подразделении не произошло. По крайней мере для Донина, которого сержанты определили в наряд патрульным. К счастью ещё—на первую половину ночи. А это означало, что встречал Новый год Сергей на посту, наматывая монотонные круги вдоль ощетинившихся колючками проволочных ограждений,—в длиннющем, до пят, овечьем тулупе и с автоматом наперевес.

Вернулся в казарму в начале третьего. Подбросил поленьев в печь и скорёхонько завалился спать—благо немногие из бодрствующих солдат, напробовавшись какого-то суррогата, пребывали в расслабленно-романтическом, «гитарном» настроении...

А наутро его ни свет ни заря растолкал Нурзаев. Тот самый «дед родной»—следуя негласной армейской номенклатуре—и официальный наставник Донина в немудрёном ремесле линейного надсмотрщика.

-Эй, стажёр, вставай быстро, собирайся! -глухо прошипел узбек, разя немыслимым перегаром. –Беда нам на праздник, связь прервался, на линию идти нада…

Дальше всё происходило словно в тумане. Донин машинально оделся, натянув поверх ватника короткий патрульный бушлат, получил в оружейке карабин со штык-ножом, обойму патронов, проверил комплектовку ремонтного саквояжа. В себя пришёл лишь в пути, насторожившись от вопроса Нурзаева:

-Ну, что, стажёр, ты со мной уже два раза ходил. Хорошо помнишь, что делать нада?

-Вроде, помню, -кивнул Сергей, ещё не понимая, к чему клонит узбек. Прошлые разы они правили связь втроём с офицером, как это, видимо, и предписывалось по уставу. Однако сегодня было исключение—новый год—и пребывающие в расположении части литёха и прапорщик находились, по всей вероятности, в не особо пригодном к маршброску по замёрзшей степи состоянии.

-А если помнишь, должен и бэз меня справиться, -Нурзаев звонко сплюнул себе под ноги и тут же принялся увещевать молодого солдата. -На самом дэле, здес дэлать нэ фиг, что два палца абассат—прозваниваешь линию, находишь место разрыва, выносишь на столбы, изолируешь—и всё! Наверно, павриждэные опят там внизу, в овраге—час-два, и ты обратно, даже замёрзнуть не успеешь... Всё понял?

Донин неопределённо мотнул головой, всё ещё не вполне врубаясь в суть.

-А ты куда? –пробормотал он растерянно.

-Э-э, стажёр, -протянул узбек удивлённо, -ты са-авсем не догоняешь или просто бурой такой? Сегодня какой дэн, знаешь?.. Правильно, а дэдушке на праздник работать положен?.. Нэт, канэшно—я своё уже отработал!.. Так что—вперёд, я тэбя здэс у зёмы на Передающем жду, вернёшся доложишь, -подытожил он сухим, не терпящим возражения тоном.

Серёга подвязал к саквояжу провисший моток проволоки, нахлобучил поглубже ушанку с кокардой и нетвёрдым шагом ступил на пологий, лишь редкими местами ощерившийся из под снега колючим кустарником, склон...

«Вот те и станционный смотритель!» –совершенно не в тему вновь застучало в давящих от хронического недосыпания висках.

«И дался мне этот несчастный рассказик!–в сердцах воскликнул парень. –Досужие дворянские домыслы—и не более! Ведь ничего общего в помине: там—постоялый двор, горячие щи, симпатичная хозяйская дочь. Здесь—лысая замёрзшая сопка и девок уж четверть года даже на картинках не видать. Только по телеку—и то одни китаянки. Потому как до границы здесь пару километров будет, а до Останскинской вышки—чёрт знает сколько тысяч!..Тоже мне, ассоциации!»

Верхушка холма, над которой хищно, словно диковинные орлы, распростёрли свои могучие крялья радары, осталась позади. Впереди простиралась неприветливая, взъерошившаяся буграми и скудной порослью, степь. Пышащая сухим, словно из мартеновского лемеха, зноем летом, и пронизывающая стужей насквозь—до последней скукоженной интимности—зимой. Степь эта жила своей жизнью—наплевав на наивных людишек, пытающихся перекроить её по-своему. Проложивших линии связи под её мёрзлой коркой, понатыкавших нелепые антенны по верхушкам сопок и возомнивших себя властелинами природы. Увы, она не прощала подобного тщеславия—коварная забайкальская степь…

Сергей старается не думать о плохом. В конце концов, должна быть на свете какая-то справедливость. Ведь не по своей воле вторгается он сейчас в это белое безмолвие. Он тоже жертва, а значит, ему не за что мстить… Серые солдатские валенки равномерно отсчитывают километры—от столба к столбу, от одной до другой торчащей из земли выцветшей коробки коммутатора. Снега здесь мало—меньше, чем на сопке—и быстрый шаг позволяет поддерживать в теле тепло.

«Интересно, сколько сейчас градусов?.. С вечера термометр показывал минус тридцать восемь. А теперь, похоже, мороз ещё окрепчал… Или мне так только кажется натощак да с недосыпу? Вот ведь и от ветра вдвойне мёрзнешь», -Донин выше поднимает воротник бушлата, поправляет на шее толстый войлочный шарф—неуставной подарок мамы на Новый год. Там, в казарме—не положено, здесь же, в пустыне, иль ночью в патруле—кто тебя к чёрту увидит. «В Чите вон, говорят, защитные маски для лица солдатам выдали… А подумать, зачем они там нужны—город!.. До нас же всё никак довезти не могут. Либо просто старшина наш недотёпа…»

«Солнце поднялось уже порядком—часа два в пути, не меньше. Жалко, часов моих нету. А хорошие были, «Полёт», отец незадолго до призыва покупал. Да только перед распределением в бригаде спёрли—за одну ночь у всех новобранцев. Никто и не почувствовал ничего—профессионалы, видать, работали!..»

-Алло!.. Алло, зелёные?.. –как в плохом военном фильме кричит Серёга пароль заходящимся от ветра голосом. –Товарищь лейтенант, Донин, проверка связи!.. Нет, пока не установил... Наверное, опять в овраге, здесь уже недалеко...

«Под землёй на Командном Пункте сейчас хорошо—тепло, телевизор под боком. Причём, это единственное место на точке, откуда антенна Москву ловит... Сукин сын литёха, мог бы обо мне спросить. Не замерзаю ли ещё, например. Или же где ублюдок Нурзаев, поинтересоваться. Хотя, всё-равно бы я ему правды не сказал... А вот ноги у меня вконец задеревянели. Даже валенки не помогают. Надо бы портянки перемотать...»

Батальон молчит по-прежнему—убийственно-безразлично, обрекая парня на дальнейшие страдания. Лишь только ветер отдаётся в трубке волчьим завыванием. Солдат утомлённо взваливает на себя громоздкий саквояж, перекидывает через плечо карабин и продолжает путь.

Вокруг—оно, его величество Белое Безмолвие. Наверное, такое же, как у Джека Лондона. Не ведающее ни праздников, ни будней, ни сострадания—а лишь одну только вечность. Вечность, растворяющую в себе всё живое. Со всеми их чувствами, страхами, сомненьями и страданьями. Грозящую проглотить сейчас и Сергея—всосать его в себя как змея, даже не разжёвывая—и бросающую ему свой злорадный вызов...

«Врал Нурзаев—что до оврага и обратно за два часа обернуться можно. Бессовестно врал! Здесь только в одну сторону со всей амуницией переться минимум часа два с половиной...»

Вон он—теперь уже впереди. Зияет своими серо-бурыми внутренностями. Припорошенными снегом кое-как, недобросовестно, обнажая пред любопытным взглядом всю геологическую многослойность земной коры... Громадный, почти что Большой Каньон—как его показывают по телевизору. Только на наш, русский манер, без разлапистых кактусов и прочей их, западной, пестроты—навек застывший в своём холодном, суровом молчании.

На одном из коммутаторов наконец спасительно откликается батальон:

-Вас слышим, солдат! Поскорее устраняйте неполадку, а то после обеда начальство пожалует... Всё должно быть в ажуре!

«Так, теперь только не терять времени... Протянуть до ближайшего столба, одеть «когти», подняться наверх. И там быстро, крепко, намертво соединить проводки... Успеть это сделать до того, пока окончательно занемеют пальцы. И уже никаким усилием воли нельзя будет заставить их разогнуться...»

На валенки «когти» не одеваются—держаться толком не будут. Для этого случая в вещмешке лежат сапоги. Рядом с ними—сухой паёк. Пара смахивающих на каблуки пятидесятого размера ржаных сухарей да несколько кусков рафинада. С минуту Донин жуёт безвкусную пористую массу, сахар кладёт под язык—авось не даст так быстро промёрзнуть на столбе.

Кирзяки стоят колом, не хотят принимать в себя обмотанные двойным байковым слоем ступни. Наконец с этим покончено, тяжёлый тулуп вместе с карабином и саквояжем остаются на снегу, парень карабкается наверх.

Возможно, будь сейчас лето и при других обстоятельствах Серёге даже б доставила эта процедура удовольствие. Эдакое немудрёное изобретение, приближающее человека к зверям лесным с их цепкими когтистыми лапами. Единственное из разряда «ничего»—из всей тупой и неблагодарной деятельности линейного надсмотрщика. Ведь Донин всегда любил лазить—несмотря на своё едва ли не «вундеркиндово» воспитание...

Однако увы—сейчас не то время. Счёт идёт на минуты—даже на секунды, с каждой из которых порывы студёного ветра вырывают из его тела крупицы тепла. Оно сейчас на вес золота, это тепло, без него не повинуются мышцы, отказывается работать мозг.

«Чёртов проводок, загибайся же скорее, мать твою!» -Сергей лезет в карман за плоскогубцами, затем за изоляцией—специальной, морозоустойчивой. От пояса к столбу тянется страховка, позволяющая работать обеими руками. Упругая изолента не хочет рваться, сопротивляется. «Жаль, штык-нож внизу остался, -думает Донин. –Сейчас бы он как раз пригодился.» Проблема решается по-звериному, при помощи зубов. Теперь следущий контакт... «Одеть ли рукавицы на чуток или попробовать одолеть второй нахрапом? Авось получится...» Не получается. На половине спиральки пальцы превращаются в немые полусогнутые коряжки разбросанных по степи карликовых берёз, вполне соответствуя им и по цвету. Для приведения в чувство их нужно растирать и поочерёдно засовывать в рот. Так теряются ещё несколько минут.

Между тем правая «подветренная» щека уже не чувствуется совсем. Парень втягивает голову в выбившийся из под ватника мамин шарф, продолжая бороться с упрямой сталью провода. Нет, щека сейчас не важна—так же как и пальцы ног—для выполнения военного задания. «Военного»—не потому что война, а потому как «воины». Эдакие взрослые мальчишки, играющие в войну... «Кажется у меня мозги подмерзают!.. А то понесло уже не в ту степь. Срочно спускаться надо, иначе примёрзну к столбу здесь навечно... Сейчас—ещё один последний виток...»

Внезапно Донин ощущает на себе взгляд. Настолько тяжёлый, что его продирает мороз изнутри. Вдобавок к «наружным» минус сорока. Продирает прежде ещё, чем он успевает обернуться.

Там, за спиной, в какой-то полудюжине метров под ним, сидит волк. Сидит рядом с распластавшимися на снегу бараньим полушубком и карабином—и молча смотрит. Немигающим взглядом своих прозрачно-белёсых, каких-то неестественных и неодушевлённых, глаз. Смотрит спокойно, безо всякой свирепости, а просто так—по-деловому сосредоточенно... Почти как человек глядит на насекомое, ползущее по стене,—когда в руках у него мухобойка.

Однако, увы, здесь и сейчас в насекомое обращён сам человек. Хуже того—то могло уползти, убежать, взлететь. Сергей же не может ничего. Он беспомощно висит на столбе посреди чужой замёрзшей пустыни. Висит с огрызком проволоки и плоскогубцами в заиндевевших руках—и бесслёзно плачет...

Смерть ждёт его внизу неторопливо, без суеты. Непропорционально большая белая голова, широкие челюсти клином, вздыбившийся загривок и поджарое туловище на высоких массивных лапах. Эдакое живое орудие, постигшее в своей жизни лишь одно—убивать. И постигшее эту науку в совершенстве...

Сергей никогда не любил играть в войну. Ещё в детстве, когда мальчишки носились вокруг дома с пластмассовыми пистолетами и дикими воплями, он играл на фортепиано. А ещё читал книжки—часами, днями, взахлёб—и с этим его замечательным миром не могли сравниться никакие их «войнушки». Он не любил драться, не любил стрелять в тире, не любил метать «ножички»—их самую популярную когда-то дворовую игру...

Сейчас его «ножичек» внизу—далёкий и бесполезный. Видимо, от удара об землю штык-нож отстегнулся и лежал рядом с карабином—в каких-то четырёх метрах от столба. На таком же расстоянии, что и волк—только в другую сторону. Прыжок вниз—и ты почти рядом с ним. Лишь успеть дотянуться, схватить—и вонзить его в шею. Вонзить со всего маху, наискосок—минуя нависающий над ней клин волчьей пасти. А если доведётся—добить потом карабином. Только не сразу, в конце—слишком длинен тот для ближнего боя...

От этих мыслей внутри тут же теплеет, стучит. Даже пальцы вновь обретают чувствительность. Осторожно прикладываясь «когтями» к обледенелой древесине, Донин двигается вниз. Ещё один перехват, ещё шажок, ещё полметра. Стоп, дальше спускаться нельзя—зверь может достать, вцепиться в ногу. Теперь придётся прыгать. Только бы развернуться лицом—иначе ничего не выйдет.

Сергей в упор наталкивается на выжидающий взгляд хищника. Так близко, что в бесцветных волчьих глазах отражается бездонное забайкальское небо, а впереди над верхней челюстью различаются сосредоточенно встопорщенные усы. И парень мгновенно понимает, что идея его обречена на провал.

Хотя бы уже потому, что зверь здесь, рядом, под ним, а до штык-ножа—целых четыре метра. Которые не преодолеть одним прыжком—громоздкие «когти», свинцом слившиеся со ступнями, попросту не дадут этого сделать. Из них можно вылезти—и неуклюже сползти по столбу. Либо же попробовать соскочить—но только не в сторону, а строго вниз. Прямо в зубы к волку...

Однако менять план уже поздно. Да и не было его никогда у Сергея, плана—а был лишь отчаянный крик души, за которым хотелось пойти и поверить. Утопающий, как говорится, за соломинку... Замерзающий, наверное,—за спичку... Интересно, какая смерть страшнее—замёрзнуть на столбе или быть загрызенным у его подножия?.. Наверное, вторая...

«Ну, и чёрт с ним, уж больно это скучно—просто так замёрзнуть в страхе и бездействии!» -Донин отстёгивает с пояса страховку. Потом подтягивает левую ногу и снимает с неё тяжёлый «коготь». Изо всех сил обхватив одной рукавицой скользкое бревно, а другой—нехитрую металлическую конструкцию, он высвобождает правую ступню. Носок кирзяка ставит на задний изогнутый ободок висящего «когтя». Змеёй крутанувшись в воздухе, прыгает на землю. «Только бы сходу по носу достать, -мелькает мысль уже в полёте. –Собаки, говорят, от этого сознание теряют...»

«Сходу» не получается. Матёрый волк хитёр и не особо чувствителен. Он разъярённо бросается на парня, пытается вонзиться ему в шею. Сергей уворачивается, неистово молотя перед собой округлым орудием. Слишком безобидным, чтобы серьёзно поранить хищника. Удары не попадают в цель, скользят, отскакивают от густого пружинистого меха. Не успев и на сантиметр приблизиться к заветному штык-ножу, Донин валится на спину, сражённый точным волчьим броском. Последнее, что он успевает увидеть—алчно хрипящая волчья пасть, смыкающаяся у него на горле...

 

Ветер улёгся. Над безмолвно белеющей степью, вспоротой наискосок гигантским оврагом, пошёл снег. Крупные узорчатые снежинки, как их рисуют дети на стёклах под новый год, медленно ложились на землю. Празднично покрывали ветви невысоких деревьев. Окутывали одинокие линии проводов, подпираемых накренившимся местами частоколом столбов. Под одним из них—неподвижно застыл солдат с лежащим на ним волком, намертво вцепившимся в шею. Снег припорошил обоих слегка, и только в одном месте, у изголовья, снежинки мгновенно таяли, падая в тёмно-красную, почти что чёрную, лужу крови.

Неожиданно волк зашевелился. Всклокоченный загривок медленно пополз вверх, за ним последовала морда, с трудом оторвавшись от своей жертвы. Нелепо дёрнув лапами, хищник завалился на бок, вскинув к небу раздробленную височную кость с правой стороны широкого выпуклого лба.

Окончательно высвободившись из под туши, солдат встал на колени. Всё ещё не веря своему счастью, он размотал с шеи продырявленный войлочный шарф, спасший его от смерти. Затем недоумевающим взглядом окинул изогнутый окровавленный конец лежащего рядом стального «когтя».

Нет, Сергею не было даже холодно в данный момент—уж слишком горячим оказалось волчье «одеяло». Лишь только лоб и щёки пощипывали слабо, будто издалека. Он медленно склонился над тушей, провёл рукой по сочившейся из волчьего виска струйке крови и смазал ею себе лицо. Потом поднялся, вскинул на плечи карабин с саквояжем и зашагал обратно—к сереющей вдоль горизонта веренице сопок.

Шагал бодро, по-новогоднему, прислушиваясь к раздающемуся из под ног мажорному «стокатто» и фальшиво подсвистывая ему своими потрескавшимися губами...