Да, в этом воздухе чувствовалось что-то, непременно! Ветер дул по-особому. Все свойства этой весны были остужены, заморожены, но все же не спали.

Эти люди, что толпились вокруг и всегда были рядом, не давали покоя и даже мешали; перегруженные белой суматохой в снежном потоке, они казались чужими. Или родными? В глазах их читала просьбу о защите или субъективную уверенность – все равно глаза их оставались немножко безжизненными и скучавшими.

Чего ж они ждали? Весны? Нет, эта слякоть внушала еще большую раздвоенность и опущенность, а влажное солнце – чуткий побег.

Мне это состояние не казалось и не кажется новым. Все шло своим чередом: повествование началось с жирной точки, а предисловие – с послесловия.

Следовало б сказать, что мое повествование или противоречивое описание началось еще много веков тому назад. Просто именно эта история произошла у меня на глазах. Или перед глазами? Или в глазах? Разбирая пыльные завалы тяжелых мыслей в своей уставшей голове, я постепенно восстановила всю последовательность обыденной жизни с отдельными пунктами ее течений и глупых, жестоких отключений, отклонений. И сейчас я готова излить всю чашу кровавой воды в эту пустую тетрадь, пропустить через себя еще раз каждую ее ашдваошенку.

 

Итак:

Где-то, на разных берегах одного такого же, как и тысячи ему подобных, города, жил Он и проживала я.

Маленький, металлический панк - городишка еще не жаждал социализма и такого мощного пацифизма, когда он пытался хоть как-то прикрыть свою действительность. Да, консерватизм здесь уже выходил из моды, деревья росли выше, дороги строились, магазины открывались – сердца же людей закрывались. Все медленно, но целенаправленно двигалось вперед с течением еще не талых вод, ввиду застоявшейся здесь зимы. Действительно, кто бы из местных мог ускорить время? Всему свой час.

Я же редко шаталась по пустынному городу, пытаясь найти хоть каплю весеннего дождя, но безрезультатно. Сотни таких же, как я, вываливались на улицу, и тем самым пустыня казалась уж слишком одинокой, засушенной и пустой. Сутками я сидела на берегу пруда, не доходя до него, где я провожала время. Сутками я сочиняла и оставляла на бумаге, которую я никогда не видела и не держала в руках, свои полустихи. Ночами я убаюкивала все те звезды, которые мне светили, которых я не видела из-за нависшей крыши, когда я спала. Мне хотелось сломать этот навес, но зеркала дрожали сами, и растворялось все в пустоте между моими цветными снами. Долго я читала то, что кто-то не успел еще написать. Долго я всматривалась во мне не известные, чудные картины, которые еще не были тронуты кистью загадочного художника. Редко я высчитывала сложные математические формулы, которые выстраивались в ровный столбик, но не удерживались в моей голове. Никогда не переписывала незнакомые тексты свободных и современных детективов, попсовых песен, песен шансона, что иногда всё одно и то же для меня.

И все это происходило со мной тогда, когда Он не смотрел никогда новостей трагических нашего века, зная, что ум и мысли у нас на двоих, а значит, если я знаю их, то и Он с ними знаком. Он не рисовал, потому что краски расплывались в его сознании акварелью разных теней, ему было тяжело сосредоточить их в одном черном квадрате, скажем Малевича. Он никогда не понимал эти девяностоградусные углы на белом фоне: зачем же их четыре одинаковых, если существует один общий для всех, тот единственный правый или левый угол, где скопилось слишком много отрицательной энергии; но один общий угол – общий выход или тот же геометрический закон в тот же тупик. Он никогда не сочинял стихи (наверно, ему хватало моих, или Он не мог подобрать синонимичную рифму ко всему вышесказанному). Всегда был слишком зависимым, поэтому наркотическая жажда свободы овладевала каждой частичкой его летящей в неизвестность души. Не любил поддаваться, но так легко улыбался врагам, так легко освобождался от них. Так нежно прощал любые ошибки и так незаметно забывал обо всем. Всю свою жизнь Он пел и играл на гитаре – вот то, чего не хватает наполовину во мне. Он никогда не просчитывал следующую минуту и беззаботно вслушивался во все звуки, окружающие его. Итак, учитывая род его занятий, на протяжении своего рассказа я бы назвала его “Панк - принцем”, или “Красной шапочкой”, или просто “Постоянной мечтой”, но его имя будет зашифровано в пяти обычных буквах – “К” “О” “С” “Т” “Я”.

Мы были слишком разными, поэтому близость не могла быть единым звеном между нами, но факт беззащитности становился магнитом даже между горячими письмами, не дошедшими до адресата, и спокойным, крепким сном; между горами нужных и полезных книг и кучей сломанных дисков, порванных кассетных лент; между страхом и наигранной уверенностью; между потоком слез и солнечной улыбкой; между сутками и минутами вперед; между «нет» и «да»; между ежесекундными остановками, переменами и устойчивым постоянством; между одной дорогой и разными путями, где мы не можем найти друг друга.

Мокрые линии, современные радиоприемники все же ловили наши радиоволны и направляли нас к общему финалу, в единый, равный всем остальным, угол черного квадрата, который мне иногда хотелось перекрасить или замазать совсем, или стереть его с силуэта наших дорог, или просто оставить его и больше не трогать как искусство и чужую мысль.

Меня тянуло к нему, а он хотел остановить пульс, когда его мимолетное одиночество сменялось хеллоуинами каждый вечер. Я не хотела с ним видеться, а он приглашал меня незаметно на свои концерты. И, возможно, все это длилось бы целую вечность, если бы не эта актуальная случайность.

 

Во вторник я оказалась во Дворце Культуры. Проходя по коридору в середине этого огромного здания, я услышала необычный голос, доносившийся до меня из зала. Мое любопытство имело неосторожность (или обыкновение?) разгадать эту нереальность. Быстрыми шагами я подлетела к двери, вдохнула воздух так, чтобы четко почувствовать биение сердца, и вошла…

Наверно, ноги мои подкосились, лицо побледнело, а нижняя челюсть скатилась до дрожащих ступней. Сердце мое остановилось, и я уже не могла слушать его, так как через секунду после моего появления, я услышала что-то вроде этого в свой адрес:

- Ей, Привет! – крикнул Костя в микрофон, спрыгнул со сцены и уже стоял передо мной.

Мне хотелось бежать куда-нибудь, но меня парализовала неожиданность моего бездействия, и меня тормозило еще больше. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, не замечая кроме этого больше ничего, а вокруг грохотала, расщепляя мой слух, какая-то громкая музыка. Я не знала, что сказать (да и говорить-то я ничего не могла). Костя ничем не отличался от меня: он словно еще не понимал всего, что происходило, что он только что сделал, и я это или нет. Дабы хоть как-то разрядить обстановку, я шепотом отразилась в своих словах:

- …Привет… - тяжело выдохнула воздух и растерянно улыбнулась.

Наше молчание мне нравилось очень. Я так давно его не видела, что сейчас хотела любоваться им и как можно дольше продлить время, остановившееся как будто по моей просьбе. Костя восстанавливал меня, собирая по кусочкам и сравнивая, вероятно, с бывшей мной. Да мы слишком изменились! Я не моргала и почти не дышала. Всего того, что происходило между нами, и того, как магнит разрывало в разные стороны от чрезвычайного притяжения по полюсам, как он превращался в лаву из-за мозолящих его с двух сторон мыслей, мне не возможно описать. Тогда меня пугало лишь одно, что я совершенно не пытаюсь найти какие-то нелепые слова и объяснения.

Нежное молчание, конечно же, должно было прерваться, но нам обоим ни капельки не хотелось делать этого.

- Как поживаешь? – сломался он вдруг.

- Отлично. Нет, прекрасно! – язык мой словно онемел, но звуки были слышны, - А ты?

- Хорошо, конечно.

Из транса меня вывело еще и то, что кто-то окликнул Костю, и тот моментально очнулся.

- Ну что, перерыв? – крикнул преступник нашей тишины.

-Да! – отозвался Костя и впал снова в сию блаженную кому. – А у нас здесь репетиция. Завтра концерт. Придешь? – спросил меня.

Я была такой изумленной и безоружной, что мне казалось, будто кроме легкого наклона головой, обозначающего согласие, ничего и не нужно. И я использовала этот единственный вариант, даже не обдумав его.

Стрелка часов беспощадно двинулась вперед, и мы нежно простились, оставив друг друга без сознания и с безмятежной улыбкой на лице, но с сумасшедшими двадцатью четырьмя часами, которые нам предстояло прожить в ожидании.

Я не знаю, как земля меня носила все это время: нигде я не находила себе места для успокоения взволновавшейся души; мне хотелось кричать, смеяться, плакать, верить, убежать, спрятаться, не жить, любить, молчать, разрываться, ударяться; и я металась из стороны в сторону в своем истощенном теле.

Я всегда умела ждать, но это ожидание, которое испытывала сейчас, выводило меня из себя. Я только думала: «Да, я обязательно пойду к нему навстречу! Он пригласил меня – значит действительно хотел этого. Нет! Я ни за что не пойду туда! Там только незнакомые люди, что я буду там делать? Да и зачем я ему? Я была всегда не нужна. А теперь?! Конечно, я ему все же нужна!»

Сотни ответов и сотни вопросов срывались с панели и выбегали за грань; пальцы тряслись; жгло все раны; сжимались плотно мышцы и не выпускали меня наружу. В такие минуты ничего не помогает, успокоить себя не можешь, и остается ждать, когда же это бешеное состояние покинет тебя. А двойное ожидание – хрупкие двойные нервы, теряющиеся в тебе самом.

Этой ночью я была еще ближе к звездам. Я переставляла их, собирала в мозаику, множество раз зажигала и тушила себя – потухало небо. Кто должен был дать мне совет? Кто-то же должен был сказать мне, что делать! Но голоса, звезды и даже ветер – все молчало, сухо дремало в искусственном сне и больно давило на меня.

Утро должно было быть бы мудрее, но оно было по-прежнему таким же нерассудительным и несознательным. Времени оставалось все меньше, а препятствий, сомнений – все больше. Я уже не держала себя в руках, а просто отдалась на растерзание своим эмоциям и чувствам.

Все же… Я вышла из дома за час до концерта в случае, если я передумаю, вернусь домой, потом опять решусь.

Так оно и было: я возвращалась туда, сюда и обратно, оставаясь на каком-то из перекрестков, на месте. Я пыталась ворваться или вырваться, смутить или удивиться, успокоиться или завестись, смириться или окраситься, упасть или стоять. Мне так хотелось хоть что-нибудь делать! И я пошла вперед. Или назад? В свое будущее или в свое прошлое? – я не знала…

А народ стекался в одну застывшую точку на карте всех туннелей моего города. Я с толпой и в то же время без нее с течением двигалась куда-то.

И я уже оказалась в том же коридоре. Только сейчас я осознала все свои поступки, все свои мысли, поняла, что мне нужно скрыться, спрятаться от всего этого: вокруг меня было множество людей, все говорили громко, и мне очень хотелось заткнуть их. Глаза мои разбегались, а ноги по-прежнему несли меня в глубь моих терзаний.

Кто-то резко отдернул мою руку. Я повернулась машинально. Это был Костя.

- Ты пришла?! – удивленно спросил он меня.

- Нет! – болезненно ответила я. Это был момент истины, когда теперь я точно все осознала. Мне нужно было уйти. Но Костя так крепко сжал мою руку, что я не могла ее освободить.

На мой ответ он лишь улыбнулся и добавил:

- Наши места.…Не помню какие. Держи билеты. Иди в зал пока. Я скоро приду, - и он скрылся в гремящей массе.

Кто-то все еще тайно держал мою руку и мило улыбался, но я была уже готова и никто не смог бы остановить меня.

Я одна против всех стремилась к выходу, и мне было тяжело двигаться в другом, противоположенном направлении в беспощадном движении. Я выбежала на улицу. Мне было жарко. Мне было холодно. Вокруг ничего. Кто был там? Где я… Безрезультатные поиски! Оставляла реальность и нереальность. Уходила.

Падало небо… Весеннее небо. Срывались звезды… Незажженные звезды. Капали слезы… Незримые слезы. Щепало солнце… Потухшее солнце. Разрывал ветер… Неощутимый ветер. Наступал вечер… Весенний вечер.

Ничего мне не было видно. Но этого я не могла не заметить: за углом кто-то жалостно стонал и, свернувшись в клубок, лежал на черном снегу. Я подошла ближе.

- Извините, что с вами? Вам помочь? – встревожено спросила я.

Я была охвачена яростным взглядом ядовитых глаз. И в этих глазах я прочла не истощимую боль.

- Убирайся! – оглушил меня в ответ свирепый голос.

- Все же, что с вами? – Я не могла оставить этого беззащитного зверя. Мне было так больно и одиноко, что я не хотела, чтобы кто-то испытывал то же. Я хотела помощь бедняжке.

- Ослепла?! Видишь, у меня … ломка! Что? Что ты можешь сделать для меня?

- Можно я просто побуду с вами? – испуганно, не обдумав, ничего не соображая, сказала я.

- Какая ж в этом польза?

- Я чужая… Вам легче, возможно, передать свою боль мне и взять мои силы.… Хотите, я провожу вас домой?

- Нет! Я умру здесь и сейчас!

- Вы не правы. Жизнь не может закончиться здесь, когда рядом с вами нет никого. Не может и сейчас, потому что вы еще не готовы. Вы же еще не сдались?! Просто представьте, сколько вы еще не успели, сколько вам еще предстоит сделать на этой земле!

- Я готов… Мне нечего делать. Меня уже тошнит от всего этого! Я живу лишь ожиданием. Все время жду и жду только… новой дозы.

- Но ожидание – это ведь счастье, надежда на лучшее, вера в надежду. Если же вы верите, ждете хоть чего-то для смягчения своих страданий и немощи, то вы еще небезнадежны!

- Прости-ка. Оставь меня. Пусть у тебя все будет хорошо. А ты, прошу, передай мою мечту этому миру. Знаешь, какая она? Она такова: пусть хоть что-то измениться, пусть что-то случиться этой весной! – отвернулся от меня.

Я молча оставила его.

Зайдя за угол, я услышала, как кто-то зовет меня. Костя бежал за мной. Я не поворачивалась, оставляя его лишь в сердце.

- Куда ты? – кричал он.

Я тихо молчала и просто шла вперед.

- Постой!

Я остановилась. Он подошел сзади.

- Ты уходишь? – спросил Костя.

- Да, возможно.

- Почему?

- Пока эти двери открыты, я перешагну через этот высокий и скользкий порог.

- … Слушай, может, просто посмотришь концерт?

- Извини, но нет.

Нам больше нечего было сказать друг другу, да и не нужно – все понятно. Конечно, мы могли бы задушить друг друга в объятиях; он мог бы развернуться и уйти; мы могли бы остаться, стоять на этом месте тысячу лет; я могла бы остановить нас вместе; мы могли бы не молчать; мы могли бы высказать все важное и нужное друг другу; но…

Взъерошенная, взъяренная толпа выбежала из-за угла, и поток несущихся диких панков обрушился внезапно, не прекращающийся в своем суетном движении. Все новые слепые фигурки выскальзывали из-за угла.

- Что происходит? – моментально вырвалось из меня.

- Я не знаю, но лучше сделаем так! – Костя остановил какую-то машину, пихнул меня в нее и напоследок сказал. – Жду твоих писем. Прошу – звони. Мы ведь еще встретимся? Ладно, будь счастлива. И всего хорошего. Пока! – он торопливо захлопнул дверцу, что-то еще сказал водителю, и я видела, как он гуашью растворился в бунтующей толпе.

Я не знала: куда я еду, зачем, что же произошло. Я закрывала тысячу раз и открывала столько же раз испуганные глаза в одну минуту. Кусала губы. Злилась на себя. Оставляла взгляд на грустном, темном пейзаже грязного стекла. Но теперь я чувствовала, что я верю, верю ему, что он верит мне, что я хочу к нему, а он хочет еще раз что-то на прощание сказать мне.

- Прошу вас, давайте объедем дорогу к дворцу с другой стороны. Мне нужно срочно туда! – дрожа, сказала я незнакомому человеку, который стремительно увозил меня в обнаженную неизвестность.

Он резко остановил машину. Я выпрыгнула наружу. Мне не нужно было никуда бежать: отсюда, с этой возвышенности, где мы остановились, было видно все. Мне некуда было идти. Мне невозможно было бы его найти, потомучто огромная масса народа толпилась вокруг темного, тяжелого здания. Там мелькали огни пожара, и оглушительный ор доносился до меня.

Лучше быть слепым всю жизнь, чем однажды увидеть все то, что стояло беспощадным бунтом передо мною.

Куда было мне бежать?

Я открыла дверцу авто и мутно прошептала человеку за рулем:

- Поезжайте дальше. Я останусь здесь.

- Нет уж! Ты видишь, что твориться?! Местная революция! – он ухмыльнулся. – Да мне и некуда ехать.

- Давайте тогда подождем здесь немного?

- Давай.

Я залезла на заднее сидение, съежилась, склонила голову к холодному стеклу окна.

Возможно, прошло полчаса (или больше?), но пронзающий свист разбудил мое сознание. По дороге бежала куча, кто-то ударялся о нашу машину, кто-то даже умудрился пробежать по ней, кто-то заглянул в окно и потерялся вне.

Мокрые глаза мои, застланные мутной пеленой, ничего не видели; лучи невинной печали проникали в мои чуткие вены; капли страха впитывались в промерзшую кожу; растерянность эффектно выдавала меня; слабость разрушала последние силы; и все меньше я пыталась сжимать кулаки.

Мой безмолвный собеседник ругался вслух и что-то, вроде, доказывал мне. Я ничего не слышала.

Взбитый снег становился одним огромным морем темной воды, которая превращалась тут же в лед ввиду этих холодных весенних ночей.

Буря успокоилась под утро.

Когда одинокая машина наша совсем промерзла, и вокруг не было никого, около четырех часов утра я вышла из нее, закрыла глаза, готовясь к чему-то страшному. Открыла – пепелище!

Звуки серен тихо звучали в обожженном воздухе, и он холодными клубами возносился к небу и исповедовал сию беспощадную ночь. Туман впереди меня пассивно скрывал суровую действительность.

«Здесь, наверно, была война!» - думала я, смотрела, протирая железные дыры в утихнувшей пустоте.

Мокрые глыбы льдин, частые статьи в местных газетах о случившемся, чьи-то нелепые потери, все те же, что и раньше, сотни беспочтовых, пустых бумаг – вот торжественная, либеральная свобода!

Я не смотрела в небо; я боялась открыть ему эту грустную тайну, признаться ему во всем и поверить в эту ночь.

Я стояла и думала. Что-то этой весной….