Однажды они бродили по Пушкинскому музею. Берт с трудом воспринимал этот склеп искусства, стены которого были увешаны провалами в прошлое человечества. Золоченые рамы эпохи классицизма только подчеркивали бесплодность попыток остановить мгновение жизни искусством. Даже копия Давида, фаллически возвышающаяся в центре зала, выглядела надгробным монументом. Несколько лет назад с мраморного пениса Давида наконец сняли брезентовый чехол и это только разочаровало истинных ценительниц мужского тела. Молодого человека с таким миниатюрным членом не спас бы никакой «великий уравнитель» и при прекрасном атлетическом теле он был бы очень несчастен в личной жизни.

Ольга напротив была очень оживлена и беспрерывно ахала. Его всегда изумляла ее способность бесконечно восхищаться тем, в чем она абсолютно ничего не смыслила, но что так остро интуитивно чувствовала. Но он терпел ее болтовню, потому что хотел ее. Желание распластать Ольгу здесь же на полу Пушкинского прямо у ног Давида и умереть в недрах ее тела было настолько велико, что несколько раз Берт ловил свой взгляд на поисках наиболее укромного места. Наконец, в зале, где были выставлены находки из очередной египетской гробницы, он сделал стойку: деревянный саркофаг с мумией фараона был выставлен в глубоком алькове. За ним угадывалось плохо освещенное пространство, достаточное для... Берт так явно представил себе возможную сцену под прикрытием мумии, что Ольга споткнулась об очередной свой "ах" и уставилась на Берта.

- Что за странные энергии исходят от тебя? Ты мешаешь мне.

- Извини, - Берт перевел дыхание. - Иди сюда.

Берт оценил потенциальную безопасность стайки студентов, покидающих зал за своим гидом, и легко подтолкнул Ольгу к алькову. Она все еще что-то говорила и тихо посмеивалась, но, протискиваясь за саркофаг, уже смущенно оглядывалась. У стены он развернул ее к себе и прижался к ней.

- Ты с ума сошел... С ума... - прошептала она и стекла по стене на пол, увлекаемая его горячим шепотом и жадными руками.

Потом они уже вне смущения любили друг друга что называется "взахлеб и взасос", и это продолжалось почти до закрытия музея, с редкими перерывами и замираниями при вторжениях в зал робких посетителей из тайных некрофилов…

 

… Первой в реальность включилась Ольга: отворачивая губы и глаза она протянула руку к узкой полоске света. Стекло циферблата загорелось тусклой звездочкой. Зал в очередной раз наполнился голосами. На этот раз японскими. Гид что-то объяснял на ломанном птичьем языке. Ольга попыталась отстраниться от Берта, но он вновь вжался в нее с безудержным желанием. Она помедлила и прислушалась к себе:

- Хватит.

- Подожди, прошу... - Берт скользнул руками по внутренней поверхности ее бедер и приник щекой к проталине внизу ее живота.

- Знаешь, сколько мы здесь? – Ольга сжала колени и попыталась нащупать в темноте свои трусики.

- Сколько? - Берт встряхнул головой и вложил ей в ладонь шелковые клочки.

Ольга прыснула, увидев остатки бывшего тридцатидолларового великолепия.

- Я просила снять, а не сорвать.

- Извини, так получилось, - Берт помог ей сесть на свой пиджак, превратившийся в шерстяную кочку. - Зайдем в бутик на перекрестке, я куплю тебе новые.

- Еще чего. Я с тобой в один бутик теперь ни за что не рискну. Ты сексуальный маньяк. Правда, безумно привлекательный сексуальный маньяк, - Ольга встала, одернула юбку и, застегивая блузку на глазах у обалдевшей группы японских туристов, гордо проплыла из-за саркофага к выходу.

Когда вслед за ней вынырнул мужчина в измятом пиджаке глаза японцев превратились в еврейские. Берту осталось лишь смущенно развести руками и произнести: "I am sorry. The force of art is guilty in all." (Я прошу прощения. Во всем виновата сила искусства). Гид только покачал головой, опустив взгляд, излучающий ненормативное изумление…