Солнце заходит.

Я смотрю на холмы, за которыми исчезает горящий шар. Иссушённая земля, вся в трещинах и выбоинах, как губы боксёра, покрыта толстенным слоем пыли, и сто тысяч идущих за мной солдат непрерывно кашляют, когда ветер поднимает эту пыль, застилая глаза, скрипящей на зубах, пеленой. Некоторые трещины настолько широкие, что размерами напоминают расщелины высоко в горах.

Я думаю о высоких пиках, покрытых толстыми снежными шапками, и на мгновение будто бы чувствую прохладный ветерок на своём лице. Но следующий же вдох возвращает меня к реальности.

Жара несусветная – хочется скинуть доспехи, лечь на траву, закрыть глаза и уснуть. Уснуть и видеть сны – безмятежные и спокойные, хочется хотя бы в забвении найти успокоение.

Я вглядываюсь в горячее марево на горизонте, и думаю, что было бы сейчас неплохо сесть в тени дерева рядом с прекрасной дамой и, за бокалом красного вина, поговорить с ней на возвышенные темы.

Как вы находите Петрарку, спросил бы я, глядя ей прямо в глаза, как послушный преданный пёс.

Темы, в которых нет и намёка на секс.

(Что вы думаете о “Сто двадцати днях Содома” Маркиза Де Сада, вы уже видели “Hairy & Horny #19”, спросил бы я у неё, и она умерла бы от стыда)

Хочется скинуть с пояса меч, больно бьющий по правой ноге, снять шлем, поножи. Хочется выбросить всё это железо, заунывно звякающее при ходьбе. Кстати вы знаете, что деревянный щит, обитый жёсткой кожей, гораздо прочнее щита железного?

Удивительное рядом.

И, поверьте мне, я бы это сделал. Прямо сейчас, остановился бы, разбив ровный строй идущих мне вслед христиан. Остановился бы я, и замешкавшись застопорились бы сто тысяч верных мне братьев, надрывающих глотки боевым маршем:

-Летим со мной, летим со мной – порвём их на куски. Раздавим сапогами их мятежные мозги*.

Вот только нет у меня всего этого. И у них нет. Только это не потому что мы не настоящие крестоносцы.

Это потому что на дворе 1998 год.

Потому что на дворе конец двадцатого века, и вместо меча у каждого за спиной болтается заляпанная нечистой кровью железная труба. Кто-то увешан ножами, как заложник пластитом. У третьего кастет. У того, что слева от меня, осиновый кол.

Луки и арбалеты нам заменяют парабеллумы и вальтеры. Макаровы и ТТ.

На мои руки надеты освящённые папой римским кастеты с огромными шипами, окроплёнными святой водой. За спиной самодельный трёхствольный обрез. На поясе две гранаты.

Я выгляжу очень грозно и самоуверенно, но всё равно, я знаю, что когда увижу ИХ, руки у меня будут трястись.

-Серафим,- кто-то подбегает ко мне, прерывая мои размышления.- Они прямо за холмом,- я оборачиваюсь и вижу седого как лунь юнца. Он очень похож на меня. Я тоже “обесцветился” едва увидел своего первого нечестивца.

-Значит вперёд,- сказал я тихо, и тут же как по команде, за моей спиной раздался дикий истеричный рёв:

-Я знаю есть и ждёт меня желанный мой причал! Даруй мне путь! Скажи пароль! Я так о нём мечтал!

Я взмываю над холмом, выкрикивая что-то нечленораздельное, и не целясь разряжаю свой обрез в море тьмы, открывшееся моему взору. Картечь впивается в плоть, и фонтаны чёрной крови взлетают к самому небу, на котором Отец Наш Небесный проливает слёзы за наши жизни.

Мои крылья заслоняют солнце, и на моих братьев ложится тень, которая, впрочем кажется светом, по сравнению с тем, что ожидает нас впереди.

Прости мне Отец, грехи мои, кричу я, и отбросив обрез, ныряю в копошащуюся, как черви в банке, угольно-чёрную гущу. Кастет тут же находит чей-то живот, и когда я выдергиваю его, на шипы наматываются тонкие трубки и гармошки липких горячих кишок.

Прости нам Отец, грехи наши, в исступлении кричат за моей спиной крестоносцы.

Nicht Kapituliren, визжу я истерично, и разрываю очередного сына ночи зубами. Сердце совсем не бьётся (а может быть бьётся – просто очень часто). Мне очень страшно, но даже если мне суждено сегодня умереть, я не отступлю.

Ведь смерть это только

начало.

 

* “Аусвайс на небо” (с) Агата Кристи