ЖИТЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ.

Великая боль великого народа и плач его дочерей возрождаются и угасают вновь в ту минуту, когда она берет в руки кисти. Нет, ни где она не училась, но каждый раз она плачет над холстом, как настоящий гений. Каждый раз. Боже мой! Как плачет она над холстом! Я видел, как соль ее душевного непокоя ложится красками на мертвое полотно и замирает... И только здесь всколыхнулось мое сердце. Я начал отличать хорошее от дурного, тонкое от слабого, вечное от низкого, счастье от притворства, непосредственность от безнравственности... Я понял : счастье есть. Но только тем оно дано, кто видел, как тяжело оно достается.

И только здесь я познал, какой страшный вопрос таит в себе тайна белого листа; что ни что на свете не случайно. И все предрешено. И эта глупая картонка, еще будучи стройной березкой, затем какой-то хорошей книгой, а в последствии - вторсырьем, знала, что, переродившись, снова станет деревом.

Дерево держит на ветвях огромное небо, свет струится сквозь них и ранит взор бестолкового зрителя. Корни жадно хватают каменные глыбы и землю, что не спеша - песчинка за песчинкой - отдает себя ручью.

А на дне ручья - калашников и гильзы.

Больше можно ничего не говорить. Неясно только, как в этой маленькой головке могло поместиться столько глубокого искреннего и верного, что всегда кололо в самое сердце здорового мужика, который в жизни повидал не мало.

Хотя, смерть я видел лишь однажды. Я служил на дальнем востоке. В одной безымянной части. Туда свозили остолопов со всей России. Жрать было нечего, пить было нечего. Кроме того, постоянно колотили дембеля и навешивало начальство. Дураки и слабаки не выдерживали, бежали, куда глаза глядят. Да бежать было некуда. Плохо, что об этом они узнавали слишком поздно.

Одним апрельским утром два таких идиота, как писали потом в газетах "захватили" пару автоматов, выбрались за территорию части и усвистали в лес. Нас - пятнадцать человек - подняли на ноги, дали в руки по кочерге и приказали бежать. Мы побежали. Бежать было некуда - нас об этом предупредили, а этих козлов с двумя автоматами - нет. Наверное, поэтому мы с Серегой двигались, не спеша, бежали спокойно и абсолютно не собирались никого убивать. Родина приказала бежать. Мы бежали.

Спускались по каменистым склонам, клацали оружием по пряжкам ремней и очень непринужденно вслух мечтали о еде. Утренний прием пищи трагически миновал нас. Серега жаловался на то, что сапоги ему ужасно жали. Я посоветовал попросить у прапора ножницы и обрезать ногти каждый раз, когда ему снова покажется, что жизнь обделила его кирзой. Серега, помню, расхохотался моей остроте, как ребенок в зоопарке над обезьяной, и даже плюхнулся задом на землю и прокатился по ней в низ по холму, цепляя прикладом клубни глины. Я подумал тогда, что, если б это была настоящая война, катились бы мы сейчас вдвоем кубарем по кочкам, и было б это совсем не смешно. Я решил, что маскировка - это важная вещь, и позаботиться о ней всерьез стоит. Но мысль о том, что нет войны так осчастливила меня, что мне даже показалось, что я сыт, и маскировка стала мне совсем не нужна.

- Лех, а кем ты станешь, когда вырастешь? - Спросил он меня как-то по-детски, перепрыгивая с валуна на какую-то корягу. Вопрос был неожиданный, но актуальный. Боевая тревога, операция по захвату дезертиров, мужики с автоматами, квадрат А, квадрат Б. А мы все еще играли в казаки-разбойники, прятки, жмурки, салки, хотя и напускали на себя вид, будто спасали вселенную... от двух голодный, замерзших и замученных побоями пацанов, которые очень хотели к маме. Мы все еще верили, что армия сделает из нас настоящих мужчин. Это - единственное, что нам оставалось.

И я рассказал ему. Рассказал все, что болело. Про то, что собирался снова поступить в институт. Обратно на свой физико-математический. Что безумно хотел на этот раз его закончить. Что все, что мне было нужно от жизни - это быть в ладах с собой. Что буду стараться никогда не допускать своих прежних ошибок.

Я даже позволил себе слабость и признался, что на гражданке меня никто не ждал. Что все девки продажны, и что жизнь - вообще, дерьмо. Он молчал.

Мы спускались по каменистому склону - почти такому же, как тот, где дерево держит ветвями огромное небо. Мы спускались к ручью, где прозрачная и чистая журчала вода. Мы не знали, в какую сторону и сколько еще нам нужно пройти. Мы не надеялись, и даже не верили, что нам придется хватать преступников или даже просто издали на них посмотреть. Наши товарищи шли глубоко впереди по левую руку от нас. Было приказано сбавить шаг. С утра геройством не пахло, хотя я с начала и был не против оторваться на этих уродах за то, что из-за них остался без завтрака. Но это все: и геройство и завтрак - было в мечтах. А сейчас мы просто выполняли приказ. Родина приказала бежать - и мы бежали. Нас предупредили, что бежать некуда, а их - нет.

- А я после армии вернусь к матери в деревню и сделаюсь, все-таки, плотником. До войны неплохо получалось.

Я помню, как больно резануло мне грудь это "до войны". Как бойко запротестовала моя кровь. Войны-то никакой не было...

Наверное Серега еще хотел сказать мне, как сильно скучал он по дому, как хотелось ему поскорее вернуться и поправить крыльцо на летней веранде, как хотелось обнять мать и попросить у нее прощения за все, что делал по глупой молодой горячности не так, не верно, не правильно; как счастлив будет он видеть, что мать, наконец-то, гордится сыном. Он, наверное, хотел сказать мне, что как вернется - почти сразу начнет строить свой собственный дом, для себя и для той девушки с большими черными глазами, что встретил в Краснодаре. Наверное, он хотел сказать... Но не сказал.

Раздался выстрел. Потом - очередь. Им ответили другие выстрелы, и крики, и еще какой-то треск. А Серега будто бы оступился и упал. Он не пошатнулся, не вздрогнул, не всхлипнул. Он просто оступился и упал вниз лицом в холодную прозрачную воду. На затылке его алело большое кровавое пятно. И не было в этом ничего героического.

Я видел потом этих отморозков. Жалких, трясущихся. Их вели вверх по лесу со связанными за спиной руками и толкали автоматами в шею. Одного от страха тошнило прямо на спину другому. Их отвезли в Москву, посадили там в КПЗ, а потом долго судили. Их даже как-то показывали по телевизору, но я не видел.

Зато я видел мать, рыдающую и вопящую, лежа на цинковом гробу.

Я видел лица тех, кому все это было безразлично.

И девушка с большими черными глазами не раз приходила ко мне во сне с вопросом, почему я не смог уберечь ее единственного защитника и друга; почему сам не лежал я там, в ручье, накрыв лицом прозрачную воду.

Я думал, что армия сделает из меня человека. А она превратила меня в отвратительного сопливого урода, который всю жизнь жалеет себя за то, что однажды видел смерть.

Вот и теперь я не могу сдержать слез.

Она видела жизнь такой, какой мне, дураку, она не приснится даже в самом страшном сне. Настоящие мужчины ломаются, как прутья и падают наземь, бессильные и жалкие... А ей, хрупкой, маленькой, хватило смелости и сил, хватило мужества вырваться, вытерпеть, выжить... и вынести меня из этого страшного огня на своих тоненьких плечиках.

Ее маленькие руки раскидывают хлопьями свет вдоль кроны дуба. А на дне ручья - автомат и гильзы. Я уже видел это. Нет, не во сне. Как горько, что не во сне.

Я наклоняюсь и тихонько целую ее в шею. Спасибо, милая, что подарила мне свет. К нему, сочащемуся сквозь могучие ветви, неустанно хочется тянуться руками. Хочется, наконец, выпрыгнуть из промокших в ручье сапог, расправить грудь и дышать жадно. Спасибо, что помогла увидеть, помогла понять, заставила верить: жизнь есть и после смерти...