Я – синий плюшевый слон. На фабрике игрушек пришили очень странные щеки – они похожи на подушечки для иголок. Еще на меня надели платье в полосочку и с рюшечками. И бантик на голову прицепили. То есть, мне полагалось быть слонихой. Но я-то слон.

Потом я попал в магазин игрушек. Назывался он «Гений». То есть я оказался еще и не простым слоном, а для гениев. Не знаю, правда, почему – я просто сидел себе на полке вместе с другими слонами и улыбался. Вел себя тихо, чтобы никого не напугать. Оказывается, плюшевым слонам не положено двигаться в присутствии людей. Так что я сидел, сидел, а ко мне подходили дети и иногда трогали за ноги и за хобот. Смеялись. Нашли над кем смеяться! Я очень боялся, что достанусь детям. Но все обошлось: однажды меня сняла с полки какая-то девица (до этого меня с полки снимала только уборщица – пыль вокруг потереть), повертела в руках с длиннющими колючими ногтями, хмыкнула и сунула к себе в рюкзак. Ну, про рюкзак ничего сказать не могу – там было темно и все тряслось: девица, кажется, бежала. А вообще, когда тебя несут неизвестно куда, да и при этом еще и бегут, – есть над чем задуматься.

В общем, трясся я, трясся – да и вынули меня наконец. Магазина вокруг уже не было. Было какое-то стеклянное здание со множеством людей. Руки с колючими ногтями быстро схватили меня и сунули в другие, менее колючие, даже весьма приятные. Я услышал, наконец-то, первую похвалу в свой адрес: «Какой шикарный слон!». То есть, те, кто мне бантики пришивал, ошиблись – не приняли меня за слониху, фигушки им. Я чуть ушами от радости не захлопал, но вспомнил, что среди людей нужно вести себя тихо. Разглядел свою новую хозяйку: ничего такая, милая, румяная, правда, на голове какой-то беспорядок, но главное, что ногти на руках не длинные. Она меня тоже посадила в какую-то сумку, но так, чтобы я мог все видеть. Я успел как следует рассмотреть город, в котором я живу. Не сказать, чтобы он мне понравился, все бегают куда-то, толкаются, один раз моя новая хозяйка так столкнулась с какой-то теткой, нагруженной мешками, что я чуть не выпал. Тетка сказала: «Куда смотришь, обколотая, что ли?», а хозяйка ответила: «Да пошла ты…», но куда она ее послала, я так и не понял, я просто таких слов еще тогда не знал.

Потом моя хозяйка попрощалась со своей ногтистой подругой (замечу, что прощание у них длилось минут пятнадцать: и в щечку целовались, и ручки друг дружке жали, и обнимались… мне зевать захотелось!) и понесла меня домой.

Место мне определили в прихожей, на галошнице. Теперь моей компанией были пять пар женских туфель и три пары мужских ботинок. Уже потом, когда никого не было дома или все спали, я ознакомился с жилищем хозяйки. А пока я изучал содержимое прихожей, скучал и по-прежнему улыбался. Я же плюшевый слон, мне иначе нельзя.

Хотя сама хозяйка оказалась, конечно, намного интереснее, чем галошница и ботинки. Раньше-то я видел, в основном, детей и их мамаш, а теперь для меня открылся совершенно новый тип. Как на это реагировать, я не знал. Если дети, в основном, что-то кричали и тыкали пальцем, а мамаши их успокаивали, то эта девушка кричала редко, а чаще включала какую-то громыхающую музыку и пела под нее диким голосом, подыгрывая себе на пианино. Правда, делала она это только в одиночестве. Когда приходил еще один обитатель квартиры, она замолкала и вела себя прилично. А с этим еще одним обитателем я познакомился в тот же вечер, едва меня принесли в этот дом. Он мне сразу не понравился – уж слишком развязно себя вел. Щелкнул меня по уху и сказал «Клевый слоняра! Откуда?» Да я шикарный, а не клевый! Дурак он, что ли? Но мне возражать не положено, я же плюшевый слон. А она меня на руки взяла и говорит: «Да, вот такой вот слон. Машка подарила». Я чуть не расплакался…

Странные они какие-то были: он вечером придет, достанет сразу три гитары, я в них вообще не разбираюсь, и давай запиливать! Уши трубочкой свернуть хочется! Она туда-сюда бегает… Потом, ближе к ночи, уйдут за угол, там у них кровать стоит, и – грохоту на час! Очень шуметь любили. Он с утра уйдет – она то к пианино, то к компьютеру, то по одним клавишам стучит, то по другим. Мне в магазине один ослик плюшевый рассказал, что был у него знакомый – Буридановым ослом звали. Так тот метался от одного стога сена к другому, все не знал, какой съесть. Так и не решил… Ну вот, как я в первый раз такое увидел – разу того осла вспомнил!

Еще у моей хозяйки тюбики были. Вся прихожая в тюбиках и баночках разных. Бывало, встанет она перед зеркалом и как начет себе из этих тюбиков всего понемножку на лицо выдавливать! Я ее после этого с трудом узнавал. Обычно после процедуры с тюбиками она одевалась во что-то красивое, закидывала сумочку на плечо и… (вот этого момента я всегда ждал!) брала меня на руки, целовала в хобот и говорила: «Пожелай мне удачи!» Да я бы с удовольствием, но если я рот открою, она же сама испугается! Хотя я за нее всегда переживал: куда она там идет, что у нее там происходит? И пусть у меня после этого весь хобот в чем-то розовом был, я радовался! Не просто так меня на галошницу посадили: хоть одна минута внимания в день мне полагалась.

Хотя все остальное ее внимание, конечно, занимал этот развязный, который меня клевым обозвал. Оно и не мудрено: едва он заходил в квартиру, его становилось ужасно много. Он был везде сразу, и везде оставлял свои вещи: от трамвайных билетов до носков на столе. Что меня больше всего раздражало, он иногда так хлопал дверью, что я падал со своей галошницы и тыкался хоботом в ковер. А она ласково ругала его и поднимала меня. Будь я на ее месте, треснул бы его по наглой морде!

Полдня у нее уходило только на уборку следов его присутствия. И зачем? Все равно развязный вечером опять приходил, и все повторялось. Был у нас при магазине дворник Васильич – так тот подметал дорожку у входа только в снегопад. В другое время его было не допроситься. А что толку в снегопад дорожку-то мести?

Однако иногда развязный не приходил совсем, а она отправлялась плакать на кухню. Чего плакать-то? Радоваться надо! А она сидит, ревет, по телефону кому-то названивает, говорит вполголоса, всхлипывая. Иногда я ее даже пугался – ну, если в тот день она еще и из тюбиков намазывалась… Но на самом деле, мне очень хотелось спросить, в чем дело, а то хозяйка страдает, а я сижу, как пень, помочь ничем не могу, и, черт возьми, улыбаюсь! А самому тоже плакать хочется. Но я же плюшевый слон, мне не положено.

Иногда она плакала в обнимку с моим конкурентом, тоже слоном. Конкурента я увидел, когда в отсутствие хозяйки впервые пошел обследовать квартиру. Он сидел на кровати и был большой и почему-то в клеточку. Я с сочувствием поинтересовался: «Кто ж тебя так?», а он ответил, что не мое это дело. Потом про хозяйку рассказал, правда, с неохотой. На развязного тоже жаловался, говорил, садится на него часто. Нелегко быть плюшевым слоном, ох нелегко! Почему она меня не хочет обнять, когда плачет, спрашивал я себя. Придумал одно-единственное объяснение: я же светло-синий слон, она бы могла меня всего своими красками с лица перепачкать. А мой конкурент – темно-коричневый, на нем этих красок не видно. Ну и что? Да мне разве своей плюшевой шкуры жалко? На сцену мне, что ли, выходить?

Хотя зря я отрицал такую возможность. В один прекрасный день развязный пришел сам не свой и сообщил, что у них будет концерт. Нашел он, видимо, кому свое гитарное мастерство показать! А она запрыгала и говорит: «Надо сделать какое-нибудь шоу!». И стали они насчет шоу думать. Чего только не придумывали! По-моему, это был единственный раз, когда я не сдержался и свернул уши трубочкой. Хорошо, они в этот момент отвернулись. А было от чего уши свернуть: хозяйка придумала кидаться со сцены слонами. Так сильно я испугался впервые в жизни. Начался обратный отсчет: неделя до концерта… шесть дней… пять… четыре… три… два… Все это время я сидел сам не свой. Думал потихоньку слинять – я уже давно приметил парочку тайных ходов в ее квартире, - но не хотел расстраивать хозяйку. К тому же, я подозревал, что после полета со сцены больше ее не увижу. Как в воду глядел.

Впрочем, я могу с гордостью назвать себя единственным плюшевым слоном, который ходил на рок-концерт. Не то, чтобы мне понравилось гитарное громыхалово. Просто я за время жизни с этим развязным уже привык. Пока развязный с хозяйкой не вышли на сцену, я сидел у нее в сумке и наблюдал за галдящей публикой, попивающей что-то из пластиковых стаканчиков. И не заметил, как оказался на краю сцены (высоко тут, однако) возле дрыгающихся ног развязного. Он запиливал на гитаре и прыгал, а публика визжала. И чего визжать, спрашивается? Я это сто раз слышал, и радости особой не испытывал. Хозяйка тоже прыгала и иногда пела. Я рисковал быть раздавленным одним из них. Сколько можно меня пугать? Я же к ним со всей душой, а они… Я обиделся и погрузился в себя. Я так за нее переживал, так скучал, когда она уходила, и на тебе: – меня посадили черт-те куда и вот-вот раздавят. Она даже не удосужилась придумать мне имя… Из раздумий меня выкинул сильный пинок под зад. Я взмыл над сценой, перелетел через зал и приземлился в чьи-то руки в кольцах с черепами. Мамочка!!! Обладательница этих рук (обладательница… везет мне на слабый пол!) тоже пила мутную жидкость из пластикового стаканчика… Я успел в последний раз посмотреть, уже издалека, на сцену, где остались моя хозяйка и развязный, а потом мой хобот утонул в этой самой мутной жидкости. Остальное помню плохо. Очнувшись в уже пустом клубе, я догадался, что меня забыли и хозяйка за мной уже вряд ли придет. Утром меня обнаружила тетка, ужасно похожая на уборщицу из магазина «Гений», и отнесла в гастроном. Там меня посадили в странную стеклянную коробку, где в беспорядке валялись такие же, как я: плюшевые и всеми брошенные. Подо мной валялся грустный красный медведь в оранжевом галстуке, а сбоку – нечто непонятное, вроде как кошка в блестках. И вот теперь ко мне каждые пятнадцать минут тянутся какие-то железные лапы, и пытаются схватить, но у них не всегда это получается, а если получается, то я выкручиваюсь из железных когтей и прыгаю вниз. За стеклом я вижу лица детей, и мне становится страшно… Я жду ночи: красный медведь обещал показать мне, где выход отсюда.