Мальчик проснулся от громкого выкрика кучера за окном. Небольшой каменный дом, в котором жил мальчик, находился на окраине Зальцбурга, где редко увидишь карету – одни лишь крестьянские повозки с сеном или углём, управляемые полуспящим усатым возницей, вяло держащим вожжи, и, вообще, имеющим вид унылый и апатичный, отчего и лошадь идёт медленно, чувствуя настроение хозяина и зная, что понукать её тот не будет – идёт и ладно. Вознице некуда торопиться, и удаль свою показывать некому; то ли дело кучер, которому доверена карета с тройкой красавцев-коней, статных и тонконогих, будто гордых оттого, что везут знатных господ и дам, чьи лорнеты нет-нет, да и покажутся из-за бархатной занавески и блеснут на солнце, на мгновение ослепив глаза любопытного зеваки, бросившего оценивающий взгляд на экипаж.

Мальчик спрыгнул с кровати и подбежал к окну в надежде увидеть карету, но опоздал, заметив только через миг скрывшуюся за углом её заднюю часть с плотно зашторенным окошком. Разочарованный, он отошёл от окна и стал одеваться, чтобы скорее позавтракать и заняться своим любимым делом – музыкой. Обычно с утра он брал в руки скрипку или садился за клавесин и разучивал лёгкие детские пьесы, специально для него придуманные отцом. Музыка давалась мальчику с трудом, но он не сдавался и проводил за инструментом долгое время, иногда засиживаясь до самого обеда.

Сегодня его больше тянуло к клавесину, и, быстро съев приготовленный кухаркой Анной завтрак – яичницу, заправленную укропом, мальчик сел за инструмент и поставил перед собой листок с нотами.

Эти ноты он видел впервые; он нашёл их лежащими на табурете возле кровати, видимо оставленные там поздно вечером отцом. Пьеса называлась «Музыка оркестра эльфов» и на первый взгляд казалась очень сложной: начинающаяся медленно, она постепенно превращалась в звонкую круговерть из быстрых высоких шестнадцатых нот, чуть сдерживаемых весомыми басами, впрочем, тоже готовыми вот-вот сорваться и прыгнуть вверх, чтобы там прозвенеть свою мелодию.

Как ни странно, в этот раз пальцы слушались пятилетнего хозяина и попадали на клавиши точно, рисуя музыкальную картину. Мальчику представился покрытый травой бугор на солнечной лесной опушке с сидящими на нём музыкантами-эльфами. Они водили смычками по струнам скрипок и виолончелей, дрожа в такт прозрачными стрекозиными крыльями. Постепенно музыканты начинали перебирать ногами; смычки двигались быстрее и быстрее, и вот уже играющие взрывались откровенной пляской, побросав инструменты на траву…

Мальчик удивлённо посмотрел на листок с нотами. Он сыграл всю пьесу без ошибок, даже не заметив, как она кончилась, и опомнился через некоторое время после того, как убрал руки с клавиш. Как у него, затрудняющегося исполнить даже более лёгкое произведение, это могло получиться, он не понял.

Мальчик более внимательно взглянул на ноты. Они были написаны не почерком отца: с затейливо изогнутыми хвостиками штилей, возглавляемые удивительной красоты линий скрипичными и басовыми ключами, ноты ярко выделялись на пожелтевшем листе; и всё же было ощущение, что написаны они были давно. Возможно, чернила были дорогими, поэтому и сохранилась запись хорошо и даже будто поблёскивала.

Но как неизвестно чьи ноты могли оказаться в спальне рядом с кроватью, мальчик не понимал. Может быть, Анна нашла их в чулане, среди старых отцовских бумаг, и принесла в комнату, надеясь, что мальчику они пригодятся. Анна любила своего маленького хозяина, когда он был совсем ещё младенцем, даже частенько нянчилась с ним; носила малыша к себе на кухню и показывала там ему шипящие сковороды и выплёвывающие струйки вкусно пахнущего пара кастрюли…

Впрочем, мальчика не слишком волновало происхождение нот, его больше занимала мелодия. Она не выходила из головы, звуча в мыслях снова и снова. Мальчик опять заиграл, уже не смотря в ноты, и сыграл всю пьесу… наизусть!

- Мама! Мама! – Закричал он, ошеломлённый своим успехом. – Иди, послушай!

Но матери не было дома, и никто не отозвался. Тогда мальчик бросился на кухню к Анне, но и она куда-то исчезла, возможно, ушла на рынок за продуктами. Не зная, с кем поделиться радостью, он подошел обратно к клавесину и от нечего делать стал перебирать лежащую на нём стопку старых нот.

Это были давно знакомые ему пьески, написанные отцом; некоторые из них мальчик уже успел подзабыть, хотя так и не доучил. Он вообще часто недоучивал музыкальные произведения, быстро ему надоедавшие от ежедневного над ними корпения. Это было естественно для ребенка его лет, и, конечно, простительно ему. Сейчас ему показалось, что в отцовских пьесах чего-то не хватает, какой-то детали, штриха, делающего мелодию и аккомпанемент единым, неотделимым друг от друга целым, как в «Музыке оркестра эльфов», только что сыгранной. Если б добавить эту малость, произведения стали бы совершенными. Нужно только правильно вставить две-три ноты, и получится музыка, достойная пера самого Баха.

Мальчик взял в руки первый попавшийся лист. На нём была записана пьеса с названием «Утро», сочиненная отцом пару месяцев назад. Она была коротка – двенадцать тактов – и очень простая. Внимательно посмотрев на нотный текст, мальчик подбежал к столу со стоящей на нём чернильницей и, схватив перо, сделал несколько исправлений. После этого он сел за клавесин и заиграл, погрузившись в мир звуков и почти не замечая окружающего.

- Что это ты играл, такое красивое?! – Вернул его на землю голос пришедшей с рынка Анны.

- Ты не узнаёшь? Это же «Утро», я его часто играю, - ответил мальчик, подумав, что сегодня впервые сыграл эту пьесу без ошибок.

- Нет, - настаивала Анна, - такого я ещё не слышала, сыграй ещё!

- Подожди минутку, - мальчик взял с крышки клавесина следующее произведение и побежал к чернильнице.

Зачёркивая одни и рисуя другие ноты, он посмотрел на название. Оно гласило: «Танец эльфов». Мальчик вспомнил, что отец, перед тем как дать ему ноты, рассказывал о лесном народце; о том, какие эльфы замечательные музыканты, и о том, что услышавший их музыку будет очень счастливым человеком, если никогда её не забудет. «Вот бы послушать их игру», - часто думал мальчик, с тоской глядя из окна на видневшийся вдали лес, в который его, такого маленького, конечно же, не отпускали.

- Ну же, поиграй! – Поторопила его Анна, и мальчик, закончив исправления, сел за клавесин.

Эта пьеса вышла у него даже лучше предыдущей, и Анна сидела на стуле, боясь вздохнуть, чтоб ненароком не нарушить единства тишины дома и мелодии, заставляющей слушать себя, казалось бы, не только ушами, но и всем своим существом.

Весь остаток дня они провели вместе: мальчик исправлял и играл, исправлял и играл, то на клавесине, то на скрипке, а Анна слушала, позабыв про обед и ужин. Плита в кухне остыла из-за того, что в печь не подбрасывались дрова, и весь дом будто замер, внемля неслыханным доселе созвучиям…

Вечером Анне досталось от пришедших домой отца и матери мальчика, за то, что она не приготовила ужин. Анна и сама удивлялась тому, что могла забыть про свои обязанности и не знала, что сказать в своё оправдание. Она поспешила на кухню, и не прошло и часа, как ужин был готов.

Когда все сели за стол, мальчику наконец-то удалось рассказать о своих успехах.

- Я научился играть музыку! – Объявил он отцу и матери.

Мать многозначительно подняла бровь и переглянулась с отцом.

- Неужели? – произнёс отец, - вчера, как я помню, ты играл весьма слабо и очень мало выучил.

Отец мальчика был довольно ироничным человеком, может быть оттого, что в жизни ему не очень везло. Он был талантливым музыкантом и неплохим композитором, но так случилось, что концертной деятельностью не занимался, а давал уроки игры на скрипке. Его школа игры пользовалась популярностью не только в Австрии, но и за границей, поэтому и учеников у него хватало, и зарабатывал он, в общем-то, неплохо; но, как и всякому другому музыканту, ему хотелось просто играть; ездить с концертами по городам, срывая аплодисменты восхищённой публики, совершенствовать технику, оттачивая её ежедневными упражнениями, одним словом, расти как музыканту, не стоять на месте. Он мог бы делать всё это, если б не преподавание. Но как часто бывает, люди не могут разрушить устоявшийся жизненный уклад и броситься очертя голову в манящую неизвестность! Отец мальчика был как раз из таких людей, и он не мог поменять образ жизни, находя какое-то утешение в сочинении музыки для сына. Он давно хотел написать произведение крупной формы, но не доходили руки, а может, ему было просто лень, кто знает.

- Я правда научился играть, - настаивал мальчик, - и даже поправил твои пьесы!

Теперь бровь поднялась у отца, и он потребовал принести ноты, как казалось ему, безнадёжно испорченные. Мальчик сбегал в комнату, и отец, взяв в руки первый попавшийся лист, пробежал нотный текст глазами.

- Не может быть!.. – бормотал он. – Как я не мог до этого додуматься сам?!

Он схватил следующие ноты, посмотрел, отбросил в сторону, протянул руку к другим…

В пьесах всё было просто, ведь это были детские пьесы, и в то же время… как они были красивы! Да они были просто совершенны! Отец мальчика побежал к клавесину, второпях поскользнувшись и выронив часть листов, но, даже не заметив этого. Как любой хороший музыкант, он умел проигрывать написанный на бумаге нотный текст в уме (что, впрочем, и сделал), но не смог удержаться, чтоб не услышать прекрасные гармонии слухом и не продемонстрировать их окружающим. И вот он заиграл, и в комнате воцарилась музыка. Мальчик был уже знаком с ней, поэтому не слишком удивился, чего нельзя было сказать о его матери, она стояла широко раскрыв глаза, прижав руки к груди и, казалось, застыв, только румянец на щеках, вспыхивая сильнее и сильнее, говорил о том, что его обладательница – живой человек, а не изваяние…

- Ты правил ноты сам?! – спросил отец, проиграв все пьесы, а некоторые даже по нескольку раз.

- Да, я… - начал было мальчик, но в это время со стороны кухни донесся крик кучера и стук колёс кареты по булыжной мостовой, и мальчик бросился смотреть.

И снова не успел. Карета опять заворачивала за угол, только в этот раз окошко не было задёрнуто шторой, и мальчику на миг показалось, что он увидел блеснувшие в темноте салона два крыла наподобие стрекозиных.

Когда он вернулся обратно в комнату, то застал там отца снова играющим, а мать слушающей.

- Постой, - сказал он отцу, - я хочу сыграть музыку, которая красивей всей звучащей сегодня вечером. Конечно, он имел в виду «Музыку оркестра эльфов» и уже предвкушал, как вновь попадет под её чары, когда обнаружил, что пожелтевшего листка с нотами нигде нет. Он посмотрел на клавесине и под ним, на подоконнике, под столом, сбегал в свою спальню и поискал там, но листок исчез бесследно. Мальчик не отчаялся и решил исполнить произведение наизусть, ведь он выучил его утром, но смог вспомнить лишь начальные такты.

- Сейчас, сейчас! – возбуждённо шептал он, подбирая забытую гармонию, но вышла почему-то совсем другая музыка, правда, чем-то, какими-то небольшими деталями похожая на желаемую.

- Когда ты сочинил её? – заинтересовался отец.

- Только что, - ответил мальчик.

Он и не подозревал в тот момент, что сочинит в своей жизни ещё огромное количество пьес, концертов, опер и симфоний, и во всех них будет некая искра, делающая музыку сказочной, что-то от некогда сыгранной им «Музыкой оркестра эльфов», за что его и полюбят многие поколения людей, и назовут величайшим из композиторов, хотя он и не станет таким уж счастливым…

Этим вечером семья засиделась далеко за полночь. Только во втором часу ночи мать спохватилась и повела мальчика спать.

- Приятных снов, Амадей!.. – сказала она, целуя сына, и ещё долго смотрела на него, думая о чём-то, доступном лишь матерям имеющим маленьких детей, а за стеной её муж, Леопольд Моцарт, ворочался на кровати, пытаясь заснуть, но не мог – из головы не выходила мелодия пьесы, сочинённой сыном сегодня вечером.

Она была прекрасна как… музыка эльфов. Потому что ею изначально и была.