Писать от первого лица - дело непристойное.

Еще можно, если уж деваться некуда, автору выступить от лица какого-нибудь второстепенного наблюдателя - как в «Бесах», например.

Но нет.

Якающий автор непременно мчится по собственным своим страницам, как Главный Герой, во всей красе своего героического главенства.

Чаще всех от первого лица пишут фантасты. Причем особого рода, я бы сказал - Пламенные Межгалактические Спасители.

«Усилием своей несокрушимой воли я прогнал чувство подступающего липкого ужаса - и мощные мышцы взбугрились на моих атлетически сложенных плечах. Я прищурил свой заискрившийся отвагой карий глаз, спустил цифровой курок пропанолазера - и монстры были сметены огненной лавой.

Цивилизация Каэ была спасена.

- Я люблю тебя, Агор, люблю, - прошептала, приходя в себя, Оо. И вдруг я

почувствовал, как ее нежное стройное зеленоватое тело доверчиво отдалось моим мощным ладоням. Я улыбнулся растерянно, добродушно и мужественно».

Хоть бы пишущие такие романы, брали бы себе соответствующие космические псевдонимы: Дар Ветер, Жар Запор. На Западе, кажется, так чаще всего и делают. Но у нас - нет. Употребляется настоящая, по паспорту, какая-нибудь бытовая, серая, как асфальт, фамилия - Сидоров, Бабенко или Шпульман. Чтобы знали, кто на самом деле спас мироздание.

То же еще - боевики и триллеры.

« Усилием своей похмельной воли я разлепил правую мутную гляделку. Воняло. Скорее всего, я сам и вонял. Вторая зенка не разлеплялась, наверняка она была подбита вдрызг. Но тут я вспомнил, как в жижу размазал вчера в казино тех девятнадцать мудливых бритых амбалов - и мне стало попроще жить на свете.

На моих девочек по вызову наездов больше не будет.

- Бля, я люблю тебя, Гена, люблю, бля. - прошептала Людка. И я почувствовал, как ее стройное, нежное, давно не мытое тело доверчиво отдается моим волосатым коленям».

В данном случае я сам становлюсь - вполне сознательно - в дурацкое положение. Но у меня нет иного выхода.

Дело в том, что все, что я здесь написал - правда. Настолько, насколько вообще может быть правдива память человеческая. Все, что здесь написано. действительно я сам прожил. Своего рода это - мемуары.

 

** Мой город - Самара, на реке Волге. На холмах над Волгой.

Этот город основал в 1586 году воевода князь Григорий Осипович Засекин, по кличке Зубок.

Перед этим именем и прозвищем сеньоры Кортес, Писарро и Магеллан вполне могли бы почтительно совершить церемонные испанские поклоны, сняв свои яйцевидные, с плюмажами из перьев сказочных птиц, шлемы.

Этот воевода за несколько лет соорудил всю поволжскую границу России. От этой границы страна медленно, собравшись с силами, пошла подминать под себя дальше - все земли, до самого Тихого океана.

Князь Григорий Зубок Засекин, потомок Рюрика, из Дома князей Ярославских, - был нищ. Известно, что от отца ему достались только пустопорожние места и заброшенные деревеньки где-то на Вологодчине. Во главе маленького отряда, таща за собой жидкий пушечный снаряд, - князь появился на Волге, и на пути его, к югу и к востоку от недавно еще покоренной Казани, лежали неуязвимые, неизмеримые в своих степных и нагорных пространствах, неведомые государства кочевников.

Князь выстроил Уфу, затем Самару, затем Саратов, затем Царицын - нынешний Волгоград. Четыре современных областных центра. И наконец, в 1589 году, прорвался на Кавказ, на берега Каспия.

Где и погиб в битве на реке Терек.

 

На месте Самарской области, точнее, в южной ее половине – начиналось, и по огромным пространствам длилось, до реки Урал, чуть ли не до Арала, - государство Ногайская Орда.

Сами ее обитатели, ногаи, именовали свою державу – Мангыпт-улус.

В обширной этой стране почти не было городов. Разве что два-три, и то случайно устояли.

Вся эта страна была – степь кочевая.

Место, где сейчас Самара, было на границе, и. похоже, достаточно важная была точка.

До нее весной локочевывал сам правитель Мангыпта, Мирза из рода Едигер-хана, а тот, в свою очередь, как известно, был только наполовину человек, а наполовину, - со стороны матери, - в нем была кровь Кудэ или Убэдэ: огромного косматого существа, не знавшего ни одежды, ни железа, ни огня и жившего в лесах, но достаточно человекообразного, чтобы женщина Кудэ могла иметь ребенка от человека. Самое в этой истории невероятное – что ведь находились желающие.

 

В 1586 году с большой неохотой, через силу, ногайский мирза Урус, правитель страны Мангыпт, прикочевав, согласился с тем, что русский воевода поставит крохотную крепость за Жигулевскими горами, на зыбкой, условной границе русских владений. Там, где сейчас село Переволоки. Была подписана договорная грамота и мурза со своим двором и войском, а главное - со стадами и табунами, откочевал на летние пастбища, на другой конец своего степного государства.

И тут князь Григорий Засекин поставил крепость - перед Жигулевскими горами, на холме, там где река Самара впадала а Волгу. В самой глубине ногайских земель, перехватив, как железной рукой за глотку, важнейший торговый путь, отрезав одним махом всё Жигулевское нагорье от мангыптских владений.

Когда мурза Урус прикочевал на следующее лето, было поздно. Уже стояли бревенчатые укрепления, с них в возмущенных кочевников ахнули пушки.

Ногаи повоевали, сколько могли – и покочевали назад.

Самара превратилась в пограничную крепость и последующие сто лет очень много воевала. Прямо от нее начинались крайне опасные границы. До сих пор южная окраина города – это поселки Рубежка и Гранный, то есть пограничный; и из оконо многих самарских многоэтажек видны тянущиеся вдоль города, зеркально сверкающие при ярком солнце, бесконечные Гатные озера: через них шли гати, по которым переправлялись заграничные купцы.

 

В том же 1586ом к стоящейся Самаре вышли измученные и израненные казаки: остатки отряда Ермака, вырвавшиеся из Сибири. Вели их атаманы Мещеряк и Барабоша.

Князь Засекин приютил их, позволил встать лагерем к северу от Самары, на берегу Волги, на горах. А через некоторое время – бог знает. что там у них вышло, - воевода и казаки стали друг против друга точить сабли. И вряд ли казаки, после полутора лет сражений, решили напасть на Самару – это было бы глупо, гарнизон в городе был крепкий. Похоже, что князь Зубок решил, что привезенная из Сибири добыча – стоит того, чтобы рискнуть.

Он заманил казаков в свой стан, угостил и – обоих атаманов повесил. До сих пор осталась, теперь уже в черте города, Барабошина поляна.

Теперь этот район именуется: Поляна имени Фрунзе.

(всегда я недоумевал, чем большевики думали, когда названия давали: Барабошина – это ладно, но: Поляна имени …. Еще бы – лужайка имени Фрунзе).

 

Так я вот о чем.

Выходит, что мой родной город стоит на обмане и на крови.

Дважды проклятый этот город.

Два раза должны были проклясть Самару страшными клятвами: степные шаманы и колдуны-казаки.

 

РЕКА.

 

В детстве - до пятнадцати лет - я жил на улице Степана Разина.

Прямо внизу была - Волга.

Речной порт - минут семь ходьбы,

Днем шел с улицы будничный городской шум. Точнее - будничная тишина: Степана Разина была улица домашняя, как старенький уютный двор; а дворы вдоль по ней тянулись - обжитые, как коридоры.

Машина по нашей улице раз в день проезжала.

Быт степано-разинский был отчасти деревенский. В сараях кричали петухи, по дворам гавкали и гремели цепями собаки. В самых глубинах дворов деловые мужики разводили нутрий и кроликов. А между тем в двух шагах был самый парадный, церемониальный и презентационный центр Города: улица Ленинградская и площадь Революции.

 

Но вот ночью звучала Река. До самой поздней осени, до тяжелых октябрьских дождей в полночь я засыпал под «Прощание славянки». Под этот марш отходили в ночь теплоходы из речного порта. И до утра, до стука первых трамваев - с Реки неслись зовущие гудки.

Это была - к о р а б е л ь н а я ночь.

Во тьме, мимо затихшего города шли черные, мерцающие и мигающие огоньками, огромные и свободные корабли.

Мы - спали, а они - продвигались.

Наша дневная жизнь теснилась в пределах улицы Ленинградской да площади Революции. Наши дни - это магазины молочный, рыбный да хлебный. Наша даль - Центральный рынок.

А в ночи плыли по холодным темным водам Они, чьи дороги измерялись - морями:

Балтийским,

Каспийским,

а то и - Черным.

А за морем Черным было уже море Средиземное.

 

Река вела в моря, моря - в океаны; глубины разверзались под глубинами, чудовищные бездны таили в себе бездны немыслимые.

А над океанами священной своей неизмеримостью открывалось звездное небо.

Честное слово, еще совсем маленьким мальчиком, я помню, как думал о звездных высотах над океанскими глубинами. Что все это где-то ведь есть.

С самых ранних лет была у меня бессонница, поэтому ночные звуки мне помнятся лучше дневных. И в ночь я вжился крепче, чем в день.

 

Жили мы в очень странном доме - номер 100. На улицу выставлялся деревянным крылечком, смотрел в два вечно занавешенных окна. Но уходил вглубь двора далеко.

Внизу ютились темные сырые подвалы. Там жили какие-то темненькие, словно отсырелые, старушки. сверху, на полувтором этаже, тянулась наша квартира: две маленькие комнаты, а между ними - две огромные, намертво замурованные печи. Черные пустоты под кирпичами. Над нами было пространство, недоступное человеку, дикое, как джунгли: заколоченный, очевидно, громадный, чердак.

Там жили дикие кошки. И плодили уже совершенно диких котят. На кухне через всю стену шла огромная черная щель. И котята через нее, через печные пустоты пролезали. Бывало - на минуту выйдешь с кухни, оп: уже на столе сидит очаровательный, пушистый котенок; и жрет, гад, с моего бутерброда сыр. Рванешься к нему - а он бесстрашно щетинится, шипит во всю треугольную пасть; и - нырь в щель.

Как только мы выехали, дом умер. Провалились потолки, перекосились сваи. И скоро трухлявые руины снесли.

По обе стороны стояли такие же странные, разнообразные, сложно нагроможденные обиталища из старого красного кирпича и серого дерева.

Жили по этим дворам все больше тихие старики. И еще - пьяницы. С соседних дворов забегали иногда мальчишки, но почти все - намного младше меня.

Играл я в одиночку. Летом сутками шастал по крышам сараев, рыскал по кустам - за сараями шел крутой спуск, густо заросший американским кленом.

 

Через двор, над старыми курятниками - высилась стена особняка. И особняк этот, особенно в сумерки, высился - совершенно как сказочный замок: стрельчатые окна, башенка, над ней высился острый черепичный купол. С улицы - чугунная ограда: в ряд черные копья. Жил там, как говорили, какой-то граф. Так и называли - Графский Дом. Я, помнится, проходя мимо него, еще думал: стоял он, скажем, при Петре Первом - или нет? Похоже было - стоял.

Сосед дядя Вася Васяичев, который и родился на этой же улице, говорил моему отцу, что под нашим двором, и дальше - идут какие-то громадные подземелья. И сам он - пацаном еще - туда пролезал. Ход в эти подземелья шел из подвалов Графского Дома. Позже оказалось, что построили особняк в 1906 году, в стиле модерн. И обитал там не граф, а некто Наймушин, первой гильдии купец.

 

Вокруг были сараи, сараи. По крышам сараев можно было почти до конца квартала промчаться - через семь дворов. Целый город сараев: железные гаражи, вросшие в траву дощатки, и несокрушимые, как стены старинного форта, ярко-красно-кирпичные строения: остатки, как говорили, столетней давности купеческих конюшен.

Много было заброшенных сараев; умирали одинокие старики, на их барахло никто не зарился. Однажды я приволок домой откуда-то с помойки старинную корабельную рынду - маленький тяжелый колокол. Другой раз - помятый огромный геликон. И еще - ржавую двустволку. И - несколько чемоданов со старыми книгами.

Это были толстые тома, в основном - какие-то технические сочинения, с чертежами мостов, фотографиями доисторических каких-то турбин и дизелей.

Классе в четвертом классе, в благом пионерском порыве, я оттащил два чемодана с этими книгами в школу. В макулатуру.

 

 

ТРИ Е + ТС.

 

Семья наша была, что тогда называлось, интеллигентная. И одновременно, что тогда называлось, простая.

Это были, скорее, не признаки социального статуса. А - самоопределение.

Добровольно избранный образ жизни: интеллигентность и простота.

 

И то и другое - свойства положительные. Простота, конечно, прежде всего.

«Мы - простые люди». - это с гордостью произносили. На этом - настаивали.

Мои родители, хорошие честные люди, - и все их поколение, вся лучшая часть, положила все силы и всю жизнь на то, чтобы найти требуемое Высшими Государственными Интересами равновесие: между интеллигентностью и простотой.

Это было – практически невозможно.

Как только взбирался человек на призывно-ажурную, влекущую, но тоненькую и шаткую лесенку интеллигентности, звенел тревожный сигнал: стоп. Не слишком ли человек уже истончился, не слишком ли оторвался?

Человек нырял в объятия просторной, плотной и хлюпко затягивающей простоты: опять это было не то. Выл осаживающий гудок.

Нет, никто не пугал ни интеллигента, ни простеца.

Сами они - суетливо, неспокойно - должны были рваться во все стороны сразу.

Если оставляли силы в этой борьбе, люди или канули мрачно и недвижно на темное дно простоты, или в болезненно неуклюжей позе застревали на вечно качающемся пике интеллигентности.

В глубинах ждала, обнимала, как шуринова кума, и, как могла, утешала – водка. И на высоте – она же утишала неврозы и рассеивала экзистенциальный солипсизм.

Мои родители обошлись без водки, может, равновесие сумели найти.

Хотя – кто знает?

 

Но вот фамилия наша была для того времени довольно сложная, особенно - на письме: Серебренитские.

Через три «Е» и «ТС».

Зато если произнести ее четко, - то молодцеватая, щегольская получается фамилия. И, пожалуй, если всмотреться - какой-то в ней вызов заключается.

 

Мне фамилия перешла от отца, как положено. А вот ему – от матери. То есть от моей бабушки. Это была ее девичья фамилия. Отец моей бабушки, Борис Ефремович Серебренитский - коллежский асессор, инженер путей сообщения; потомственный дворянин.

 

Мой отец мой, Игорь Викторович Серебренитский, рассказал мне как-то:

он - молоденький лейтенант; за спиной - война в Венгрии, служба в Германии. Впереди - самые смелые надежды. И вот прислали его по новому месту службы. Явился он доложить о прибытии. Входит в кабинет:

- Товарищ полковник! Лейтенант С е р е б р е н и т с к и й по вашему приказанию прибыл!

Полковник медленно поднял глаза от бумаг:

- Чё ?

- Лейтенант С е р е б р е н и т с к и й прибыл, товарищ полковник.

- Чё-чё?

- Лейтенант Серебренитский ...

Полковник медленно поднял каменистое рыло и минуту смотрел пристально папе в глаза. Затем - сказал:

- Так. Ты, Сереницкий. Я из тебя И в а н о в а буду делать.

 

БАБА ВЕРА.

 

*** На Степана Разина 100, в старом моем доме - внизу, в самом темном подвале, в вечных сумерках, помимо других старух, обитала и баба Вера Монашка. Ее побаивались во дворе. И мама моя, например. Знали: Вера - немного опасная. Вера - в Бога верит.

Один раз мама послала меня, малолетнего к ней - квитанции за свет отнести; я спустился по высоким ступенькам вниз, куда-то в глубины полуполдвала, открыл ободранную, толстую, как в заброшенном подземелье, дверь. Вот, казалось мне, сейчас зайду - и немедленно заговорит баба Вера про что-то запретное, сыну коммуниста и пионеру враждебное, что-то - и н о е. Чего я совершенно точно еще не знаю. Примерно так же я шел бы на встречу с инопланетянином.

Ничего мне монашка не сказала. Квитанции взяла - и все. Но в углу у нее, под низким потолком, горела лампадка и таились крохотные темные иконки.

И когда я от Веры поднимался наверх, было грустно как-то - как будто упустил я что-то очень важное, не узнал того, чего никто еще не знает. Ужасно я хотел у нее все выспросить, но не знал - что именно.

Это был единственный человек верующий, которого я знал - лет до семнадцати.

 

Обычно в Бога верили бабушки. Бывало, что задорно: ну и молюсь, и - что? Законом дозволено. Но чаще - верили бабки виновато: чего уж там, мол, куды ж денешься? Дело наше такое. Помирать ведь.

Бабушка моя в Бога не верила уверенно, крепко, сердито - так, как не верило комсомольское поколение ее молодости, двадцатых годов. Но мою бабушку, впрочем, в свое время в комсомол так и не приняли - к великой ее печали; классово чуждая была у меня бабушка.

 

*** В годы моей юности в городе Куйбышеве было два храма - Покровский и Петропавловский. Рядом с каждым был стадион; их еще в хрущевские времена нарочно выстроили на месте церковных кладбищ - в противовес. Так и говорили (да и до сих пор говорят ): «церковь, где «Динамо»» и «церковь, где «Буревестник»». Стадионы тогда еще жили бурно и громко, а церкви - тихонечко. И каждый почти день в храмах слышался футбольный марш. Но и на стадионах, в разгар матча, разносился колокольный звон.

И вдруг повлекло меня туда, в храм - неудержимо.

Церковь - это была настрого запретная, опасная, узенькая щель в совсем иные миры, там все было преисполнено великими тайнами. Веял от храмов сумеречный, средневековый дух, я чувствовал, что церковь при стадионе, чистенько выбеленная, с голубенькими выцветшими куполами - не сама по себе, за ней - уходило в туманные глубины нечто древнее. Как гигантские руины давно уже разрушенной, не исследованной еще цивилизации.

 

В четырнадцать лет меня уже вызвали к директору, за то, что я на уроке химии затеял какой-то спор с учительницей - о том, что Бог как бы есть. Директор, Лилия Михайловна Дембо, (вот честное слово, ее так и звали – Лилия Дембо) явно не знала, о чем говорить со странным восьмиклассником - и отпустила меня с Богом.

После этого я всем в классе наврал, что бываю в церкви. и первый раз почувствовал, что - посмотрели на меня испуганно, с интересом. Даже девочки.

 

Тогда я, тайно, на какой-то праздник действительно, обмирая, очутился в Покровском соборе. И долго рассматривал, запрокинув голову, заоблачные лики на куполе.

А это было не положено. А я не знал.

И богомольные старухи со всех сторон вдруг зашипели, заскрипели.

И я – со всей силы рванул в ужасе в двери, по ступенькам вниз, и – через длинный тихий двор, - на улицу. В привычный мир.

 

В пятнадцать я на две недели взял у знакомого Евангелие 1914 года издания

(завидовал я ему до боли - он Книгу нашел на помойке);

и успел переписать в тетрадку все Благовещение от Марка и половину от Иоанна.

В шестнадцать я (тайно опять же) крестился.

Все было ужасно.

Одновременно крестили двух младенцев - оба верещали, как собаки Павлова. Я мелко дрожал - оттого, что все ( в том числе и девицы, наряженные и накрашенные, родня младенцев ) - видят мое голое тщедушное тельце. Повеление «и дуни и плюни на него» - на диавола, то есть, - окончательно меня пришибло. Из последних сил я прошептал: «фю» и «пфу». Крестил меня батюшка о. Иоанн Букоткин; уже покойный ныне; с виду совершеннеший он был сказочный гном: крохотный, бородатенький, очкастый старичок. Когда я попытался его уговорить крестить меня в одиночестве, потому что стесняюсь я на людях раздеваться - батюшка стал меня успокаивать:

- Да что ты, детка, знал бы ты, какой я был, как с войны пришел; больной весь, в сыпи, в чирьях, сорок семь килограмм весил.

Сразу после Св. Крещения я сообщил батюшке, что намерен уйти в монахи и принять схиму. О. Иоанн руками замахал:

- Да что ты, деточка, - сразу уж и схиму. И в монахи не стоит - какой из тебя монах? Ты, может, женишься еще, и у тебя детей будет шесть человек.

 

Больше я батюшку этого никогда не видел.

Детей у меня никаких не было, так что рассказа о пророчестве не получится.

В одном о. Иоанн прав оказался - монах из меня получился бы скверный.

Егозливый такой, въедливый монашишко.

 

БАТЯ И ОЛЕГ.

 

** В 1991 году окончательно исчез СССР. Не обрушился, а - наконец истаял, как грязный, почти черный сугроб к концу мая - оставил только сырость, мутные лужицы.

Есть в Самаре такая Хлебная площадь.

Кстати сказать, это то самое место – на вершине горы, - где когда-то выстроил крепость жестокий князь Засекин.

Но от бревенчатой крепости за два века до того следов не осталось, и саму гору город угладил.

Сейчас это - жидкий скверик, кольцевая трамвая, по одну сторону - серая громада городского элеватора; по другую - закопченные стекла заводского корпуса. И вот на этом корпусе (там, кстати, работал мой отец) висел лозунг. Когда-то красный, а на моей памяти - уже темно-серый, провисший:

«Все дела, свершения и помыслы - Партии!»

Когда мне случайно попался он на глаза - то я, осознав суть, ощутил раздражение.

Дела - ясно. Делать что-то против себя Партия не позволяет, это разумно.

Свершения - тоже понятно. Это примерно тоже самое, что дела. Можно было и не повторяться.

Но ведь еще им - и помыслы?

И, кажется, с той минуты я впервые почувствовал, как не люблю я эту Партию. Не дождешься, подумал я тогда.

Еще и помышлять о вас, чертях.

Помыслы мои - при мне. Ясно?

До сих пор я думаю, что именно поэтому рухнула огромная страна. Не из-за меня одного, конечно.

Из-за того, что непременно требовались еще и помыслы.

 

Сейчас попробую пояснить.

Летом меня высылали в пионерский лагерь “Костер”. Это было своеобразное место. Часть лагеря принадлежала довольно престижной по тем временам организации “Куйбышевоблрембыттелерадиоэлектроаппаратура”. Там работала моя мама. Другая часть - детской комнате РОВД, кажется, Промышленного района. Эту половину заполняли дети из неблагополучных семей, направленные на летний отдых по льготным путевкам. Неблагополучно-льготные учили нас жизни. В этой жизни неблагополучия были сплошь, а льготы - только похабные и блатные.

В пионерлагере «Костер» в нашем отряде было три-четыре неблагополучных. Главный из них был такой Батя.

Он был такой странный, бело-голубоглазый, рыжеватый, весь какой-то влажный, медленный; целый день он грелся на солнце кверху пузом, но солнце его не сушило, белая кожа не загорала: какая-то была у него внутри белесая сырость.

Отличался он особенно тем, что ненавидел одежду и обувь. Что-то драное на нем еще бывало одето, обуви же не было у него вообще. Полсмены шли холодные, осенние будто, дожди. И вожатая ему говорила:

- Ты бы маме сказал - она тебе хоть тапочки какие привезет.

А Батя отвечал:

- А у мамки чё, больно есть тапочки ? Мы с ей без тапочков как в тапочках.

И шлепал дальше по слякоти.

А в соседнем отряде главным был Олег; у него клички не было. Короткое жесткое имя ему вполне подходило. И это был совсем другой герой. Довольно высокий, жилистый, загорелый; выжженная солнцем белая челка; белый сильный шрам на скуле; взгляд - внимательный, темный, неглупый. ( мне он сейчас помнится не как мальчишка лет тринадцати, а - взрослый уже, прищуренный худощавый парень). Девчонки по нему страдали все.

И Олег был не просто блатной. Это был своего рода Робин Гуд. Он сражался за справедливость. Целеустремленно и беспощадно.

Не только в своем отряде - часто шагал он к нашему корпусу, и за ним всегда - два-три сподвижника. Быстро они окружали нужного человечка; и Олег четко, без выкриков, коротко спрашивал:

- Ты - Серый ?

- Я.

- Руслана Косого знаешь ?

- Ну.

- Ты его ишаком нерусским обозвал ?

- Я чё? Не, я ничё ... я просто, это самое...

Серый, подрагивая, оглядывается по сторонам - все приятели уже испарились; остальные смотрят заинтересованно. Издали.

И тут ошарашено вспоминает Серый, что - дело-то было: два дня назад мяч гоняли, и вполне дружественный Руслан Косой вместо мяча нечаянно дал Серому под колено. Серый заскрипел, зажав ногу: «Ты, ишак нерусский...». Через час уже Руслан все забыл. Но кто-то запомнил.

- Пошли. ( четкий кивок - в сторону кустов; были такие там обширные темные заросли за туалетами - целый перелесок. )

- Олег, а чё такое-то, ну? Чё за дела-то, ну ?

- Пошли, сказал.

И вскоре из кустов - треск, стоны, и резкие окрики Олега:

- Ответишь за ишака нерусского ? Ответишь, бля, я сказал?

Бил Олег долго, жестоко, сбивал на землю, месил ногами.

И так чуть ни каждый день он зажимал кого-то в углу: « Ты в суп в столовке плевался?»; «Ты, козел, у Жирного батарейки своровал ? Пошли».

И оправдываться было бесполезно, да уже и некогда.

Стали замечать, что иногда изменяло Олегу чувство справедливости. Бывало, просто подкатывал:

- Ты - Вовик ?

- Я.

- Ты, что ли, больно тут борзый, да ?

- Не, а чё такое-то?

- Не, больно борзый, да ?

- Да Олег, да чё такое-то, блин?

- Пошли разговаривать.

 

Меня Олег так и не заприметил. Я был такой тихий, мелкий, неинтересный.

 

Вот Батю он ни разу не тронул.

Батя по-своему был грозен, только не всегда.

Иногда. Как грозовая туча. На нас он громы не тратил, потому что ему лень было, да и западло.

Вот: однажды ночью он вылез в окно: за забором его ждали человек семь. Темные тени, сиплый шепот.

И ушли они в ночь.

Сражаться с врагами?

Грабить?

Убивать?

А мы были маленькие мальчики, мы и темноты-то ночной побаивались.

 

Батя был хозяйственный и голодный. Его интересовали шкафчики наши, тумбочки и чемоданы.

В лагерь к Бате никто не приезжал; а к нам ко всем остальным часто приезжали родители. И Батя так наглатывался наших персиков, шоколада, груш, колбасы, огурцов, яиц, помидоров, пирожных, лука, рулетов, что раздувался дня на три. В растяжимом брюхе его шла стрельба, наружу вырывались облака ядовитого газа.

Батя неукоснительно проверял наши шкафчики, карманы даже - и деловито изымал фонарики, ножики, значки. Слава Богу, не надобилась ему одежда - а то половина из нас ходила бы без штанов.

 

Так вот.

К концу смены вокруг Олега постепенно смыкалось кольцо горячей ненависти. Его уже видеть не могли. И вот уже один, не помню, как его, совсем не сильный, такой носатый, ушастый, вечно простуженный - когда прижали его очередной раз, вдруг размахнулся и длинной граблей Олегу - врезал по уху. И что? Ну побили. Ну - больно. И только-то.

Потом я увидел, как Олег ковылял вдоль забора, зажав руками обколоченную свою голову. Били его чуть ли не вдесятером. Свои же.

И дело вот в чем, я полагаю. Благородный Робин Гуд был - у т о м и т е л е н. Все время нужно было о нем помнить. Опасаться, беречься; угадывать; не попадаться на глаза, не встречаться с ним взглядом. И усталость от него - все нарастала, заглушая все страхи.

А Батя был уже - свой. В сравнении с Олегом его даже как-то полюбили. Шепчемся мы по ночам, страшные истории рассказываем - и вдруг пускает Батя короткую очередь, как пулемет. Зажмем носы, и гнусаво удивляемся:

- Оба, как бзнул.

В сущности, вполне терпим был Батя. С ним все было ясно: все ценное (ножик и фонарик ) прячь, конфеты - быстро уничтожай, останется пара мандаринов - ну и пёс с ними.

 

ОЧКИ.

Лет в десять пришлось мне надеть очки по близорукости. Что определило многое из того, что было после.

Для очкарика главное - это не очки носить. А достойно встретить миг, когда они полетят с носа.

Очки - это непрерывное ощущение хрупкости бытия.

Тонкие линзы - дзынь! слабенькие дужки - крак !

Дитя грудное справится.

 

С самого начала я осознавал, что очки - это судьба.

И это меня не устраивало.

Ведь очконос - не очкист, не очкарь, а именно - Очкарик. Небольшой такой, забавный. Но при этом вдумчивый, сосредоточенный. Часто встречаются мягкие, шаловливые, резвые очкарики. Но для этого нужна округлость, щеки, брюшко; это не про меня. Я и тогда, и ныне - тощий очкарик. Что предполагает задумчивость, даже некоторую печаль там, за стеклами.

Очкарик - во всем старателен и за все признателен.

 

Очкастость – это, кстати, долг перед обществом.

Очкастый грузчик, фрезеровщик, электрик - это нечто серенькое, больное: он порождает мысль о пропащей судьбе, о падении на дно общества. Если не шизофреник, то – эпилептик.

Разумеется, есть множество исключений. Рыщут по свету очкастые уголовники, некоторые из них пробиваются в авторитеты. Среди серийных убийц очкариков - треть, если не половина.

 

Много лет - до последнего - я держался изо всех сил. Только в крайнем случае я натягивал окуляры на нос - и, высмотрев что требовалось, быстро срывал. И прятал.

В молодые годы, когда без очков было уже совсем трудно, одна милая дама сшила мне особый кожаный футляр - я носил его на ремне, как кобуру, и вытаскивал очки только по необходимости.

Как кольт.

 

«ВОКРУГ СВЕТА».

 

То паршиво, что долгое время я книги читал.

Собственно, только этим я и занимался.

Оглядываюсь на школьные годы - и вижу только : уходящие за облака башни из книг, между ними - книжные зубчатые стены; и в самой сердцевине - я, маленький такой очкарик. Лежу на живете, листаю, впиваюсь, впитываю книжную эссенцию. А вокруг расстилались бескрайние исполненные угрозами пространства.

Но на самом деле они-то меня и манили.

 

Классе в шестом я раздобыл несколько чрезвычайно ученых книг: «Критику чистого разума» Канта, трактат о раннехристианских гностиках и еще что-то. После уроков валился на диван, открывал том - и лежал, думая: «А я, между прочим - Канта читаю».

Что профессор Иммануил Кант был одним из величайших философов в истории, я тогда уже знал. Одно название чего стоило: чистый разум – и тот раскритиковал.

А кругом меня – и нечистый-то редко попадается, думалось мне.

Где же он вообще бродит – Разум?.

Где же вы, братья мои по Нему? Аууу…

 

Так бы и дал бы сейчас сам себе по очкастой роже.

 

Выжить мне помог не Кант, а - журнал «Вокруг света».

Не помню, когда точно мне впервые попался номер этого журнала, но это была – роковая встреча.

Внутри «Вокруг света» содержалось именно то, что нужно было мне – изнутри.

Кант годился мне, это я сразу понял, только для прикрытия. Настоящий Я – какой, будущий, долгожданно взрослый? – из «Вокруг света».

Канта я, откладывая годами хотел прочитать. Так и не осилил. До сих пор, почти до сорока, - наверно, безнадежно.

 

В «Вокруг света» я уже лет в десять вознамерился писать – сам. И чтобы про меня там писали.

 

Каждый номер, каждый без исключения – это была дверь. Запертая; но – пока запертая.

На каждой обложке были – пальмы, синие лагуны, бамбуковые мачты, огромные рыбы, раскаленные дюны, - это был солнечный, роскошно жаркий журнал. Когда речь шла там про Антарктиду, про леденящие метели, это было уютно, - как прохладная ночь после жаркого дня, а завтра снова – чудесная жизнетворная жара.

 

Помнится, один номер выпадал из общего ряда, какой-то юбилейный. На обложке скучная серая картинка, привычная в то время настолько, что воспринималась, как пустое место: здоровенный оскаленный Ленин, указывает пальцем, за ним в порыве атаки – солдаты и матросы, со штыками, развеваются знамена. И грозная надпись внизу: «Вокруг света».

 

Откроешь: там повесть – одна фантастическая, скажем, «Планета Печального Шерифа», американская, - галактические ковбои на сверхзвуковых мустангах, двухголовые добрые великаны, яростные алые карлики: нигде больше такого не печатали. Следующая повесть – «Берег Скелетов», про контрабандистов Южной Африки; если наше что-нибудь, то тоже: как студенты-стройотрядовцы из Каменогорска спасают случайно почти социалистическую латиноамериканскую республику от заговора агентов ЦРУ.

 

На улице Ленинградской был такой маленький полутемный магазин - «Букинист»; там грудами лежал «Вокруг света» за многие годы, - чуть ли не за 50е - правда, разрозненные номера. Знал я еще два-три книжных магазина, где также пылился на полках мой журнал.

Вставала другая проблема. На еду мне выдавали ежедневно 25 копеек. Каждый старый журнал стоил дорого: 45 копеек. Я гордо жертвовал любимыми коржиками ( 8 копеек ) и молочным коктейлем ( 11 копеек).

Но денег все равно не хватало.

 

Значит - война.

Партизанская.

Я ощущал себя истинным рыцарем ордена Вокруг света. Я – аристократ духа.

Они все как-нибудь и без журнала этого проживут.

Мне он нужен – весь. Все номера, какие только есть.

Повести то печатались – с продолжением.

 

Днем в «Букинисте» - два-три покупателя, кипы журнала - в дальнем темном углу. В распоряжении моем рубль - на два журнала. Третий я быстро (от страха леденеют зубы) - за ремень, под куртку. Четвертый - в трубочку, и во внутренний карман. И медленно иду к кассе, спокойно (изо всех сил спокойно ) забираю сдачу - десять копеек.

И поймали меня - всего один раз: как истинного фраера, спалила жадность. Куртку так расперло, что продавщица вцепилась - и выдернула из внутреннего кармана «Вокруг света». И у меня неожиданно тут же прошли все страхи. Я уверенно стал отбрехиваться: что журнал купил раньше. Тетка постыдила меня, постыдила - а я все свое бормотал.

Несчастный такой, глуповатый маленький мальчик, взъерошенный, схватил сдуру журнал – ой, да он что, сейчас – заплачет?

И меня отпустили. И пошел я неторопливо. Вразвалку.

Даже отчасти враскорячку. На животе у меня упрятаны были три плотных журнала, один провалился до самой ширинки.