Вячеслав Бекарев

Носки

 

Леха Королев не любил стирать носки. Он их оставлял грязными под кроватью или в углу под книжным шкафом рядом с микроскопом, который стоял в коричневой пыльной коробке. Он мог себе это позволить, потому что мама купила ему семь пар основных носок и одну запасную. Это были три пары черных для тесных джинс, две пары белых под белые майки и две пары серых в цвет костюма.

 

Все эти носки стирала мама. Она стирала их один раз в неделю в день главной уборки – в воскресение. Вообще-то иногда она их не стирала – это когда она была больна или в воскресение была Пасха.

 

Но 12 апреля 1998 года Леха должен был сам постирать свои носки, потому что большая часть из них порвалась и мама ее выкинула, а в бельевом шкафу у него кончился запас свежих. Он этого не сделал. И теперь ему оставалось только одно...

 

Леха шлепнулся на колени и заглянул под стол, потому что это и было то одно.

 

Под столом их не было, и Леха повернулся к кровати. Так и есть, черными, дохлыми сморчками они валялись там среди комочков серой пыли.

 

Он учился во вторую смену, и ему надо было к двенадцати в школу. Дома никого уже не было с девяти часов, и апрельское солнце доверчиво светило в окна.

 

Мальчишка протянул руку к носкам; иногда особенно ночью Леха верил, что под кроватью живет чешуйчатая тварь с запахом гнили изо рта, которая каждый раз пытается схватить его за руку, если она случайно свесится во сне. Однажды он даже вроде бы ее видел.

 

Но он смело вытащил носки из-под кровати, потому что сейчас, днем, это все казалось наивной детской сказкой.

 

Они оказались слипшимся комком, воняющим картофелем. Леха осторожно расправил их, словно это был древнеегипетский пергамент и натянул на ноги. Носки были жесткие и неприятно теплые, вроде сидения, на котором кто-то только что сидел. И еще возникло странное ощущение (он не обратил внимание, потому что опаздывал в школу, но оно было); ощущение – словно носки прильнули к его стопе, пальцам, пятке. На секунду он вспомнил странного мальчика в метро, который сидел рядом, осторожно косился на его промежность и старался, как можно сильнее прижаться коленкой... прильнуть.

 

Ощущение (и воспоминание) было неприятным, и еще Лехе захотелось снять носки, что он и сделал. Словно маленьких паучат отпихнул их в сторону и, как был – в трусах и сорочке, – пошел к бельевому шкафу и начал рыться на своей полке.

 

Первое, что он вытащил и кинул на кровать, чтобы не мешалось, был пуловер, потом он нашел трусы, майку. Под скомканной желтой рубашкой он обнаружил карамельку с мандарином на обложке.

 

Съел.

 

Зажав в руке фантик, Леха пошел в ванную к коробке с грязным бельем. Он хотел порыться в ней и найти другие грязные носки, потому что его интуиция считала, что другие будут лучше тех, что валялись под кроватью. Интуиция и продолжала так считать, но запах не выстиранных вещей был так силен и неприятен, что Леха не поверил интуиции. Он кинул внутрь фантик и захлопнул крышку коробки.

 

В его комнате ждали носки.

 

Терпеливо...

 

Он сел на кровать и обречено надел их.

 

Леха встал, чтобы подойти к шкафу, достать дезодорант «Кинг» и побрызгать им носки, но сумел сделать только несколько шагов.

 

Больно. Очень больно!

 

Ощущение пришло очень быстро. Оно было похоже на хватку мертвеца только сильнее... словно он – мертвец, – издеваясь, запихнул его ногу в «испанский сапог» и скрутил болты.

 

– Сука! – выкрикнул Леха, потому что его друзья всегда говорили: «Сука», – когда им было больно.

 

Но им никогда не было по-настоящему больно, Леха это понял спустя несколько секунд, когда ему стало по-настоящему больно. И плохо...

 

На уроке труда один мальчишка уронил себе на ногу тиски. Он смешно выпучил глаза и открыл рот, откуда дохлой рыбой стал торчать розовый язык, его пальцы побелели и неосознанно вцепились в край стола – это было весело, поэтому все пацаны рассмеялись. Тогда никто не подумал, что ему может быть больно.

 

Леха вспомнил о нем. Он очень хорошо вспомнил о нем, когда его глаза выпучились, колени подогнулись, словно кто-то сзади ударил под ними, а скрюченные пальцы царапнули по лакированной поверхности стола, не находя выступа, чтобы в него вцепиться.

 

Леха свалился на пол и отшиб задницу. А руки тут же метнулись к стопе и начали осторожно ощупывать центр боли. Странно как-то: человек всегда пытается прикоснуться к больному месту, как будто это ему чем-то поможет.

 

Мальчик видел, что по его желанию пальцы ног в носках шевелятся, и это успокаивало его.

 

Теперь он просто снимет носки и выкинет их в унитаз.

 

Мозг сказал: «Слишком просто».

 

Леха тоже так считал, но попытался снять носки. Не получилось. Их резинка словно прилипла, и кожа, там, где носки обручем обхватывали ногу, приподнялась точно так же, как если бы ее ущипнули и оттянули, чтобы было больней.

 

Он вдруг издал свистящий звук. А потом всхлипнул.

 

Потому что носки стали надуваться точно воздушные шарики с картинкой, нарисованной белыми линиями. Зайчик, например, или белочка, которая грызет орешек.

 

И пальцы больше не шевелились. Он хотел, очень хотел. Пытался вспомнить, как это раньше у него получалось, но они не шевелились. Леха еще раз всхлипнул. Совсем по-детски. Словно может придти мама и снять носки.

 

Правая нога была вытянута и лежала на полу, а левая – согнута в колене и стояла на ступне, как у кузнечика. Он вдруг заметил, что там, где резинка обнимала ногу, выступила кровь.

 

Леха аккуратно прикоснулся к лодыжке – коже, спрятанной за резинкой носка. Он был готов почти ко всему. И к этому тоже.

 

Ступня отвалилась и упала на бок, натянув материю носка. Нога ухнула вниз, потому что у нее выбили (опору) ступню и, точно по наждачке, провели открытой раной по коже обрубка. Теперь носок был смешно оттопырен в две стороны, точно сумка с плохо набитыми детскими трупиками. Справа из носка выпирала ступня, слева – культя.

 

Электрические импульсы, сообщающие о боли, пронеслись желтыми точками по нервным окончаниям вверх, к голове, и разорвались синим фейерверком, уничтожавшим способность мыслить. Леха дернулся и резко откинулся на спину, ударившись затылком о кровать. Но он не заметил этого. Лицо побелело; мышцы напряглись. Он едва не задохнулся среди яркого мельтешения боли. Ноги выпрямились, и на короткий миг взметнулись вверх, где с их концов повисли, будто колпаки Арлекина, грязные носки, в которых болтались, словно рождественские подарки Санта-Клауса, отвалившиеся ступни.

 

Леха не заметил, что правая рука вцепилась в ножку стула и ерзала по ней, загоняя себе под ногти желтые занозы, а левая металась под кроватью, распугивая серые комочки пыли. Он безучастно смотрел на это и орал. Звал маму. Плакал...

 

Носки снова вздулись, только уже не как воздушные шарики; материал их упруго колебался будто на водяном матрасе. Возле резинки продолжали выступать красные капельки. Вдруг, совсем неожиданно, от кончика носка побежала странная волна, как у змеи заглатывающей дергающуюся крысу. Резинка натянулась и тут же раскрылась, словно зев голодного цветка. Из носка вылилась густая кровь и растеклась темной лужей, как будто клей. Сам носок совершил какое-то дергающееся движение и вцепился чуть выше по ноге – чуть дальше – чуть ближе к туловищу.

 

Потом второй носок совершил такое же хапательное движение и присосался почти на середине голени.

 

Леха это не видел. Его грудь, лицо, руки были белыми, почти синеватыми. Щеки – мокрыми, к левой прилип комочек пыли из-под кровати. Он все еще елозил там, когда носки, размазывая выплескивающуюся кровь, доползли, пожирая лодыжки, почти до колен. Они стали толстые и упругие, как хорошо набитые колбаски. Правый носок двигался по-прежнему быстрее.

 

Наконец, Леха заткнулся и прекратил звать маму. Издавая фальцетом тонкие звуки, он, помогая себе левой рукой (она скользила по линолеуму, потому что ладонь вспотела), поднял голову и посмотрел на ноги. Источник невыносимой боли. Правый носок, как болотная пиявка, висел под самым коленом, словно собираясь с силами, чтобы захапать еще больше сантиметров свежего мяса.

 

Леха зарыдал.

 

Больно, очень больно. Левый носок теперь тоже вцепился в коленку и начал грызть ее, нагоняя новую порцию боли.

 

Он думал, он старался очень хорошо думать, потому что от этого зависела его жизнь.

 

Боль. Боль – это ощущение. Сильное, страшное и кошмарное ощущение. Оно как клин вбивается в мозг и раздирает его на две желеобразные половинки, чтобы привлечь к себе внимание и не отпустить его больше.

 

Боль приходит, если в организме что-то не так и ты должен исправить это, но ведь ты можешь отложить это на потом, не обращать на (два грязных носка, присосавшихся к твоим культям) нее внимание, и даже, вообще, забыть. Это, естественно, нельзя допускать. Источник боли должен быть удален.

 

В данном случае, источник – два грязных носка, присосавшихся к твоим культям. Именно это надо исправить.

 

Именно их надо удалить.

 

Леха собрался с мыслями – они разбегались – и со всей силы (теперь это не много) ударил кулаком, как Ельцин, когда костит своих министров, по носку. Удар получился совсем слабый, потому что он не Брюс Ли.

 

«Надевал ли хоть раз Брюс Ли свои грязные носки?»

 

Носок странно сморщился, и вдруг новый взрыв боли, разорвав разум, полетел, круша и ликуя, по телу. Сердце на миг остановилось, потом застучало вновь. А боль отшвырнула его назад так сильно, что от удара головой об пол в глазах потемнело. Носок тем временем извивался как пиявка. Леху скрутило. Плавки и рубашка промокли от пота, на щеках он смешался с грязью и слезами...

 

Правый уже добрался до середины голени.

 

Он набухал как разваривающаяся сосиска.

 

Леха в этот момент стал чем-то похож на роженицу из телесериала: начал часто-часто дышать, иногда бессмысленно вскрикивал, его глаза уставились в потолок, ничего не видя, руки, не останавливаясь, носились, ударяясь о ножки стула, кровати...

 

Внезапно правый носок отпустил обрубок ноги, и резинка сжалась как кончик у колбаски – открылась дергающаяся рана. Леха не мог видеть ее: разъеденное, точно кислотой, мясо, обрывки сухожилий, ошметки желтой кожи, толчками сочащаяся кровь и посередине – как у мясорубки – огрызок сизой кости.

 

Резинка – красный рот – разжалась, и из носка хлынул поток коричневой зловонной жидкости, густой как переваренный кисель, в которой плавали какие-то темные комочки. Носок опал. Как дрожжевое тесто. И начал чуть-чуть вздрагивать. Потом дернулся и вновь схватил культю, перемазанную вонючими испражнениями. «Процесс дефекации, как у гидры», – сказал бы какой-нибудь научный работник.

 

Помогите же ему!

 

Но все на работе. Если бы кто-нибудь (мама) был здесь... если бы кого-нибудь (маму) можно было бы вызвать по телефону... Телефон! Телефон! Не далеко. Всего четыре шага. Он доползет. Стой! Телефон на подставке – не дотянуться. Он стащит его за шнур. Маму... нет, сначала «03», а потом маму. Он спасен.

 

«Спасен» – такое радостное и сладкое слово, что его хочется поцеловать как девушку.

 

Леха лежал на спине. Он протянул левую руку за голову в сторону телефонного аппарата и на ощупь нашел ножку от кровати. Он вцепился в нее, облизал губы и от напряжения высунул кончик языка, потом (подумал: «Надо проползти всего три шага, а потом так же нащупать провод, как ножку от кровати, и сдернуть телефон на пол») осторожно попробовал подтянуть тело к ножке.

 

Оказывается, это очень больно. Так больно, словно тебя в «Веселых стартах» заставили пропрыгать дистанцию в мешке, начиненном битым стеклом. И ты на первом же шаге споткнулся и упал, потому что острые края осколков разодрали в клочья кожу на ступнях и вспороли до кости мясо возле пальцев, наполнив до краев брезентовый мешок твоей красной кровью.

 

Спустя три минуты он думал: «Она никогда не заткнется», – но боль чуть-чуть поутихла и он смог, наконец, заметить: ноги-то кончились.

 

Носки добрались до ягодиц.

 

Он выдохнул и резко вскинул голову – они копошились у него почти в паху, уже добрались до краев плавок.

 

Инстинктивно Леха протянул руку и прикрыл яички, с ужасом наблюдая извивающиеся движения голодных носков. Они еще не насытились.

 

Он прикусил губу.

 

Было очень тяжело держать голову на весу. Он подумал, впрочем, неожиданно он подумал, что это безразлично, о чем он подумал. А потом он решил, что это хорошая мысль, и стал с равнодушием наблюдать за носками, опираясь на локоть. Было очень больно, и боль утащила его туда, где реальность перестала быть реальностью, но сама не исчезла.

 

Она была ровно-одинаковой. Без каких-либо литературно «накатывающихся волн». Без пульсации. Без страха. Без надежды. Ровная и одинаковая.

 

Невозможная.

 

Ее просто не может быть.

 

И носков, которые скушали твои ноги, тоже не может быть.

 

Он убрал руку и лег на спину. Глаза слипались, как будто он хотел спать. Впрочем, это ведь был сон... Да?

 

Он закрыл глаза и стал ждать, когда проснется.

 

Если смерть является пробуждением, то он дождался его.