Он умер. Узнав из газет о том, чего боялась, я вспомнила множество подробностей нашего знакомства и, пожалуй, самое светлое воспоминание – новый год восемьдесят девятого года.

Этому предшестовало незначительное на первый взгляд событие. Маленький выставочный зал. Акварели, художники, зрители. Я, семнадцатилетняя студентка в коротенькой юбчонке и на каблуках, прохаживаюсь перед картинами, отчаянно желая привлечь к себе внимание какого-нибудь молодого человека... Выставки, концерты, походы в театр, в библиотеки – все это пронзительно сочетало в себе тягу к тому, чего никогда не было. Никто не дергал за косички, не носил портфель, не писал записок, не поглядывал искоса, не искал дружбы и встречи, не звонил по телефону... Страстно хотелось, выбившись «в люди» и закончив школу, наконец обрести и эту сторону жизни – покорить, свести с ума, заставить страдать... Очки спрятаны в сумку. Неважно, что без них я не вижу картин, цветовая гамма угадывается и удовольствие от своеобразного импрессионизма получить вполне возможно. Главное, чтобы заметили меня! Вот симпатичный молодой человек... С мамой. Не осмелится. Вот тоже очень приятный, при галстуке. Но он увлечен только картинами. Вот мужчина постарше, ему лет двадцать пять, этот староват будет. А кстати, картины очень даже хороши! Вынув очки, я все-таки стала рассматривать пейзажи. Молодец Паша, хоть я уже давно знаю, что он очень талантлив, на выставке это выглядит еще более профессионально. Умница.

- Посмотрите на эту картину, - обращается ко мне мужчина средних лет, высокий, седовласый и подтянутый. – Вы знаете, что это за место?

Покорно смотрю на подпись под картиной:

- Кижи. – Если бы не был таким старым, подумалось тогда, он был бы очень интересным.

- Вы там не были, - с сожалением замечает он. – Иначе сразу узнали бы. Очень мастерски прорисовано. Но не хватает жизни. Слишком много лака.

Так я познакомилась с ним. Показалось - знакомое лицо. Уже после сообразила и удивлялась своей ненаблюдательности. Впрочем, в то время я совсем не смотрела телевизор. Вместе мы обошли выставку. Он понял, что не узнан, и продолжил беседовать о картинах. Поздравил Пашу с успехом, написал что-то приятное в книгу отзывов. Как попал известный человек на эту маленькую, районного масштаба выставку? Для чего пошел смотреть начинающего художника? Не иначе, чтобы познакомиться со мной.

Проводил меня до подъезда, потому что как раз недалеко припарковал машину (я жила рядом). Пригласил на вернисаж. Попросил телефон, чтобы сказать поточнее координаты...

Мы встречались часто. Он всегда был один, говорил, что разведен. Приглашал на разные культурные мероприятия, иногда очень частного характера, на которые мне бы в жизни не попасть одной.

Штрих к портрету. Модный спектакль, билетов не достать, прошли с черного хода. Столкнулись с режиссером: «Привет, а это кто с тобой?» - кивок в мою сторону, заинтересованный взгляд. «Моя Анечка. Мне необходимо поделиться с ней твоим шедевром!»

Еще штрих. Зима. «Жизель» в Большом. Провел меня без билета: «Должен бежать, извини, встретимся после». Сунулась было в партер – мест явно нет. Пошла по ярусам – всюду просят снять пальто и сдать в гардероб. В гардеробе пальто принимают только при наличии билета. Кое-как запихиваю клетчатое, ужасное пальто, купленное мне еще в шестом классе, в большой пакет, чудом оказавшийся в сумке. С пакетом тоже не пускают. Посмотреть балет очень хочется, да и что я скажу после, если не рассмотрю всего как следует?! Захожу в туалет, прячу пакет, бегу искать место. Но меня замечают билетерши. Из одной ложи перелезаю прямо через низкую перегородку в другую, где все уже расселись, кое-как прячусь. Увертюра спасла меня от неминуемого изгнания. После окончания второго действия забегаю в туалет... Пакета нет! Нигде! В условленном месте встречаемся с ним. Скрываю растерянность, отвечаю невпопад. «Что случилось?». Кое-как объясняю. «Идиот. Совсем забыл, думал, ты просто присядешь на свободное место... Подожди». Двадцать минут стою униженная, чуть не плачу от стыда и своей глупости. Он возвращается с пальто, перекинутым через локоть. «Одна из билетерш нашла и спрятала, чтобы не пропало. Надень». Накидываю пальто на плечи, стесняюсь, не смотрю ему в глаза... Кое-как застегиваюсь... Критически осматривает меня. «Ндаааа... Лучше бы я тебе сказал, что оно пропало».

Наши отношения были «выставочно-концертными». Ни с кем ни до ни после я не вела столько интеллектуальных разговоров и споров, за всю предыдущую жизнь не посетила столько спектаклей, как за этот год... И не могла похвастаться не то что поцелуем, но даже более интимным пожатием руки. Лишь галантность, впрочем без элементов ухаживания, без цветов и кафе. Подчеркнутая граница – более чем тридцатилетняя разница в возрасте. За год успела влюбиться в него. Страстно хотелось поцелуев, объятий, нежности, но одновременно сдерживал страх нарушить что-то и потерять источник интеллектуальной подпитки. Я уже не была узколобой студенткой технического вуза, пусть и склонной изначально к прекрасному, и все же бесконечно от него далекой.

Однажды он спросил, не веду ли я дневник. Сказала, что веду, хотя на самом деле этого не делала. Он попросил принести посмотреть. Две недели я писала «дневник», используя разного цвета чернила и проставляя разные даты. Старалась писать умно, о высоком, о книгах и симфониях. Он взял почитать, потом вернул с улыбкой: «Ты такая тонкая, такая умненькая...»

За несколько лет до этого директор музыкальной школы, вручая мне вместе с дипломом об окончании рекомендацию для поступления в училище, попросила задержаться после торжественной церемонии. У себя в кабинете она сказала: «Не советую идти в музыку. Ты способная, но трудолюбия и усидчивости тебе не хватит. Станешь рядовой учительницей в лучшем случае. Кажется, у тебя неплохо с математикой? Это лучший хлеб. Не забрасывай музыку, играй для себя, для души, расширяй репертуар, но запомни – лучше быть хорошим любителем, чем плохим профессионалом». Кажется, тогда я обиделась, ведь мне было всего четырнадцать и я хотела стать пианисткой. Однако зерно сомнения было заронено, и через год, когда восьмой класс был окончен и встал вопрос, оставаться в школе дальше или поступать в училище, я испугалась. Хотя обязательные для вступительных экзаменов Рахманинов и Бетховен были выучены, я пошла в девятый класс. Музыка отодвинулась на второй план, но осталась где-то рядом, эдаким жизненным фоном. Я разучивала новые и повторяла старые вещи на горе нашим немузыкальным соседям. И вот, мое хобби пригодилось. На очередной выставке в доме то ли литераторов, то ли журналистов, он попросил меня немного поиграть. Я с удовольствием показала свое умение, мне всегда хотелось продемонстрировать себя с этой стороны. Он смог оценить. Дело было в декабре, и на следующий день он позвонил с необыкновенным предложением:

- Один знакомый адвокат устраивает новогодний бал на своей даче под Москвой. Спроси у родителей, отпустят ли они тебя на новогоднюю ночь, и подумай, есть ли в твоем репертуаре танго, вальс, фокстрот, румба и какие-нибудь еще танцы. Если есть – я возьму тебя с собой.

Новогодняя ночь! Я старалась не думать о ней, было ясно, что новый год нам придется встречать порознь. Ведь это семейный праздник, а мы никогда не касались семейных тем. Родители меня отпустят, пусть попробуют не отпустить, и репертуар у меня достаточно широк для бала у адвоката, только вот... Платье? Где взять платье? Он огорчил меня тем, что бальное платье совершенно необходимо.

Помогла мама. Узнав мои намерения, она, не задавая лишних вопросов, взялась за вязание. Днем и ночью, в выходные дома и в будни в транспорте вязала она бежевое ажурное платье. Тридцатого декабря, выстиранное и выглаженное, оно обтянуло мое тело и село второй кожей. Туфли были еще с выпускного вечера.

Тридцать первого днем он впервые заехал ко мне домой. Родители постарались не встретиться с ним, закрылись на кухне под предлогом подготовки к празднику, а он вовсе и не настаивал на знакомстве. Когда он вошел, в черном фраке с бабочкой, в расстегнутом пальто, благоухающий каким-то хвойным ароматом, у меня впервые заныло сердце – я никогда, никогда не буду с ним на тех правах, на каких бы мне хотелось. Впрочем, чего мне хотелось, я не знала. Это сейчас я понимаю, что самые смелые мечты не давали мне представления о том, чего я желала и, главное, чего могла бы добиться. Бесконечные поцелуи – и ничего большего мне... не хотелось? Не представлялось.

Мы поехали в его машине за город. Я слегка стеснялась самопального платья, хоть оно и сидело как влитое, было восхитительно тонким, изумительно ажурным и великолепно подчеркивало все достоинства молодой фигурки, обладательница которой еще и не подозревала о диетах, ограничениях на сладкое и о своей соблазнительности. Возле дачи, на поверку оказавшейся добротным кирпичным домом, машина остановилась, и он посоветовал поменять сапоги на туфельки прямо здесь. В открытых туфлях по снегу, впервые под руку, в этот момент я волновалась сильнее всего. Что там будет? Как встретят? Не подвох ли? Хотя я несколько скептически относилась к мероприятию, бал был самым настоящим. Все были одеты соответственно случаю, в отдельной комнате стояли столы со всякой всячиной, и большая комната была убрана под танцевальный зал с роялем в углу. Было много знакомых: скрипачи, художники, артисты... Были и незнакомые мне люди другого круга – юристы, адвокаты, профессора... Я смущалась и краснела, спотыкалась на привычных каблуках и постоянно одергивала платье, которое в этом вовсе не нуждалось.

Его как будто подменили. Всегда так подчеркнуто отстраненный, галантный и уважительный, он превратился в ловеласа, повесу, озорного мальчишку и влюбленного мужчину одновременно. Носил коктейли, держал за руку, смотрел глубоко и нежно в глаза, улыбался совсем другой, счастливой, молодой улыбкой. Дал почувствовать, что я не обуза, а желанная спутница.

Ожидалось официальное открытие буфета, выступления приглашенных гостей, общие игры и обмен сюрпризами. Оказалось, я была именно таким сюрпризом, угощением и развлечением одновременно. Когда подошла его очередь, он взял микрофон и представил «очаровательную молодую гостью», которая откроет танцевальный вечер. Нет, я не испугалась. За пианино, пусть даже это был рояль, я чувсвовала себя уверенно. Тем более, атмосфера, вопреки всем ожиданиям, была далека от снобистской и мой выход встретили бурными аплодисментами. «Вальс цветов» из «Щелкунчика» открыл собственно обещанный бал. Я играла долго, добросовестно подготовившись дома. Все эти люди искусства, науки, мира юриспруденции и профессура танцевали, забыв о субординации, веселились и радовались, обмениваясь на ходу шутками, а иногда и партнершами. Вскоре он вывел меня на середину и, уже под игру настоящих скрипачей и пианиста, пригласил на вальс. Не обошлось без казуса. Мы танцевали первый раз, и я не была готова ко всем поворотам и пируэтам, кроме того, коктейли не прошли даром, и вот - я оступилась и потеряла туфельку. Не успев почувствовать себя Золушкой на балу, я, недолго думая, скинула и вторую, дабы все-таки дотанцевать до конца. Что и говорить, правильнее я не могла бы поступить. Взрыв доброжелательного смеха и аплодисментов сделали нас королем и королевой бала. После танца туфли были поднесены мне на медном подносе, и долго еще я ловила на себе ласковые улыбающие взгляды гостей и обрывки фраз: «Первый бал Наташи Ростовой...»

Отыграв, я стала наслаждаться вечером. Я предполагала, что в лучшем случае буду предоставлена самой себе, как обычно это бывало на вернисажах. Столько внимания к своей персоне, как за этот вечер, я не получала за весь год нашего знакомства. И вот, за пять минут до полуночи, когда все собрались в зале, подняли бокалы и хозяин дома пожелал всем счастливого нового года, он обнял меня за плечи, легко поцеловал в висок и, наклонившись к уху, прошептал:

- Жаль, что этот год уходит. Он был самым счастливым в моей жизни, ведь он подарил мне тебя, такую, о какой я мечтал всю жизнь.

Я не смогла ответить. Резко обернувшись, открыла рот, уставилась на него, и слезы брызнули из моих неумело накрашенных и плохо видящих глаз. Очки, конечно же, лежали в сумке. Как я жалею, что стеснялась их и не смогла увидеть и запомнить то выражение его лица. А может, он потому и дал волю своим чувствам, что я не могла его видеть? Насколько должен быть уверен в себе человек, чтобы позволить такую фразу?! Я страшно испугалась, что год заканчивается, а значит, и наше знакомство тоже. Прощальный бал Наташи Ростовой... Что ж, конечно, молодость – единственная моя преходящая заслуга. Люблю ли я его? Буду ли переживать? Хочу ли связать с ним свою жизнь? Ведь такие отношения не продержатся долго. Для дружбы они не подходят, для любви, пожалуй, тоже. Решать сейчас? Сказать «Прощайте!» и убежать? Куда? Зачем?

Видимо, волна этих мыслей слишком красноречиво пробежала по моему лицу. Он засмеялся и, не стесняясь никого вокруг, припал к моим губам. Вот и часы! Двенадцать ударов длился мой первый в жизни поцелуй. Двенадцать лет прошло с момента нашей разлуки до сообщения в газетах...

Нет, мы не расстались на этом вечере. Напротив, отношения стали более доверительными, как будто я прошла некое испытание и получила право на кредит его доверия. Раз, будучи у него в гостях, увидела в ванной браслет и пудреницу. Сигнал для холостяцкой квартиры слишком однозначный. Ревновала ли я? Нет. Почему? Наверное, я еще не знала боли измены. Этому меня научили много позже.

Еще один яркий штрих из небогатой коллекции прикосновений. Удобное кресло. Шикарный немецкий альбом «Импрессионизм». Он показывает игру света и тени на репродукции Сёрá. Увлечена скольжением пальцев по глянцевой бумаге. «Ты меня слушаешь?»... Слушаю ли я? Наверное, да. «Повторить, что вы сейчас сказали?». Улыбка, взгляд в зрачки – и он опустился на пол, положил голову мне на колени. Беру его руку, притягиваю к губам. Счастье. Нежность до боли. Тоска до сердцебиения. Это длилось всего несколько секунд, но я успела почувствовать себя его матерью, подругой, женой, сестрой... Родным и любимым ему человеком.

Еще штрих. Дом литераторов. Несколько картин одного из писателей вывешены на всеобщее обозрение. Он подводит меня к одной из них, довольно абстрактной и неинтересной: «Что ты видишь? Расскажи!». Не знаю, что сказать. Быть откровенной? Мол, бред, краски человек пробовал. Или сказать что-нибудь умное про концепцию перехода красного в черное посредством желтого? Вдруг замечаю, что в левом верхнем углу картины изображена реалистично выписанная одинокая женская грудь. Ударившись о нее взглядом, неудержимо краснею, опускаю голову, снимаю очки... Он весело смеется и тащит меня в бар. За чашечкой кофе возвращается к теме: «То, что картину ты оценила правильно, я увидел сразу. Но чтобы ты внимательно ее рассмотрела и заметила левый верхний угол, мне нужно было применить такой прием. Видишь, что такое настоящее искусство, а что – подделка. В Пушкинском перед обнаженным Давидом ты ведь не краснеешь?»

Мы расстались через четыре года. По обоюдному согласию. Мы не могли позволить нашим отношениям перейти в обычную любовь, хотя они вечно стремились к грани этого перехода, но и оставаться в стадии всепоглощающей, нездоровой дружбы тоже не могли. За годы, последовавшие за той новогодней ночью, я многое поняла, многого желала и мало, слишком мало получала. Хотя, разве этого было мало?!

Штрих. Встреча у метро «Парк Культуры». Белая роза и приглашение в Дом Художника. Иду, погруженная в мысли о сессии, о том, что времени на подготовку к математике не остается, сегодняшний вечер опять будет занят понтоватыми художниками, полупьющими артистами, все это прекрасно, но... Ничем не выдаю себя, рассказываю о только что купленной в магазине «Прогресс» книге Эриха Фромма, о намерениях учить испанский язык... Перед входом мы вдруг останавливаемся. Он смотрит на меня оценивающим взглядом. «Ты сегодня хорошо одета. Можно твою руку?» Протягиваю левую руку, ведь на правой немного облез лак и один ноготь сломан. Теплая ладонь, теплые губы... «Давай не пойдем на выставку. Погуляем немного в парке, и поедешь домой учить свою математику».

Штрих последний. Довольно поздно смотрели фильм Фасбиндера на видео. «Я отвезу тебя домой, одну не отпущу». Машина не завелась. Нам обоим стало неудобно. «Что ж, останься! Завтра ведь выходной...». Опускаю глаза, краснею. Смеется: «Не надейся! Будешь спать в гостиной, в спальню не пущу!» Полночи провертелась на диване в гостиной, прислушиваясь к кашлю за дверью спальни. Ближе к утру почувствовала и сигаретный дым... Проснулась очень поздно, но в квартире было тихо. Воровато пробралась в душ, оделась, вышла на кухню, попробовала собрать на стол завтрак. В холодильнике ничего путного, молоко, одинокое яйцо, старый сыр, там же черствый белый хлеб. Что ж, будут гренки! Когда все было готово, вернулся он. «Захотелось пройтись», смущенно признался он. Не знаю, куда ходил он тем воскресным утром. Чинил машину? Зашел к кому-то в гости?.. Но сидя за завтраком, он протянул руку к моим влажным волосам и нежно произнес: «Ради этих локонов и этих гренок стоило жить».

Наш последний разговор носил характер индульгенции. Мы давали ее друг другу. Я пожаловалась, что возраст не позволяет вести с ним дальше подобные игры, нужно думать о замужестве, детях, карьере... Он полностью принимал мои аргументы и не возражал, хотя я надеялась, очень надеялась на возражения.

- Уверен, что спас тебя от многих глупостей, - улыбался он. – Всегда хотелось таких чистых отношений. Я придумал идеальную любовь давно, еще в юности, и не надеялся уже, что удастся воплотить ее в реальности. Я был почти прав. Ты подарила мне несколько лет счастья сбывшейся мечты, но вот и ты уходишь... Желаю найти то, ради чего мы расстаемся, а главное, никогда об этом не пожалеть.

Тогда я знала, что это правильно - перешагнуть черту его эксперимента. С этой минуты мы не звонили друг другу. Чего мне это стоило – отдельный вопрос. Через год я уехала делать карьеру. Вышла замуж. Родила близнецов. Мы встретились лишь однажды, случайно, на вокзале, через много лет, да и то не подошли друг к другу. Я даже не была уверена, что он узнает меня. За это время я изменила прическу, приобрела контактные линзы, стала наводить макияж, по-другому одеваться, вокруг меня мельтешили мои детки... Он выглядел плохо, и мне стало пронзительно страшно за него, за свое прошлое, за живые, отложенные в дальний уголок сердца, чувства. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – узнал, помнит. Не мог не узнать. Не может не помнить.

В тот последний вечер уже уходя и закрывая дверь, я услышала: «А ведь ты не вела дневника. Это была фальсификация, верно?»

Он умер. Я очень любила его...