ПРИГОВОР

Герой нашего времени: кто он?

 

 

 

обвинение…

 

Он вошёл в зал привычным размашистым шагом, прямой, грубоватый и насмешливый. Загар, как ореховое масло, на сильных руках и шее; резкое лицо, прохваченное складками света и тени. Он силён, обветрен и мятежен, как раб, ворочавший два века назад тяжёлые вёсла галер, которые танцевали в шторме. Он сдержан, тактичен и образцово, подчёркнуто холоден. В его небрежной продуманной речи мёд или соль: он подобострастно соблюдает негласные законы светского салона – до того самого часа, пока не сметёт мгновенным движением руки чопорный кодекс их пошлого шарма, словно шахматные фигурки с доски. И уйдёт прочь, хлопнув тяжёлой дверью об обрушившуюся мёртвую тишину.

Сегодня он на скамье подсудимых в ожидании приговора времени.

Обвинитель произнесёт вступительное слово, непонимающе вглядываясь в его неправильные чёткие черты и глаза, до краёв полные луговой зеленью, хладнокровием и жизнью. Это суд над героем нашего времени – неофициальный и открытый процесс – где подсудимый был и останется свободен, в независимости от доказанной или опровергнутой вины. Время – его единственный возможный обвинитель и единственный надёжный защитник.

– Ваше имя? – обмакивая тонкое перо в кубик лиловых чернил, бросит не глядя усталый судья, запутавшийся в цепкую сетку прорезанных морщин, и поправит кудрявый седой парик на рыжем крыле волос. У судьи глубокие впадины глаз и мелкие черты куницы. – Кто вы есть?

– Грот, - произнесёт подсудимый, отрешённо глядя насквозь через отсыревшие стены зала: туда, где город плавится в червонном золоте августовского солнца и пахнет корицей. – Валентин Грот. Мне двадцать шесть, я историк. Считаю, что у этого мира есть только одно достоинство – жизнь, и только один недостаток – смерть. Он продан нам предками-торгашами за три кварты крови. Мы давно не дворяне: вместо сабель кухонные ножи, вместо револьверов для дуэли – камни в спину, вместо родословных – короткие воспоминания, умирающие вместе со своими обладателями. Мы все двуногие и двурукие, но разделены на десятки сословий и курий. Только наши выбеленные кости будут принадлежать к одной и той же касте. Мы привыкли отлёживаться под королевскими мантиями: то ли спящие, то ли убитые. Как бездарные хирурги, оперируем больной мир: считаем, чем больше вырезать и искромсать, тем больше вероятность, что вырезанное действительно окажется заражённым. Мы сжигаем в одних и тех же кострах еловый лапник, запрещённые рукописи и великих учёных. Поклоняемся кресту, на котором сами же распяли Христа. Помним о мёртвых дольше, чем о живых. Вклеиваем в летописи фальшивые страницы, чтобы меньше осталось подлинных. Подчиняемся более развитым странам: их табак тяжёл для наших лёгких, и мы, задыхаясь и выдавая туберкулёзный кашель за ироническое английское покашливание, глотаем яд и сладость чужого дыма… Мы не доросли до христианства, даже построив тысячи церквей, и не дорастём, выстроив ещё тысячи.

– Довольно, – язвительно и напряжённо перебивает обвинитель. – Вы веско судите… мёртвых.

– Если вы думаете, что преступления, которые я перечислил, совершили мёртвые, вы глупец. Их совершили живые. Ибо нет того преступления, которое совершено вчера и не повторено сегодня. Нет того мёртвого, который вчера не был живым. Я скажу больше. Мы составили весь этот чёрный список вдвоём. Я и вы. Под ним наши кровавые росписи. Неужели вы станете отрицать, судья…- он качнулся вперёд и заглянул глубоко в бесцветные глаза времени своими луговыми глазами, - что три века назад не прописали бы мне в качестве последней микстуры костёр?

Зал всколыхнулся и задрожал; цветастые лохмотья заговорили разом и оглушённо смолкли, когда судья с силой грохнул светлым тяжёлым молоточком по облитому в глянец столу.

– Я понял тебя, - глухо процедил обвинитель. – Ты историк, но тебе впору занять моё место. Ты циничный сын, смеющийся в измождённое лицо отца над ничтожностью наследства. Но что ты сделал, чтобы добавить в копилку с медяками хотя бы один золотой? Я обвиняю тебя в бездействии. Ты нахлебник времени. Ты обречён промотать скудный шлейф чужого состояния и оправдаться тем, что его не хватило на большее.

 

…и оправдание

 

На сотую долю секунды губы Грота сомкнулись и вздрогнули, синяя жилка едва ощутимо забилась у виска.

Из тени, безжизненно распластавшейся у жёлтой и шероховатой, словно слоновая кость, колонны, выскользнул человек. У него было длинное и породистое, как у арабской лошади, лицо. Светлое и изменчивое – такими бывают лица от неровного мерцания крещенских свеч.

– Не вам бросать ему в лицо, как перчатку, его бессилие, обвинитель, - сказал светлый человек, адвокат времени. – Не вы тот скульптор, который отсёк всё лишнее от глыбы человеческих возможностей, придав им гибкую, но ограниченную форму. Даже став летописцем, он не переписал бы земную историю. Как вы, даже став крематором, не сожгли бы её и не превратили в прах. Она совершена, но не совершенна, и его право обвинить мёртвых и живых в грубости её изъянов. В подделке. Живые отвечают за мёртвых, потому что их единственное преимущество – мысль. Та мысль, которую мёртвые не успели закончить.

Грот поднял лучистые глаза, из которых хлестала золотистая жизнь апрельских лугов, и невидяще взглянул на защитника:

– Кто вы, пытающий защитить моё бездействие, которое я готов признать?

– Время. Только время определит выдержку вина, в которое человек перелил свою кровь, энергию, силу и душу. Только оно оправдает некрепость того вина, которое больше походит на горькую воду.

– Время… Значит, и время лжёт? Зачем оправдывать человеческое бессилие, если он, не смирившись со своей смертностью и двумя метрами роста, поднял в небо вечные ладони египетских пирамид? Если музыка, раздавленная и воскрешённая его худыми пальцами, заставляет самоубийц поверить, что жизнь стоит того, чтобы её прожить? Если, в конце концов, он отбрасывает тень, как всё, что движется и бушует под солнцем: как сосна, луна, горы? Да, я слаб, но не больше слаб, чем Джордано Бруно: был столь умён, а на поверку оказался смертен и так же, как миллионы, не властен над огнём. Я поднимаю цветные ворохи исторического белья. Под прессом времени оно превратилось в горную породу, и я сделался неумелым геологом – рукой хватаюсь за гранитные уступы: возможно, очередной отколется, приоткрыв вмурованные в кварц страсть, трагедию и гибель..? Я прошу себе приговора. Я признаю, что Бруно сожгли, потому что это я был слишком религиозен и падок на власть, чтобы поверить, что Земля летит, словно птица. А значит – вольна воздушным вихрем смести меня, костёл и семь тяжёлых сундуков с золотом и парчой. Я признаю, что десять веков назад был младшим сыном и участником крестовых походов: обменивал христианство на клочок отнятой, украденной и неблагодарной чужой страны. А сегодня я способен только судить себя: того, мёртвого, при чьём молчаливом согласии были совершены все преступления на Земле.

Зал молчал, словно у него был вырван язык. Лохмотья плотнее льнули к жёстким узловатым креслам: они чувствовали, что в это сумрачное здание и на их болезненные плечи внезапно рухнуло нечто древнейшее и сильное, с чем они не в силах совладать.

– Ты такой же циник и фаталист, как герои всех былых времён. Но время не выносит мгновенных приговоров. Оно приговаривает к жизни, а к смерти приговорит жизнь.

Валентин улыбнулся луговыми глазами.

– Вы любите..? – очень тихо спросил защитник, ещё надеясь остановить Грота.

– Любил и предал, как часто бывает. Она была скуластая и скользящая, как змея. Я любил её, пока она любила меня. Когда я почувствовал приближение лжи, нанёс удар первым.

– Во что вы верите?

– В изображение на древнем северном кольце, найденным мной во время археологических раскопок в Сибири: трава-пустырник, упавшая на землю стрела и живой барс. Человека на нём нет. После нас жизнь останется такой же, какой была до нас. Она оправится от наших отравленных, не долетевших до цели стрел.

– Что будет дальше?

– Что было прежде.

– И значит, от вас ничего не зависит?

– От меня зависит, встанет ли на закопчённую полку между тысячей томов справа и тысячей томов слева две тысяче первый – узкий, не способный никому принести облегчение или тревогу – том истории.

Защитник улыбнулся бледными губами. Свет падал так, что казалось: он смотрит перед собой странными глазами без зрачков. Эти глаза ледяной матовой поволокой затянуло внезапное неотвратимое разочарование, словно он был ребёнок, из чьей пухлой ладошки вырвали рубинового сахарного петушка. Обвинитель, обнадёженный безучастным отношением подсудимого к своей судьбе, спросил громким дребезжащим голосом:

– Зачем ты собираешься сменить профессию историка на профессию экономиста?

Грот мелко пожал плечами, и вновь едва заметно ожила фиолетовая нитка у виска:

– История бесценна, но она не в цене. Пока историки льют крокодиловы слёзы, предприниматели ходят с крокодиловыми дипломатами. Пока я ломаю голову над принципом построения пирамиды Хеопса, они в совершенстве овладевают принципом построения финансовых пирамид. Они не знают вкус стихов Омара Хайяма, но знают вкус омаров. Я не голоден, а они сыты.

Обвинитель удовлетворённо потёр синеватые руки. Его смертельно утомлённые столетиями глаза впервые зажглись лёгким и невесомым – умирающим – огнём. Но защитник обернулся и встретился в упор с этими древними, лисьими, жёсткими прорезями глаз, в которых жизнь пересохла, как мартовский ручей. Он выступил внезапно в узорчатый столб искристого зелёного свечения, падавшего из окна, затянутого плющом. Лицо, светившееся в темноте, показалось измученным и бессильным в обнажающих, безжалостных лучах дневного света, острых, как иглы.

– Зачем же вы пишете свой труд? Зачем просыпаетесь в полночь, чтобы, слепя и без того уже не видящие глаза керосиновой лампой, закончить мысль, прерванную сном? Зачем у вас дрожат руки, когда из них чернилами на желтеющую бумагу льётся политика и любовь? Горький напиток из разбитой чаши, едва пригубленный нами? Зачем две тысячи первый том, который через месяц обгложет сырость, через два – крысы, а через три уничтожат переписчики, истово трудящиеся под заказ новых господ?

Грот почувствовал, как лоб покрылся бисерной испариной. Какая могильная, первобытная и пустая стала тишина! словно уже прошла очередная тысяча лет, перевернув, как пласт чернозёма ржавым плугом, страдания и мысли одинокой сотни людей, споривших в тёмном зале о судьбах времени две эпохи назад.

– Потому что надо мной нет господ, когда мысленно я из раздробленного камня вылепливаю легчайшую, как эльф, арку. На этом мягком камне уже не осталось следов босых ног варваров, растоптавших его в V веке, но я знаю, что они были. Когда сумасшествие, тщеславие, гемофилия или падучая императоров и королей ложится историей болезни на мой стол, объясняя то, что казалось нелогичным или абсурдным в их решениях, я перестаю быть их далёким потомком: я становлюсь их наследником. Властителем их империй и княжеств. Да, я циничен и, подчиняясь судьбе, швыряю ей камни в спину, как десять, двадцать поколений до меня. Но я так же безнадёжно и отчаянно, словно слепой щенок, ползу на свет и верю в жизнь, чтобы стать миллионным или первым, кто доползёт, – одним из них. Ищущих, слепых и живых. Жив тот, кто умирает живым, а не тот, кто живёт мёртвым.

Защитник долгим и смеющимся взглядом смотрел в пересохший ручей глаз обвинителя.

Лохмотья расправили спины в неудобных, твёрдых креслах, впервые почувствовав себя вправе пожать руку тому, кто сильнее, и встать с колен.

Суд, которого не было, вынес три миллиона лет назад достойным героям всех последующих времён свой приговор: жить и умереть живыми.

В стекло, перевитое цепким коконом плюща, хлынул и разбился вдребезги августовский ветер, пахнущий солнцем, золотом и пронзительным дымом луговых трав.

Вечный защитник – время, и вечный обвинитель – время, снова ускользало в тень, расстеленную на слоновой кости древних колонн. Чтобы оставить упоение и горечь ослепляющего солнечного света своим новым героям: равнодушным или сочувствующим, осторожным и отчаянным, расчётливым, как карточные игроки, и легкомысленным, как раскладывающие пасьянс. Тем, кто согнёт шею только над плахой и отведёт взгляд только от солнца. Ищущим, слепым и живым.