Держась за стальные прутья парапета, я заворожено глядел туда, где метрах в 15-ти подо мной клокотала и пенилась зловещими водоворотами стихия. Казалось, подчинившись дьявольскому гипнозу, так взирает жертва на кобру-убийцу пред её смертоносным броском. Или же «прыгун»-самоубийца в стоп-кадре последних секунд своих, отдавшись магнетическому воздействию зелёной лужайки внизу, уничтожаюшему страх и разделяющее их многоэтажное расстояние. Отличие меж нами заключалась лишь в том, что их-то песенка была спета,—я же прощаться с жизнью не собирался. Напротив, планируемый поступок мой носил сугубо жизне- и самоутверждающий характер. По крайней мере, под тем углом зрения, под коим глядят на него распахнутые в наивном упрямстве глаза одиннадцатилетнего мальчишки...

Наташа Георгадзе была грузинкой наполовину, по отцу—и, вероятно, в этом крылась причина её неповторимой, редкостной красоты. Мягкие и улыбчивые черты лица обрамляли сверху орлиным размахом тонкие крылья бровей, под которыми пылали самые прекрасные огни на свете—её огромные и невероятно выразительные глаза. Похоже, я даже не знал их цвета—какой-то волшебный светлый тон, причудливо контрастирующий с чёрными, как смоль, слегка вьющимися локонами, местами непослушно выбивающимися из тщательно уложенной конструкции причёски. Сам цвет глаз был не столь уж важен—меня буквально пожирала их бесконечная глубина, способная отражать во всех подробностях мельчайшие оттенки человеческих эмоций...

Я втюрился моментально, едва она возникла в нашем четвёртом классе. Причём, не только я—почти все мальчишки, позабыв незадолго до этого демократически распределённых меж нами «своих» девчонок, прелюдно петушились и жеребячились, пытаясь высечь хотя бы искорку благосклонности из восковой бледности её лица. По поводу «всех» я, однако, не беспокоился—в сумме «мужских качеств», как они понимаются нами в раннем отроческом возрасте, я находился бесспорно на высоте. Иными словами, бегал быстрее всех стометровку, выше других лазал по деревьям и довольно прилично отвечал на уроках. Ну и, конечно, был второй в классе по росту—после увальня Валеры, который уж ни в коем случае в счёт не шёл. Словом, парень я был хоть куда.

И продолжал им оставаться до самого пятого класса, пока к нам не пришёл Стас Беляев, который вместе с родителями прибыл с «заработков» откуда-то с севера. Длинноволосый и худощавый, он напоминал мне полярного волка—поджарого, сильного и своевольного. С первых же дней он дал понять Гураму, нашему негласному предводителю с внешностью штангиста, что в рваный рубль не ставит табели о рангах и «прочие ваши кавказские штучки». Последующий вскоре после этого поединок закончился-таки поражением Стаса, но при этом тот лёжа на лопатках сдавленно прохрипел: «Если ещё на меня прыгать будешь, получишь перо под ребро!» Негромко произнесённая реплика прозвучала столь откровенно-правдиво, что Гурам, для пущего вида выплюнув в воздух парочку стандартных угроз, оставил новичка в покое—и никогда с тех пор больше его не трогал.

Так вот, на первом же уроке физкультуры Беляев опередил меня в стометровке, на перемене забрался на самую верхушку тутового дерева, на котором мы играли «ловитки», и когда тонкая ветвь опасно изогнулась, с прыткостью обезьяны перебрался на нижний ярус, под восторженные возгласы девчонок оставив догоняющего его Гурама с носом. Симпатии Наташи явно грозили перекочёвать к нему—особенно после того, как на уроке арифметики Стас доказал, что владеет операциями с дробными числами ничуть не хуже, нежели гимнастическими трюками на деревьях.

Мне срочно нужен был «концепт», как любила говорить моя мать, вернее—короткий решающий правой «под дых»—как называл это дело отец. То есть, необходим был Поступок—с самой что ни на есть большой буквы «П»—способный водворить на своё прежнее место классную иерархию наших чувств и симпатий...

При этом надобно сказать, я всегда являлся противником насилия а ля весенние поединки тетерева, буйвола иль петуха. Тем более, в данном случае здравый смысл внятно нашёптывал мне, что подобным приёмом ничего путного было не достигнуть. А того гляди, ещё бы и самому побитым Табаки хвост поджимать пришлось...

Итак, я занялся поиском единственного козыря в колоде допустимых мальчишеским моральным кодексом поступков и достоинств. Поиском лихорадочным, самозабвенным—и результат долго жать себя не заставил. А явился мне в лице случайно обнаруженной во «вражьем» лагере слабости. Слабости настолько существенной, что я твёрдо решил именно на ней строить КОНЦЕПТ своего тайного контрнаступления.

Как оказалось, наш «полярный волк» не умел плавать. Выяснилось это случайно, когда мы в конце сентября отправились с классом на экскурсию в городской парк, в самом центре которого поблёскивало живописное искусственное озерцо—с белым песочком по краям, грибками зонтиков, голубенькими раздевалками и прочей пляжной утварью. День стоял великолепный—как это обычно имело место в Закавказье в первой половине осени—иссушающий волю летний зной ретировался, уступив место тому благодатному состоянию природы, что обычно в средней полосе России именуют купальным сезоном.

И вот, уступив голосистому давлению учеников и заручившись поддержкой двух сопровождающих нас папаш, «классная» дала наконец своё «добро». При условии, конечно же, что никто не станет заплывать глубже пояса караулящего нас в воде физрука. Что и говорить, мы были согласны, готовые за проявление подобной лояльности не в понарошку расцеловать нашу Марью Ивановну в обе щёки. Кое-как побросав одёжку под парковыми зонтиками, мы почти в полном составе 5-го «А» класса ринулись в ласковую прозрачную свежесть под безоблачным субтропическим небом...

Вот тут-то пред нами и всплыла на поверхность вся Беляевская ущербность: он остался сидеть на берегу—вместе с медузоподобным Валерой и одной весьма консервативно воспитанной азербайджаночкой. Остался, сославшись на отсутствие плавок и ещё на что-то, уж совсем нелепое.

Однако, увы, он не был бы, наверное, Стасом Беляевым, не попытайся обратить своё поражение в выигрыш—даже в сей малообещающей ситуации. Не могу сказать в точности, как ему удалось договориться в лодочном прокате, расположенном поблизости на берегу, но уже через пять минут наш «северный друг» выписывал зигзаги вокруг пляжа на катамаране, поднимая снопы брызг и притягивая к себе завистливо-восхищённые вгляды девчонок. Мало того, у него хватило наглости подплыть к нашей черноволосой богине, мОгущей в её пёстром, волнующе-раздельном купальничке дать фору самОй юной Афродите, и предложить ей прокатиться вместе с ним. И уж не знаю, чем бы закончился этот столь прекрасно начавшийся для меня денёк, если бы наш физрук своим зычно-мерзким баском—ох, как сердечно оценил я его тогда!—не принудил судёнышко самовольщика к срочной швартовке...

Отныне я знал наверняка—победить Стаса возможно только в царстве Нептуна. Но не на искусственном озёрном пляже, нет—а в той суровой, исполненной нагОго царского откровения стихии, где уже не прикроешься, словно фиговым листком, каким-то там катамараном, лодкой иль отсутсвием плавок... Речь шла, конечно же, о самом живописном и волнующем месте города—мосте через Маренский канал. О том самом, что пролегал рядом с плотиной, зажавшей в тиски своевольную Куру и направляющей рокочущую толщу горной реки в обход, к дальним безводным районам.

Вид с моста на плотину мог без труда посоперничать со зрелищем далёкого Ниагарского водопада—струной напрягая нервы и студя кровь в жилах взглянувшего на него в первый раз. Высокая стальная сетка заместо перил оберегала нервы особенно впечатлительных прохожих. С противоположной же стороны моста—всего-то в двадцати метрах от разъярённой нептуновской мясорубки—над змеящимися и клокочущими завихрениями красовались лишь скромный декоративный заборчик, открывая с высоты своей звёздное небо возможностей для всяческого рода камиказе, матчо, доморощенных каскадёров и прочих любителей русско-грузинской рулетки...

В этот солнечный, наивно улыбающийся воскресный полдень к таковым принадлежал и я. Ведь именно в это время родители Наташи имели обыкновение прогуливаться с дочерью в парке. Ну, а попасть туда они могли не иначе, как чрез центральный вход, которому и предшествовал вышеупомянутый мост.

Я всё рассчитал, дав осечку лишь во времени,—и стоял на узеньком бетонном бордюрчике по ту сторону перил уже свыше часа. Пальцы затекли, солнце грозило пропалить плешь в моих рыжих волосах, под которыми начинал плавиться и мутнеть рассудок. Страх перед прыжком постепенно тлел, замещаясь истомным желанием наконец-то остудить своё тело и струной напрягшуюся волю. И потому когда я увидел ЕЁ—почувствовал накатившуюся волну облегчения, как после трудного экзамена, к которому готовился слишком долго и напряжённо. Зато теперь, выпалив ответ «на отлично», можно всё к чертям позабыть и расслабиться—с тщеславным, приторно-сладеньким, но таким приятным чувстом собственного превосходства...

Подпустив объект своего вожделения поближе—кажется, даже улыбнувшись ей и небрежно кивнув родителям—я шагнул от них прочь... Летел долго, будто во сне, удивлённо наслаждаясь этим неведомым прежде ощущением. Солдатиком войдя в воду, вспомнил: нырнуть поглубже, уйти от водоворотов—и так понизу отплыть как можно дальше от опасного места. Мозги работали чётко, как на контрольной по математики, пуская в ход неведомые винтики и пружины тонких, но натренированных мальчишеских мышц. Словно рыба, я не боролся с пучиной, а лишь подчинял её стремительный натиск своим хитроумным планам...

Однако вынырнуть мне довелось не скоро—лишь спустя много лет, когда Наташа, вопреки всеобще-мужскому пониманию здравого смысла, вышла замуж за своего сокурсника из пединститута—того самого нашего увальня Валеру. И это была уже—совершенно другая история...