Докуренная лишь наполовину сигара, разбрасывая мелкие искры, упала на бетонное поле аэродрома. Я расстегнул летную куртку, о которой мечтают почти все мальчишки по ту и эту сторону океана, и спокойно отправился в офицерскую столовую. Сегодня я подбил два фашистских самолета, поэтому настроение было хорошее. Мою «Лиску» приняли механики: они сами доставят ее в ангар, проверят, заправят. Мое дело сесть за штурвал завтра и снова отправиться на передовую разгонять самолеты-разведчики или бомбардировщики.

На сегодня моя смена закончилась, и есть желание пойти в офицерский клуб. Но пока меня мучил сильный голод, и было самое время отправиться в столовую. Кормили нас не в пример лучше, чем пехоту: постоянно свежие овощи и фрукты, парное мясо, бифштексы с кровью. Если бы фашисты нас иногда не сбивали, то можно было бы жить так годами. Я служил здесь уже два месяца – мне нравилось.

В этот раз на столе были не только яблоки и груши, но и связка бананов. Я сел на свое место и принялся уже за свой стэйк, когда ко мне подошел майор.

- Привет, Томми! – сказал он.

- Здравствуй, Смит! – я протянул руку, которую он принял. Сам я был всего лишь капитаном, хотя и на пять лет старше его. Смиту было всего двадцать пять, но то ли папаша-генерал, то ли почти двадцать сбитых фашистов поставили его на ступень выше меня. Тем не менее, он был отличным парнем, только слишком правильным. Всегда ждал, когда старшие протянут ему руку, даже если был выше них по званию или же состоял с ними в дружеских отношениях. – Сегодня фашисты потеряли пять самолетов, это хорошо!

- Два по твоей вине! – улыбнулся он.

- А три на твой фюзеляж! – совсем забыл сказать, что Смит был командиром моего звена, и мы вместе только что вернулись с задания.

- Тебе должны дать майора. Я напишу рапорт! – подмигнул он. – За это не мешало бы выпить. Где же наш официант, «шустрый Сэм»?!

- Я сам схожу! – ответил я, приподнимаясь из-за стола. И уже намериваясь отправиться к бару, уточнил. – Я себе возьму бренди, а тебе, как всегда, бурбон?!

- Да, конечно! – он достал трофейные папиросы и закурил одну. Почему-то у фашистов табак лучше, да и консервы у них пахнут как-то аппетитнее, чем наши, которые и собаки-связисты не едят.

Я вернулся с двумя бутылками и стаканами. Он угостил меня сигаретой, а я налил нам. Приятный горьковатый опустошающий дым растелился по рту и легким, а ему вдогонку помчался глоток обжигающего напитка. Мы сидели и думали каждый о своем. Я крутил в руках зажигалку, а он свой бумажник. Потом Смит достал из него фотографию жены и дочки и пятьдесят второй раз показал мне, рассказывая о своем доме, и что он будет делать, когда война закончится. Я с заинтересованным взглядом слушал его, хотя в мыслях был далеко… в офицерском борделе. За два месяца я научился «слушать» товарищей, которым необходимо высказаться, чтобы вспомнить о том, что у них есть дом, семья, что там их кто-то ждет… за линией фронта. Не забыть о том, что есть другая жизнь, убедить самих себя в том, что все будет хорошо, что война закончится. Им нужно было привязать себя к миру, во всех смыслах этого слова. Этой связью были фотографии и воспоминания, что они воскрешали. У меня этих воспоминаний не было. У меня не было ни дома, ни жены, ни даже собаки, поэтому я и не верил, что война когда-нибудь закончится. Я научился жить на войне, не думая о завтрашнем дне или хотя бы на неделю вперед. Наверное, поэтому мне было здесь проще. Я знал, что могу умереть. Конечно, отчаянно хотелось жить, но я прекрасно понимал, что я всего лишь усредненный солдат, о котором никто не будет переживать или плакать. Лишь в сводки о погибших занесут мое имя, и какой-нибудь генерал покачает головой и скажет, что мы потеряли сегодня слишком много пилотов. И никто не заплачет, и никто не вспомнит обо мне… От этого временами становилось жутко одиноко, и мозг разрывался от отчаяния. Но главное - я не боялся умереть: моя жизнь ничего не стоит и никому не нужна.

Я выполнял свою работу, которой меня два года учили в летной школе. Я тогда еще с благоговением смотрел на чужую летную куртку… Вообще, сейчас я мог бы, конечно, дезертировать или попроситься в штаб, но дезертиров пытали и расстреливали, а в штабе можно было запросто «заплесневеть» – застрелиться от скуки. Поэтому работа боевого пилота не так уж плоха. Единственное время, когда я еще по-настоящему жил, это ожидание похода в публичный дом. Здесь, видимо, из-за постоянного напряжения мне постоянно хотелось женщину, даже когда я только выходил из офицерского борделя.

Сам процесс удовлетворения не настолько занимателен. А вот ожидание этих масленых глаз, вымытых надушенных тел, белоснежных простыней сильно заводит и будоражит мозг. Когда ты приходишь туда, то видишь в этих глазах усталость и отстраненность, суетливое тело, пытающееся быстрее выполнить свою работу, матовые пятна на простынях… И только когда уходишь оттуда, то можешь предаться своим фантазиям.

Когда-то я встречался с одной из местных, проводивших своего мужа на войну и бывших более не в силах терпеть одиночество в постели. Что они только ни делали – ловили молоденьких механиков у летного поля, а в случае неудачи покупали корзину огурцов и отправлялись в сельский клуб. Я не смог долго быть с этой любовницей – она выжимала меня как лимон. Ей было мало даже пяти раз за ночь, и я, едва переставляя ноги, плелся потом на авиабазу. Вскоре мне надоело ее удовлетворять, и я вернулся в бордель, где думал уже только о себе.

Вот и после обеда я собирался отправиться в публичный дом, но пока слушал рассказы Смита.

Вдруг в столовую ворвался красный, как вызревший помидор, сержант и заорал: «Налет! Всем пилотам подняться в воздух!»

Когда он влетел в помещение, у меня екнуло сердце. Я испугался - вдруг война закончилась. Но от сердца отлегло, и я, сделав большой глоток бренди, побежал в ангар, на бегу застегивая куртку. Смит побледнел, засунул фотокарточку во внутренний карман куртки и ринулся за мной, оставив бумажник на столе.

Повсюду раздавались хлопки зенитных орудий, где-то пикировал самолет, но мощный гул со стороны фронта приближался. Механики в спешке выводили самолеты из ангаров, запускали моторы, пилоты занимали свои места. Вдруг из-за холма вынырнуло звено вражеских штурмовиков; они смертельным вихрем прошлись по аэродрому, кроша бетонные плиты крупнокалиберными пулеметами. Я инстинктивно отпрыгнул в сторону за секунду до того, как очередь порезала бы меня на две ровные половинки, и уткнулся носом в траву. Вокруг взрывались самолеты и ангары, слышались стоны раненых и хрипы умирающих. Мой мозг не отключился, и руки, вгрызаясь в колючий дерн, вытолкнули меня в канаву. Я перевернулся на спину и увидел, как надо мной огромной птицей проплыл тяжелый бомбардировщик противника. Сильно бабахнуло – это взорвался склад боеприпасов или топлива. Оставшиеся зенитные орудия отчаянно и беспрерывно работали, в основном, успешно, но слишком поздно. Такого налета на моей памяти еще не было, не считая Перл-Харбора, но там не было меня.

Когда гул и взрывы немного утихли, я стал выбираться из канавы. Весь залитый грязью, но живой, я осознал, как все же хочу жить. Когда я на дрожащих ногах вернулся к тому месту, где оставил друга, то опустился на колени. Смит лежал на спине, уставившись стеклянными глазами в небо, на лице его замер испуг. Пуля оторвала ему ногу, еще одну рану на груди прикрывала рука. Я закрыл ему глаза и осторожно убрал окровавленную руку. Рана была сквозной – я увидел красный бетон на ее дне. Из-под разорванной в клочья летной куртки выступал край обугленной фотографии – лицо женщины. Я знал, что на той части, которую не было видно, она держала на руках ребенка. У меня стало мерзко и пусто на душе. Уж лучше бы я оказался на его месте: меня никто не ждет, никто не будет обо мне плакать. А я жив, а он мертв… «Ты животное, Том, - ты, хватаясь за свою никчемную, жалкую жизнь, спасся, а другие погибли. У них были семьи, любимые, а ты жалкий посетитель борделей… От твоей смерти всем стало бы только легче. Как же жестока жизнь и мерзок Случай.» Меня вырвало… Шатаясь и глотая губами воздух, я поплелся мимо горящих ангаров и самолетов, раненых и убитых. Я искал целый самолет - мне нужно было в небо. Я должен был…

Моя «Лиска» была раздавлена обломком крыши, пробитой авиабомбой. Двое механиков с застывшими лицами смотрели на нее: не могли поверить, что это случилось с ними. Фронт был далеко отсюда, и война для них была лишь отголоском далекой канонады. Я потряс их за плечи, тогда они вышли из оцепенения и похоже поняли, чего я хочу. Машина Смита была цела, и я сел за штурвал. Техники дозаправили баки, перезарядили пулеметы и запустили двигатель. Я выехал на взлетную полосу. Взял разгон, объезжая рытвины и воронки, и взлетел. Самолеты противника уже вернулись на базу, но я все равно найду цель.

Я лечу по направлению к фронту, внизу наша батарея тяжелых гаубиц ведет обстрел укрепленных позиций противника. Пролетаю линию нашей обороны – все поле в воронках, трупах и чадящих танках. Вдруг я замечаю черную точку на голубом небе. Она приближается и превращается в штурмовик противника. Я выхожу на таран и до боли в подушках пальцев сжимаю гашетку. Пули скользят по броне противника, наконец, несколько из них входит в топливную аппаратуру истребителя. Сначала он покачивается, а после резко уходит вниз, пустив шлейф черного дыма.

Я чувствую, как адреналин отпускает меня, но вдруг ощущаю легкое покачивание и хлопки. Оказывается, я попал в зону действия немецких зениток. Теперь я стал заложником случая. Попадут или нет. Обшивку с легким свистом пробивают несколько снарядов. В следующий момент правое крыло с хлопком отрывается от машины, и я вхожу в смертельную спираль. Нельзя, нельзя выходить из кабины слишком рано. Если я раскрою парашют высоко - меня расстреляют фашистские снайперы. Нужно выпрыгивать на грани фола - когда падение будет быстрым, но еще не смертельным. Я открываю люк и выпрыгиваю из горящей кабины.

Слышу свист трех пуль рядом с собой, прежде чем приземляюсь и отползаю вместе с парашютом в какую-то низину, - она оказывается полуразрушенным окопом. Торопливо сматываю парашют и забрасываю его в полуразрушенный блиндаж. Вокруг рвутся снаряды, над окопом свистят тысячи пуль - это по три крупных пулеметных расчета плюются с каждой стороны. Я успеваю отбежать от блиндажа шагов на десять, перед тем как в него попадает снаряд гаубицы и сравнивает строение с землей. Я сжимаю в руках пистолет- пулемет и бросаюсь прочь от этого места, судорожно пробираясь по разрушенной системе окопов.

«Том, ты опять животное, ты страстно хочешь жить, хотя и не знаешь, зачем и для чего. Всем твоим существом управляет одно стремление – выжить!» Пробираюсь метров двадцать, прежде чем натыкаюсь на чудом сохранившийся блиндаж и забегаю в него. Я оказываюсь там не один, тут еще кто-то. Мне все равно, кто это. Падаю на земляной пол и направляю оружие на незнакомца. В солнечном свете, проходящем сквозь щели, вижу его глаза. Они серые, отчасти напуганные, отчасти отчаявшиеся, отчасти уставшие. Я нажимаю на курок.

 

 

Я долго была с ним. Он постоянно обнимал меня, согревал - никогда не отпускал от себя. А тут вдруг вспылил, как будто его обухом ударило, и выбросил меня, как использованную игрушку. Раньше мы были одним целым… теперь каждый сам по себе: он пуст, а я одинока и опасна. Он оттолкнул меня от себя. Возможно, я дура, но больше никогда к нему не вернусь. Я пролетела по какому-то туннелю и, наконец, вырвалась на волю. Я была свободной, но недолго… Вдруг я врезалась в какую-то тряпку, прорвала ее, бумагу и еще несколько слоев тканей, прошла мимо ребер. Это затормозило меня. Я остановилась в горячем бьющемся сердце. Оно попыталось еще три раза сократиться, но я мешала ему. Я всегда всем мешаю… Сердце, разорванное мной, остановилось, и немецкий летчик опустился на пол. Его «Вальтер» упал, так и не выстрелив ни разу в жизни.

 

За одну минуту до:

Я приземлился прямо в окоп, быстро собрал парашют и спрятал, на случай если противники будут его искать. Насколько я понял, то находился на нейтральной полосе, ближе к нашим. По крайней мере, окопы были немецкими. Оставалось ждать, пока меня не подберет мобильная бригада спасателей.

Я потер налившийся багрянцем шрам на правой щеке – он начал зудеть еще перед боем. Шрам - память о первом катапультировании. Это было под Москвой два года назад, когда мы еще победоносно наступали. Я сбил один «ИЛ», повредил второй, когда по мне открыла огонь целая батарея ПВО. Мой самолет раскололся надвое. Осколок прошел по щеке, а потом при приземлении я поздно открыл парашют и сломал ногу. Сделал себе полевую операцию и с перебитой ногой прополз весь фронт, готовый в каждую секунду застрелить себя, лишь бы не попасть в плен.

Вокруг рвутся осколочные снаряды, и плотно накрывает пулеметный огонь - видимо, противник заметил место моего приземления. Наши отвечают им. Возможно, здесь же упал этот англичанин, который меня подбил. Нужно переждать огонь, и я осторожно перебираюсь в чудом уцелевший блиндаж. На всякий случай, сжимая в руке «Вальтер», я захожу в укрытие и нахожу себе стул, так как даже отремонтированная нога постоянно ноет. Возможно, придется ждать до темноты, прежде чем огонь утихнет, и спасатели выедут. Что-то я вспотел, у меня в кармане был платок. Вдруг дверь в блиндаж открывается, и я вскакиваю на ноги. Поднять пистолет я уже не успеваю…

 

За десять минут до:

Меня направили патрулировать фронтовое небо на случай контратаки англичан. Сегодня наш генерал привел в действие прекрасный план по уничтожению вражеского аэродрома. Было уничтожено около сорока самолетов и несколько авиационных складов. Сейчас мы полновластные властители неба на этом участке фронта. Англичане еще не скоро оправятся, но на случай взлета уцелевших машин мое звено поднято в небо, чтобы дать остальным время отдохнуть и заправиться. Генерал хочет сегодня же развить успех: превратить налет в мощное контрнаступление. Мы слишком долго отступали – нам нужна победа. Блестяще спланированная операция - и англичане парализованы.

На небе появилась быстрорастущая точка. Я передал об этом своим звеньевым по рации и доложил на землю. Самолет шел на таран, я нажал на гашетку и пошел на него. Это было лучше, чем играть в лису и зайца. Лобовой таран - и делу конец. Но вдруг несколько пуль нащупали прореху в броне, и мой самолет стал терять скорость, устойчивость. Он загорелся и с ревом пошел к земле. Выждав момент, я открыл люк и выпрыгнул. Кровь застучала в висках, но я успел бросить взгляд на бывшее зеленым лугом, а теперь изрытое дымящееся поле боя, прежде чем опустился на землю.

 

За час до:

Я сидел в своей комнате и листал последние газеты. Да, мы отступаем по всем направлениям. Это уже не осень тридцать девятого, когда мы были полны сил и энергии. Я отложил газету и предался воспоминаниям. Тогда я, Гюнтер фон Шварценблюм, аристократ в пятом поколении, поверил нашему фюреру и вступил в Люфт-Ваффе Третьего Рейха. Я верил этому крикливому карлику… Но тогда он был великаном: мы верили ему, внимали каждому его жесту и слову. Он вернул немцам уверенность в себе и своих силах. Вернул веру в избранность немецкого народа, который должен править всем миром.

Теперь наш народ уже понимал, что все это блеф, простое надувательство. Из-за этого мы и проигрывали теперь – не из-за контрнаступления русских под Сталинградом. Нет, мы терпели поражение, потому что больше не верили своему лидеру. Дым его речей рассеялся на четвертый год войны. Он далеко, а фронт с его грязью и смертью очень близко. Мы каждый день чувствовали дыхание смерти, и после него больше уже не верилось в пустые слова этого маленького человечка, которого, если бы мог, то протаранил своим самолетом… Нет, я этого никогда не сделал бы, но не потому, что боялся за свою жизнь, а потому что боялся за честь нашей семьи и, главное, за жизнь своей жены и детей. Они не избежали бы репрессий. К тому же со смертью Гитлера мы сразу бы капитулировали, а в плену, под каблуком англичан или русских, не намного лучше, чем в могиле.

Для меня смерть лучше плена. Я хочу жить, это чувство присутствует во мне всегда, но его можно заглушить своей волей. Я хотел бы вернуться домой и обнять жену и детей. Мысль о возвращении согревает меня, но как я буду жить дальше, после поражения или даже победы, я не представляю. После того, что я здесь увидел и пережил, я никогда не буду прежним, и, может быть, лучшим будет погибнуть на фронте. Тогда семья будет получать большую военную пенсию, а жена вновь сможет выйти замуж за какого-нибудь чиновника или простого гражданского. Я уже ревную детей и ее к ее будущему мужу, но готов погибнуть, потому что люблю ее и знаю, что для них так будет лучше.

Возможно, это не мои или не только мои мысли, но я говорю, что чувствую, – остальное значения не имеет. Я достаю из-под матраса потрепанную книгу в засаленной обложке. На ней некрасивым почерком от руки написано «Ремарк «На Западе ничего нового» - Гитлер запретил ее, но я все же смог раздобыть эту солдатскую Библию.

Я целую ее обложку и кладу обратно под матрас. Вынимаю из портсигара трофейные английские сигареты – они почему-то кажутся вкуснее наших. Вообще, у англичан лучше налажено снабжение. Закуриваю сигарету и смотрю на Матильду и наших троих детей. Кладу фотографию во внутренний карман летной куртки, поближе к сердцу. Она будет согревать меня на холодном ветру. Я верен тебе, Матильда, не знаю, изменяешь ли ты мне... Главное, что я верен тебе, – я честен перед тобой, поэтому не боюсь умирать и идти на суд Божий. Я готов нести наказание за убитых врагов… убитых людей, но не за измену тебе.

Я гашу сигарету в пепельнице и иду на аэродром - там уже приземляются отметавшиеся тяжелые бомбардировщики.

 

Том поднялся, подошел к убитому немцу и заглянул в глаза. Вдруг ему показалось, что он смотрит в зеркало, - так немец был похож на него. Том выронил из рук оружие. Англичанин посмотрел по сторонам и дрожащими пальцами закрыл глаза противника, за секунду до того, как тяжелый артиллерийский снаряд ударил в блиндаж и погреб двух летчиков под руинами.