Каждый из нас в определенные моменты вспоминает о детстве.

Чаще всего, когда родители уходят, а ты приближаешься

к осмыслению своей жизни. Может быть, это подсознательное

желание что-то исправить, вернувшись туда, где родители

были молодыми? Или это совесть мучает за то, что ты их

не сберег, ты живешь, а их нет? Или просто - дань уважения

тем, кто дал тебе жизнь, а сам ушел, выполнив свое предназначение?..

 

Маленький белорусский городок, один из тех, что когда-то назывались еврейским местечком - место моего детства и юности. Там я провел 17 лет своей жизни. Там и сейчас живет мой брат с семьей, и находятся дорогие моему сердцу могилы.

 

Отец умер рано, в 59 лет, из-за халатности врачей, получив два инфаркта после неудачно проведенной операции аппендицита. Никогда не жаловался на здоровье, последние несколько лет работал завхозом в больнице, устав от 25-летнего таскания полуторапудовых гирь. Работал он слесарем по точным приборам, был представителем Объединения "Эталон", хотя сразу после войны назначили его замом директора магазина "Хозтовары". Не получилось, как я понимаю, из-за своей честности и доверчивости. Помню, как мама плакала, когда у него на работе случилась недостача. Директор-то был вор, а расхлебывать пришлось ему. Потом учился на слесаря и, пока не присвоили разряд, получал копейки. Жилось нам тогда совсем несладко.

 

Очень хорошо разбирался в математике. Щелкал мои задачки, как орешки. И сам учился. Уже в солидном возрасте, закончив вечернюю десятилетку, сдал экзамены в техникум. Потом, видимо поняв, что ничего это не даст, учебу там бросил, так и оставшись на всю жизнь слесарем.

 

А мог бы, сложись судьба по-другому, достичь большего. Война помешала, застав во время учебы в Ленинграде, куда он уехал учиться после восьмилетки. Чудом выжил в блокаду, хороня постепенно многочисленных детей тетки, у которой жил. И ее саму. Она была матерью-героиней. Похоронив последних, в 17 лет ушел к линии фронта. Там где-то и подобрали его полковые разведчики-артиллеристы. Выходили, обучили. С ними прошел всю войну, вернувшись из армии только зимой 1950 года. Перед этим, приехав на побывку, встретил одноклассницу Галю, только что вернувшуюся из эвакуации. Потеряв там родителей, жила она у знакомых вместе с младшим братом. Чудом сохранившийся от пожара дом занимали чужие люди и еще два года пришлось доказывать, что этот дом принадлежит им.

 

У отца дом сгорел. Мать и сестру Розу расстреляли немцы вместе еще с двумя с половиной тысячами жителей городка. Осталась братская могила - большой холм, заросший травой, о котором все знали, но старались не вспоминать. И только значительно позже, уже в шестидесятые годы, на деньги, собранные оставшимися в живых немногочисленными родственниками, разбросанными по всему свету, поставили памятник и сделали ограду.

 

Остановился он у двоюродных сестер, там и встретил свою Галю. А, вернувшись домой насовсем, женился.

 

Вот так появился я. По большому счету, благодаря всем этим несчастьям, сблизившим двух одиноких молодых людей, оставшихся без родных.

 

Вот, поди ж ты, столько пережить, остаться живым и невредимым, чтобы потом умереть в районной больнице из-за того, что пьяный хирург не смог найти вовремя этот несчастный отросток! Это было 1-го мая, отец все тянул, не желая беспокоить людей в праздничный день, но не получилось. Вызвали врача, и он, полупьяный, заявив отцу: «Счас, Михалыч, мы тебя за пять минут оприходуем», - сделал местный наркоз. А когда пять минут превратились в полчаса, когда заморозка стала отходить - плюхнул ему такую дозу, что после этого отец двое суток не мог прийти в себя. И в августе, перенеся на ногах один инфаркт, затем, по дороге из больницы, где некому было сделать ЭКГ, в поликлинику - получил второй. Выкарабкался, стал поправляться, а я, взяв отпуск, приехал с семьей к родителям. Увидел, как он лежит один в палате, да не сообразила дурья башка, как ему страшно лежать одному, какие мысли бродят в голове. Жаловался смущенно, что сердце по ночам побаливает. Я, со знанием дела, успокаивал, мол, рубцы заживают, обычное явление… А он отправлял домой, говоря, что все нормально, иди, сынок, сегодня футбол по телевизору.

 

И даже назавтра, когда, придя в больницу, увидел его взволнованным и обиженным, я ничего не понял. Оказалось, что его друга, Митьку, который выписался несколько дней назад, отправили долечиваться в санаторий Летцы. И отец, во время обхода, спросил у врача, дадут ли ему тоже путевку.

 

- Ты что, Михайлович, - удивился врач. - Тебе же до пенсии полгода. Мы только молодым даем, им еще работать…

 

- Как же так, - с обидой в голосе говорил мне отец, - я всю войну прошел, блокаду, у меня стаж 45 лет. И, выходит, за все это время не заработал себе на путевку в санаторий?

 

Назавтра он повеселел. Приходил главврач, успокоил, сказал, что путевка будет. Что 15 августа его выпишут, электрокардиограмма хорошая. И отец, как всегда, думая о других, сказал мне, чтобы я не мучился здесь, не терял отпуск, а ехал отдыхать - перед этим, еще не зная о болезни его, мы договорились с другом из Риги, что приедем к нему на недельку…

 

Все мы эгоисты в молодости. Решили ехать. Попрощался отец как-то необычно, поцеловал в губы, и попросил, если что, сказать маме, что в пиджаке у него спрятано 900 рублей. Все хотел своей Гале сделать подарок - насобирать 1000. Я еще ответил, что за речи такие, сам отдашь. И мы уехали…

 

Три дня стояла прекрасная погода, мы купались, загорали. А на четвертый, ночью, пошел проливной дождь. Я ворочался всю ночь, лежа на полу, на тюфяке - квартирка у друга была маленькая и он, чтобы нам не мешать, уехал к своей знакомой. А мы остались одни в комнате в коммунальной квартире.

 

Утром несколько раз звонил телефон. Висел он в коридоре, и подниматься, идти к нему в чужой квартире было неудобно. Никто, кроме тещи, не знал, что мы здесь, тем более - номера телефона. И только после нескольких долго непрекращающихся звонков, жена поднялась и сняла трубку. Вернулась она быстро, и я сразу понял, что что-то случилось. Были ночью какие-то мысли, что-то мешало, беспокоило.

 

- Ты только не волнуйся, - сказала жена, и я обратил внимание, что она очень взволнована.

 

- Отец? - спросил я.

 

- Да. Мама звонила, телеграмма лежит на почте. Вот номер телефона.

 

Это чудо, что теща сумела найти номер телефона нашего друга, дать телеграмму и найти нас. Если бы не дождь, мы бы ничего не узнали.

 

Долго рассказывать, как мы добирались с двумя маленькими детьми, в разгар курортного сезона, двумя поездами. Но я успел. Не верил до последней минуты, надеялся, что ошибка какая-то, ведь даже телеграмму нам прочитали только по телефону. Ехали весь день до Минска, потом, стоя в тамбуре, ночью до моего города. И уже, буквально в 5-ти километрах от дома, сидели два часа на вокзале, ожидая первого автобуса.

 

Он пришел, наконец, этот автобус. И первым, кого я увидел, был выходящий из него мой дальний родственник, Витя. Мы поздоровались, он спросил:

 

- Ты что, в отпуск приехал?

 

- Отец умер, - ответил я.

 

- Да ты что, - удивился он, - да я его позавчера только в больнице видел. Быть этого не может, тут ошибка какая-то.

 

У меня в груди все перевернулось. Может, и в самом деле ошибка? Я почти бежал к дому, таща за собой детей и сумки. Может, просто отцу стало плохо, мать позвонила теще, а та перепутала? Или на почте перепутали?!!

 

В окнах горел свет. Дверь не заперта. И, войдя в дом, почувствовав запах горящих свечей, я понял, что все - правда. Отца больше нет.

 

Я не плакал, нет. Из груди вырвался стон, и горло сдавило так, что дышать было нечем. Я смотрел на него, спокойно лежащего в гробу, с чуть улыбающимся ртом, и чувствовал, как какая-то тяжесть давит на плечи, какой-то груз, лежавший раньше на его плечах, переходит ко мне. А он улыбался ободряюще, как бы говоря: "Ты теперь старший, сынок, ты должен справиться".

 

Брат рассказал, как это случилось. Ему позвонили первому. Мама еще не успела вернуться из больницы домой. Приносила ему поесть, но отец сказал, что пока не хочет, потом поест сам. Сказал, что-то тяжело сегодня, день жаркий. Мать, посидев немного, ушла. Через какое-то время отец встал, решив выйти во двор, подышать. И упал, успев произнести только: "Я умираю...". Умер сразу, как будто и в последний миг не хотел никого утруждать своей беспомощностью.

 

Возможно, если бы кто-то был рядом, если бы не эта старая, дореволюционная больница, если бы не эти врачи... Рядом, в 18 км от города, в городском поселке, где шло строительство крупного завода, построили хорошую больницу, с современным оборудованием. Я предлагал отцу перевести его туда, но он всегда отвечал: как я перейду, я ведь здесь работаю, неудобно перед людьми. Неудобно… Трое суток лежать в коридоре на раскладушке - удобно. Ходить с трубкой в животе три месяца из-за гноящейся раны после операции, проведенной пьяным врачом - удобно. Но такой он был, мой отец.

 

Конечно, потом все объяснили, сказали, что клапан оторвался, что невозможно было что-то сделать. Но это уже следствие. Я-то знаю причину. Врача отругали на пятиминутке, дали выговор за халатное отношение к работе. А может, и того не было, просто нам так сказали. На этом все и закончилось...

 

Пришло утро, стали приходить люди, нужно было встречать, выслушивать соболезнования. Женщины готовили поминальный ужин, все как-то закрутилось, отвлекая от мыслей. Люди шли один за другим, я даже не знал, что у отца было столько друзей и знакомых. Приезжали из деревень, из колхозов, где он ремонтировал весы и бензоколонки. Приходили сослуживцы и соседи. Весь город пришел попрощаться с человеком, который был моим отцом...

 

Мы пробыли с мамой до конца отпуска и потом уехали. Нужно было жить дальше, работать, поднимать детей. Но я еще долго не верил, что отец умер. Уехав из дома в 17 лет, виделись мы в последнее время редко, раз в год, когда приезжали к родителям во время отпуска. И теперь, звоня маме, спрашивая про здоровье, я еще долго с трудом сдерживал готовые сорваться с губ слова: "Как там батя?". И эти сдерживаемые сознанием, непроизнесенные слова потом превращались в мучительные угрызения, поиски "если бы". Потом это уходило до следующего звонка, как-то забывалось в суете каждодневных дел, но точило исподволь, мучило, приходя бессонными ночами. И в марте, через восемь месяцев после смерти, стукнуло ясным и осознанным ответом: отца нет, и я никогда его не обниму и не скажу: "Как дела, батя?". И он не обрадуется моему приезду, не скажет с некоторой гордостью маме: "Вот, хоть теперь сто грамм есть с кем выпить". И не нальет своих «ста грамм», не крякнет от удовольствия и не свернет принесенное с грядки перо зеленого лука одному ему присущим движением.

 

Вот тогда-то я и попал первый раз в кардиологию.

 

20 лет прошло. А корю себя - до сих пор.