Звон металлической калитки, которая в мерном спокойствии отбивала о забор мельчайшие пылинки ржавчины, скопившиеся на её железной сущности, единственный нарушал безмолвие и покой сумерек, сгустившихся огромной чёрной массой над городом, всасывающей в себя всё звучание быта и природы. Тьма поглощала каждую, ещё днём – светло-зелёную травинку, по которой утром сползала упругая капля росы, переливавшая в себе радугу утреннего солнца. Теперь же, она была чёрной, как и всё вокруг, она даже не шелестела, подпевая лёгкому ветерку, как обычно. Бездомные собаки, обиженные очередным ударом человеческой ноги, прятались в пропитанных затхлостью и отчаянием подвалах домов, замирая в беспощадном животном страхе перед мглой, не издавая ни звука. И только калитка билась о забор, оглашая миру пессимистичную мелодию безысходности.

Утро засияло восходящим из-за тёмной полосы леса сверкающим шаром, отбрасывая темноту и тени всё дальше и дальше, пока каждая ветка дерева не впитала в себя утреннюю блестящую влагу. Многоэтажные дома, с выцветшей краской на прямоугольных стенах, полыхали ярким солнечным пожаром, метая блики от стёкол в широко раскрытые глаза прохожих, которых было не густо в седьмом часу утра. Великий город встречал Великий день, 9 мая. Прохожих составляли лишь те немногие, кто нашёл в себе силы выползти на тротуары и дороги, что бы почтить память павших, у Вечного Огня. С одиноко выглядывавшими из жатых кулаков гвоздиками, люди переставляли ноги, в малодушном порыве проклиная Великий день, кляли не все, то многие.

Он с шумом, издаваемым отработавшей ступенью ракеты, вывалился из подъезда на скользкую и сверкающую дорогу. Вдохнул свежую влажную пыль, этот запах озона, появляющийся после дождя всегда душил его, но доставлял невыразимое наслаждение. Он постоял немного, вглядываясь в восходящее солнце и чуть прищуривая глаза, и бодрой походкой направился в святое для него место. Этим местом был Вечный огонь.

Он был настоящим патриотом, хотя не размахивал флагом российской федерации, шествуя по улице, он даже толком не помнил гимн страны. Но, произнося слово «Родина», он ощущал лучи света и тепла, вырывавшиеся из его груди, которой он готов был закрыть даже самую маленькую горстку рыхлой, прогнившей земли. Родной земли. Ему казалось, что это душа его разрывает преграду хрупкой кости и выливается в пространство, прямо из сердца. Для него не существовало слов: страна, россия, население, только Родина и Люди, Народ. Он никогда никому не говорил об этом, тая в себе необычный свет. Но каждый год приходил к Огню и молча стоял перед ним, размышляя о том, что было известно только его душе. Не приносил цветов, быв уверенным в том, что гвоздика – пустая форма оправдания перед погибшими. Просто стоял, пытаясь сказать ИМ что-то, но не мог объяснить – что. Только чувствовал это каждым нервом, волоском, сердцем.

Не дойдя ста шагов до возвышавшегося мемориала, он замедлил шаг, вглядываясь в небольшую площадь, в центре которой стоял памятник. Что-то странное было в людях, стоявших на площади, в их напрягшихся скулах и сведённых бровях, он даже мог разглядеть, как пульсирует вена на виске лысого мужчины, чьи кулаки были сжаты, обтягивая кожей бледные костяшки пальцев. Он дошёл до площади и, протиснувшись сквозь упругую, давящую сферу людских тел, вышел к памятнику. Глаза его остановились на постаменте.

В центре возвышенности стояла группа бритых людей с бутылками пива в руках, они усмехались и о чём-то перекрикивались друг с другом. А железная, потемневшая от времени плита, исписанная фамилиями сражавшихся и погибших, была перечёркнута крестовидным символом геноцида. Чёрная как ворон свастика врезалась ему в глаза, готовая закрутиться, словно пропеллер самолёта и перемолоть его, став мясорубкой.

Он долго стоял и смотрел на неё, она гнела его чёрными зловещими очертаниями, раскосыми палками из которых была составлена. Он молчал. Все молчали. Вдруг один из бритых подошёл к краю площадки, посмотрел ему прямо в глаза и с усмешкой произнёс:

- Нравится?

- Нет.

- А по-моему красиво…

Он бросил взгляд в чёрные радужки расширенных от выпитого зрачков бритого, странно, но у того в глазах блеснули ум и насмешка. Они смотрели друг другу в глаза долго. Молча.

- Зачем? – спросил он

- Потому что правда! – ответил бритоголовый, развернулся, уронив пустую бутылку, которая со звоном растворилась в неясных очертаниях и плюнул в Огонь. Его святой Огонь.

- Ты плюнул в души тех, кто защитил тебя…- в полубредовом состоянии прошептал он.

- Неправда, - услышав его шёпот, произнёс бритый, - они лишь отсрочили начало новой эры.

- Ты животное, никто на этой земле, - сказал он бритоголовому. Его взгляд стал и ясен и хлёсток, как никогда.

Компания бритых засмеялась. ОН открыл на них глаза во всю ширину век. В них блеснула молния. Бритоголовый посмотрел на единомышленников. Они смеялись над ним же. Он спустился вниз, к НЕМУ, медленной, в развалку, походкой приблизился, и с ничего не выражающим лицом остановился в полушаге от НЕГО. Всё это время тонкая прямая, соединяющая их глаза не разрывалась.

Последним, что он увидел, был сверкнувший в лучах уже взошедшего солнца блеск скола разбитой бутылки. Он упал, капли крови выкатились из разорванных сосудов и вен, соединяясь в отчаянном фонтане. Люди вокруг вскрикнули и окружили ЕГО в паническом молчании. Вдруг из груди его вырвался яркий луч света, пронизывающий бирюзу неба, словно меч. Никто не видел этот свет, но каждый человек чувствовал ЕГО Огонь в своём сердце. Это была его душа, всё-таки вырвавшаяся из груди, освободив тело от своей «невместимости». Тишина прокричала отчаянным молчанием. Жизнь его тела оборвалась, кто знает, может быть, ЕГО жизнь только началась. ЕГО жизнь. Вечная жизнь.

Звон металлической калитки становился всё глуше. Вместо отчаянья и безвыходности её музыки, теперь звучало спокойствие. Ночь окутала ватным одеялом всё живое и нет. И только ОН остался ясным и сверкающим.