Женщина! Девка! Вот именно – девка! Ничтожная девка! Он в плену у какой-то ничтожной девки! Оборванки! На ней и одежды-то нет, лохмотья одни! Как она посмела!

 

А правда, как она посмела? Вернее даже не посмела, а сумела его, крепкого парня затащить в эту дыру, называемую ее домом. А как она тащила? Нет, он совершенно не помнит, чтобы его кто-то куда-то тащил. Но он же сейчас здесь! Крепко привязан толстыми веревками к массивному креслу. А она стоит напротив и усмехается. И таращится на него своими огромными глазищами совершенно бесстыжего зеленого цвета. Волосы у нее вызывающе черные. Как только посмела мать родить на свет такую ведьму!

 

А то, что она ведьма, не приходится сомневаться ни секунды. Не верите ее внешности, посмотрите на эти лохмотья! Разве посмела бы простая женщина надеть на себя это? Это же просто куски мешковины, перетянутые поясом! А посмотрите на это жилище! Просто пещера! Какие-то кости, тряпки, камни, книги. Книги! Его никто никогда не учил читать! Зачем настоящему вольному мужчине эти глупые каракули! Но чтобы она, оборванка, знала грамоту!

 

Улыбается, чертовка! Сейчас порвутся твои путы, и ты узнаешь гнев мужчины! Ты…

 

Она смеется и хватает со стола первую же книгу. Открывает, подносит к самому его лицу, глядит в глаза. Что, мол, не понимаешь? Отбрасывает книгу, спешит со второй. Ну что же ты, мужчина? Неужто труднее, чем колоть дрова? А вот и третья книга на подходе. Черные значки прыгают перед глазами, усмехаются, смеются, хохочут, водят его за нос.

 

Девка! Он подается вперед, веревки больно врезаются в кожу, только разжигая гнев. А она везде. Снова и снова. И вновь черные дьяволята. А он не может закрыть глаза. Взбешенный, с гневом, вновь и вновь видит он желтые страницы. Ах ты!

 

Вся комната смеется. Смеются шальные глаза девки, смеются гадкие буквы, смеются кости в углу, смеются ставни на окнах… Окна! Здесь есть окна!

 

Неведомая сила срывает с него веревки, и он кидается к окну. Скорее! Черт с ней, с девкой! Вернется, накажет, отомстит! А может и мстить не будет, лишь сейчас подальше от этой ведьмы! Прочь, скорее прочь! От прыгающих букв! От смеющихся страниц! И уже не гнев подгоняет его, а что-то другое, смутно родное. Сердце рвется вперед, оно знает, вспоминает, словно сквозь туман, что где-то далеко отсюда кто-то ждет его… но он с трудом делает шаг. Что за чертовщина! Движения скованны, будто во сне! Сон?

 

Но вот окно становится ближе. Скорее к нему! К запотевшему стеклу. Что там за ним? А там тьма непроглядная. И ни леса, ни деревни, ни города. Страшное, неизвестное, пропасть, смерть. И темень эта бьется об стекло, и вот уже тонкими струйками просачивается внутрь, в дом. Вот-вот обволочет, схватит… И он кидается назад. Словно малый ребенок вжимается в кресло, обхватив колени руками. Он не пойдет, не вернется домой! Там тьма, там страшно, там жутко. Там схватят, съедят, разорвут!

 

И забыт, погашен смех, и ложатся на место угомонившиеся книги, и падают на пол путы, и гнев падает вместе с ними куда-то туда, вниз, на пол, в пропасть. И хозяйка спешит к нему заботливой матерью. Заключает в объятия, гладит по голове, шепчет что-то. И он, словно дитя, тихо плачет и просит маму остаться, не уходить за отцом в лес. Мамочка погибнет вслед за ним, и как папа, будет таять в снегу, а растает под утро, когда он, малыш, будет звать ее здесь, дома, в этом одиноком колодце. Маленький, брошенный, потухший очаг родительской любви. Мама!

 

***

 

Глаза беспощадным покрывалом все застилает снег. Сна больше нет. Лишь во лбу дикий жар и сердце готово прорвать рубашку и броситься вперед, сквозь лес, к очагу, к дому. Туда, где сейчас плакал храбрый мальчишка. Где женщина, укутавшись в дряхлый платок, уходит в белую страну леса.

 

Он встает, поднимается, падает на колени, ползет вперед. Дух летит впереди, а тело не поспевает за ним. Тело знает, что протянет недолго. Но надо дойти, успеть. Пусть потом похоронят, пусть сын с женой плачут на могиле, но плачут вместе. И не будет мальчишки, зовущего в темноту, не будет потом жесткого, деревянного парня. Они, там, проживут еще долго. Мать и сын. И она увидит его невесту. И еще спляшет на свадьбе, от души спляшет, как бывало раньше. А потом придет на его могилу и будет плакать. И говорить что вот, они дождались. Вот и в их дом пришло, наконец, счастье. А потом будет плакать, когда родится внук. Это будет по весне, она принесет ему два подснежника, отыщет их средь первых снегов, и будет смеяться и плакать, плакать и смеяться. А он все услышит, узнает все. И на могиле вырастет клубника. И она соберет ее и отдаст внуку…

 

Только сейчас надо дойти, пока она еще на пороге. И он дойдет, доползет, но успеет. И скажет…

 

Не обучен он грамоте, не знает буквы. И не помнит уже, что за черные бесенята прыгали у самых его глаз там, в сладком и страшном небытие. Не знает он, и нет в его глазах отчаяния, и он продирается вперед, полный решимости. Сейчас, еще немного…

 

***

 

Под утро коварные хлопья прикрыли тело мужчины. Он лежал у огромного дуба, не осмысленно застыв с протянутыми к дому руками. С открытыми глазами, полными надежды и мольбы. Дуб был высок, упирался в небо. Залезть бы на него, и можно было увидеть вдалеке крышу крохотного дома, где сидел сейчас разучившийся плакать мальчишка, с темными, жесткими, постаревшими глазами. А обогнуть бы дуб, да разгрести бы снег, и можно было приметить женщину, без платка, с разметавшимися волосами, с руками, протянутыми к лесу. С глазами, в которых застыла бесконечная грусть, и мольба, и зов. Вернись! Верни-и-ись…

 

***

 

А вдалеке, пустоте, пропасти, пляшет призрак прошедшего сна. Беснуются в бессмысленном смерче книги, кружат буквы. И ведьма, уплывающая в небытие, все распахивает новые. Переплетаются слова. И предупреждение, намек, жестокий убийца надежды, уходит, так и не появившись.

 

«там» «в смерче» «у дуба» «оставив» «сына» «дом» «умирает» «женщина»