Про Филиппов Филиппычей

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

От употребления всё истлевает

 

 

У Филиппа Филипповича в книжном шкафу, рядом с надписью о том, что здесь книги на дом не выдаются, лежал полуистлевший, сморщившийся кусочек зефира, белый как лунь.

 

Все думали, может, история романтическая, древняя, вроде сирени кустика.

 

Филиппыч был человек проницательный, поэтому сказал последователю своему, как бы ему одному, но на самом деле для всех:

 

-В молодости я очень любил всё сладкое, как Наполеон, а Сталин любил кинзмараули… И вот однажды угостили меня этим самым зефиром. И только что я разинул рот, чтобы скушать его, как вдруг меня озарило:

 

Ну съем я его, съем! И не будет больше. А пока, в предвкушении, на душе – хорошо, как в предпраздничный день. А когда наступит, тут уж радости мало…Так не буду вкушать никогда! Никогда.

 

 

Так и жизнь пройдёт…

 

(драма в четырёх действиях)

 

 

Действие первое. Первое мая.

 

 

Филипп Филиппович (ему десять лет, он розовощёк). Надо же? Говорили: праздник будет! Пра-а-здник будет! - А на улице - холодина неисчислимая. Наверно, воздушный парад отменят. Гы-гы-гы-гы-гы! (плачет).

 

 

Действие второе. Первое мая. (Со времени первого действия прошло десять лет).

 

 

Филипп Филиппович (бледнолиц и мечтателен). Хотел девушку отвезти в лес! В праздник! В Вальпургиеву ночь! В лоно природы! От авитоминоза лечиться. А холода небывалые. Думал - праздник любви, а получилось, как у Тургенева. Поездку пришлось отменить. А счастье было так возможно…Так близко.

 

 

Действие третье. Первое мая. (Прошло ещё десять лет).

 

 

Филипп Филиппович ( несвежий, с пробивающейся лысиной). Ну что будешь делать? Вчера теплынь стояла, а нынче завьюжило. Май месяц блеснул. Что педерасты с погодой наделали! А девочкам что остаётся? Поехать на дачку да водку глотать… В Москве такой обоймы и ни в жисть не выпьешь. А всё говорят - в деревне жизнь дешёвая.

 

Действие четвёртое и последнее. После него ничего не будет.(Прошло ещё сорок лет).

 

 

Филипп Филиппович (с клюкой). О, муза, я у двери гроба! Сколько живу, а такого безпорядка не встречал ещё. В пятьдесят восьмом с покойным Эдькой Стрельцовым, перед самой посадкой его, купались вовсю в пруду Томилинском, а нынче из дыхания пар выпирает. А в школе учили, что он невидимый… По истине - последние времена.

 

 

 

Оптимист

 

 

 

 

 

 

К Филиппу Филиппычу внезапно нагрянули шестьдесят лет. Все в скрытой форме выражали сочувствие. А он хоть бы хны.

 

– Ну и что из этого, Джон? Зато буду ездить безплатно. Представляешь: сяду в метро, перескачу на автобус, снова в метро. Одну остановку проеду – вылезу и на трамвай, снова в метро. вылезу, покурю, опять спущусь. А деньги всё тикают,тикают. Это ж блаженство! Никакому Фрейду со всеми его эдипами не придумать.

 

Да и так вообще по-простому. Сиди и в окно гляди на красавицу Москву, на Поклонную гору, на девушек. А место хочешь уступай, а хочешь вообще никому не уступай. Имеешь право.

 

 

 

 

Неопознанные закономерности

 

В.Шепелёву

 

 

 

 

Степан Аркадьевич звонил, когда Филипп Филиппович кушал кильки в томате или готовился к этому.

 

Сарра Бернардовна – напротив, когда смотрел программу Вести.

 

А Игорь Феоктистович – когда перед сном Богу молился.

 

И для всех Филиппович был загадкой. С одной стороны, из-за своей полнейшей предсказуемости, а с другой – из-за противоречия агентурных данных.

 

– Как к нему ни позвонишь – он всё жрёт. А корм – не в коня. Солитёр совсем одолел что ли?

 

– Добро бы хоть кушал! Это нормальное, добротное, базисное явление, а то – от телевизора за уши не оттащишь. И чего смотрит, кретин? Любимое зрелище всех импотентов. Поэтому и жена ушла, полагаю. Зачем – она, когда – Жириновский? Логично ведь рассудила, умница? И я бы на её месте так поступила, если б нанёс предложение.

 

– Оказывается, он тем не менее телевизор смотрит? Ну куда ни шло, куда ни шло. Не всё потеряно. А я было думал – он только богу молится, святоша несчастный. Как ни позвонишь – он всё головой стучится об пол...

 

А Филипп Филиппович, в свою очередь, обижался на них, только виду не показывал.

 

Весь день мечтаешь о тёплом человеческом отношении, по крайней нужде отходишь с опаской – и никакого тебе звонка, я уж не говорю, соучастия.

 

Только – покушать (я человек!), над миром поразмыслить, душу освободить – их прорвало... И Сарра Бернардовна между ними Мицкевичем выступает. И всё ведь учёные лезут куда ни попадя. А определить закономерность, почему Сарра Бернардовна звонит, когда Вести смотрю, а Степан Аркадьевич – когда собираюсь кушать кильки в томате, но ещё не начал, – этого они болтуны-демагоги не в состоянии.

 

 

 

 

 

 

Кураж

 

 

Думал сантехник Филипп Филиппович гульнуть в субботу, мальчишник устроить или навестить девушку. Но загад, как говорится, не бывает богат.

 

Позвонил утром мастерюга и приказал долго ждать, пока подъедет на новой машине своей и повезёт Филиппыча на субботу и воскресенье к себе на дачу – не пикничок устраивать.

 

Матюгнулся Филипп про себя. Не то стало время – вслух матюгаться. То ли дело во времена былые. Пошлёшь его и в хвост и в гриву, а он только похихикает в ответ. А что ему делать остаётся? Рабочих нигде не хватает. Ну пьянь, допустим, Филиппыч, а уволь его – что тоже не просто сделать: нужны свидетели его пьяного безобразия, иначе профком не поддержит, или в суд Филиппыч подаст, а суд рабочего человека любит, заставит потом за всё про всё оплачивать, сколько он в вынужденном прогуле прогудел, может, и месяц целый, не из своего, конечно, кармана, но всё равно косо будут смотреть за государственную копеечку. И даже если всё шито-крыто пройдёт, уволит он Филиппыча, а на его место другого Филиппыча найдёт, такую же пьянь, если не худшую. У этого хоть руки из нужного места растут и голова работает в сантехническом отношении, а тот будет пьянью безрукою... А Филиппыч что ж, из одной двери выйдет – а в другую войдёт, как сама природа, и даже легче, потому что природе приходится всё-таки унижаться до залезания в окно, а Филиппыч войдёт в кабинет чинно и благородно и дверь распахнёт как хозяин своего положения...

 

Работал как-то Филиппыч в институте одном. И смешно ж ему было. В школе его стращали:

 

– Вот Золовков вырастет, инженером станет, а ты, Филя-двоечник, гайки крутить или окурки мести, и это в лучшем случае – люмпен-пролетариат типичнейший.

 

А тут, в институте, посмотрел он на интеллигенцию, на золовковых этих, которых ему в пример ставили, и заухмылялся приятно.

 

В струнку ходят. На вы к начальнику обращаются, в трясучку играют.

 

А Филиппыч в полную ражь как гаркнет на него семиколенным ругательством, так тот съёжится и хихикать начнёт; и плевать ему, что бабы рядом стоят или, как их называют, девушки. Ему стыдиться нечего. Он академиев не кончал, рабочая косточка. Стыдиться надо тому, кого учителя хвалили.

 

Раз только заместитель директора ему отказал, не пошёл на поводу.

 

Просил Филиппыч машину, чтоб из одного подъезда в другой радиаторы перевезти, а тот:

 

– Хоть убей, Филиппчик, все заняты. Да ты не грусти, не опускай носа, мы беду твою мигом поправим, я тебе десять итеэров, не моргнув глазом, представлю. Пусть поработают для отдохновения мысли. Знаешь, что академик Павлов говорил?.. Только не думай сам таскать со своим радикулитом, знаю я тебя, трудоголика. Твоё дело командовать, учить интеллигенцию – откуда взять, как поднять, куда нести...

 

 

Нынче время стало другое.

 

Только пикни. Тотчас на улицу выйдешь, на лютый мороз. И никакой тебе суд – разоришься на фиг. А за забором пятьдесят человек сосредоточенно ходят. Мечтают место твоё занять…

 

Так что воленс не воленс, пришлось Филипычу желания свои затянуть потуже и изобразить телефонным голосом бодрое удовлетворение, что начальник берёт к себе на дачу дышать, в снегу барахтаться, доверяет его сноровке и распорядительности.

 

А начальник, как будто и впрямь обижен был в прошлое время каким-нибудь подобным филиппычем – изгаляется, своё навёрстывает, отыгрывается, падла стоеросовая:

 

– Только ты не так, как волынить привык. За субботу, воскресенье, чтоб всё было кончено... Сколько заплачу? И у тебя совести хватает язык поворачивать? Нисколько я тебе не заплачу. Ты и зарплату-то свою на треть отрабатываешь...

 

Вот и поговорили.

 

Рискнул Филиппыч, пока суд да дело, за сигаретами сбегать. А на сдачу два лотерейных билета купил. Какие-то хитрые билеты, французские. Можно Эйфелеву башню выиграть, Пежо, Рено или как там у них; или супермаркет собственный, или денег энную толику.

 

Ну, Филиппыч вернулся. Мастерюга, слава Богу, по утверждению жены, не подъезжал ещё, никакого хипиша не было. Быстрёхонько с кухни её прогнал, яичницу, шипящую, себе закатил, бутылку Балтики девятого колена открыл и начал тереть билет монеткой, не особенно надеясь на успех да и почти совсем не надеясь. Никогда он не слышал, чтобы кто-нибудь из знакомых, что-нибудь путное выигрывал, кроме разве Махонина Мишки ещё при Советской власти, но там – какая-то путанная история; но тем не менее лёгкий, приятный мандраж сопутствовал, но и боязнь некая, что мастерюга, пока он бегал, всё-таки приезжал. А жене верить нельзя – совсем поплохела за последнее время...

 

Итак взял Филиппыч монетку рублёвую, кажется, и стал тереть. Десять тысяч. Ещё десять тысяч, Пятьдесят. Пролёт.

 

Условие было, если три раза одинаковая сумма повыскочит – бабки твои, а нет – тут уж извини и отойди от кассы. Филиппычу же не повезло немного, как Ивану Царевичу из Сивки-Бурки. но чуть-чуть ведь не считается в Москве.

 

Хватил он пива стакан и задрожал в два раза сильнее. Если б в первый раз у него так близко не было, он бы так не дрожал. Хватил ещё стакан и пошёл тереть подпрыгивающими руками.

 

Семьдесят тысяч, семьдесят тысяч, семьдесят тысяч...?

 

– Не понял.

 

 

Снова посмотрел. Семьдесят...семьдесят... семьдесят... Выиграл. Не может быть. Не бывает. Не глупи, Фильчик. Возьми себя в руки. Перечитай, для внимательности шевеля губами:

 

Если какая-либо сумма повторится три раза, то вы выиграли эту сумму. Какая же сумма? Семьдесят тысяч. Семьдесят тысяч? Да ты что, сбрендил совсем? Да ты за два года столько не заработаешь. Ну ты даёшь! Пора тебе, Филь завязывать! Глюки начались. Но правда ведь семьдесят… Чего-то ты перебрал вчера или водка недоброкачественная. Читай условие!

 

Читаю. Если какая-либо сумма повторится три раза, то вы выиграли эту сумму... Деньги в течение месяца... С паспортом...

 

Ничего себе заявочки! А я, может быть, хочу сейчас, жену угостить да мало ли кого. По какому праву я должен ждать месяц свои же собственные деньги? Где он, Гаагский суд? Ну и порядочки развели! Хотели, как лучше, а получилось, как всегда. Что хотят, то с нашим братом и делают. Деньги за билет заплати сейчас, а получи через месяц... Да ладно, козёл! Через месяц семьдесят тысяч огребёшь, а ещё выхухоливаешься. Хотя Эйфелеву башню лучше было бы... Семьдесят лимонов прежними деньгами...

 

– Надька, сука! Ты куда там позавалялась? На цирлах!! Быстро ко мне, говорю!

 

– Ну чего тебе, хулиган, ещё от меня надо? Все-то мои честь и достоинства потоптал вчера и ещё зовёт.

 

– Я, по-моему, сказал!

 

А чего я, дурак, её позвал? Что ж с ней делиться теперь прикажешь? И прикажу. Ладно уж. Уж гульну, так гульну! Знай наших и поминай, как звали... Ну да, всякой твари наливать.

 

–Пошла вон, дура! Поотрезвись.

 

Но отметить надо. Да сейчас этот хрен прибежит... А он мне теперь и не указ кстати! За семишник я теперь в морду его плешивую два года могу не смотреть, поплёвывая, да ещё его самого – сантехнику менять...

 

– Надька!!! Одевайся. купи литр, сука.

 

– А мне нальёшь?

 

–Зависимо от поведения... Да налью, налью! Куда от тебя денешься?

 

– Что-то ты сегодня добрый стал, Филёк.

 

– Ладно. Реплики в зале. Топай быстрей. И закусить. Только не увлекайся, как я тебя в жизни учил, что она враг...

 

 

Через час подъехал наконец мастер. Сигналил-сигналил под окошками – не выскакивает никто. Пришлось самому с животом подниматься без лифту, как на шестом месяце.

 

– Ты чего, Филиппок, заелся? Приказал хорошо жить? Уже и выйти не можешь? Гужу, гужу до посинения, а он сидит себе барином, а телевизор не смотрит. Самому пришлось подниматься... Глаза уже залил? А я ведь предупреждал.

 

– И глаза залил и рот залил и уши тебе сейчас залью.

 

– Слушай! Ты выбирай выражение!! Субординацию не изволь нарушать! Чтоб я это тыканье твоё в первый и последний раз слышал, пока добрый.

 

– Знаешь, музыка такая есть? Та-та-та-та-та-та. А слова у ней, знаешь, какие? Подскажу. А пошёл ты на ...

 

– Так-так. Ну вот и молодец. Ну считай, что это исподнее твоё слово.

 

– Нет, ещё не исподнее... Пей стакан за дружбу!

 

– Нет, Филимонов, не буду я пить с тобой стакана.

 

– Не будешь? Вроде как брезгаешь? Так я его тебе сейчас волью.

 

И правда, схватил начальника своей сантехнической рукой за шиворот, и влил в него всё-таки целый стакан двухсотграммовый, и мастеру, чтобы не поперхнуться, пришлось глотать, а потом и пищи пожевать немного, что было особенно унизительно...

 

Но он курсы окончивши повышения квалификации, начал на логику давить, на воображение.

 

– Сейчас ты, Филя, меня, что хочешь, заставишь сделать. Можешь даже в задний проход клизму вонзить. Ты сильнее меня, не спорю. Но ведь за сегодня будет ещё и завтра, ты об этом подумал? Взвесил? Обещаю тебе, что закрою глаза.

 

Но Филе – всё нипочём. Песню заставил петь по песеннику: Надежда, мой компас земной, – и много других издевательств придумал. И выгнал наконец вон исковерканного, опьяневшего мастера с позором.

 

– Ты чего, Филя, совсем охренел? Как мы теперь жить-то будем? – сказала осмелевшая после трёх стопок жена.

 

– Молча, как!.. А знаешь ты, пустомеля, что я себе семьдесят тысяч баксов выиграл?

 

– Заливай на сахар. Так я тебе и поверила.

 

– Смотри сама. Видишь – три раза: семьдесят, семьдесят и семьдесят? Вот я эти семьдесят тысяч и выиграл. Думаешь, двести десять? Губа – не дура. Нет, всего лишь семьдесят. И на том спасибо. Ты и этого сроду никогда не выигрывала. Покупаю тебе колготки, а может даже и шубу, и прочее нижнее декольте.

 

– А тут написано – не баксов, а рублей.

 

– А ты и обрадовалась! Рублей, конечно. Если б – баксов, так я бы с тобой и разговаривать не стал.

 

– Надо же. А за билет заплатил сколько?

 

– Да ерунду. Десять рублей за два билета.

 

– А здесь написано: пять тысяч за билет заплатил.

 

– Где, пять тысяч?.. Правда... Так это ведь старыми деньгами.

 

– А выиграл новыми?

 

Филипп Филиппович замолчал и включил телевизор. Сидел и молчал. Потом телевизор выключил и набрал номер.

 

– Алло, девушка! Я у вас билет лотерейный купил в десять часов. А деньги получать по-старому или по-новому? Любые бабки плачу!

 

– ...

 

Трубка выскочила из руки и повисла на шнуре. Язык вывалился изо рта, как будто пчела его укусила, и, молча, повис в утомлённом бессилии.

 

 

 

 

Грешный человек Филипп Филиппович

 

 

Один человек, как не трудно догадаться, Филипп Филиппович, был большой грешник. Все про него так и говорили. Про других – разные ингредиенты: рост, красота, ум, постоянно незастёгнутая ширинка, боление за команду, аллергический насморк при употреблении алкоголя, пристрастие к загару, наконец, а к Филиппу Филиппычу слово грешный приросло. Никому б и в голову не пришло назвать его серьёзным, порядочным, вдумчивым именем. Ради шутки если. Он и слова своего не держал – обманывал часто. Единственно, в чём не дурак был – так это выпить. А умственный изъян обязательно и на моральном скажется. И с женщинами непунктуален. А они его почему-то любили, стервы; хоть и знали – пустельга, на спутника по совместительству жизни никак не потянет, из-под колеса увернётся, не трагически, величественно убежит от семейного колеса, как, например, Подколесин – с потом на устах и мучением во взоре – а с каким-то гнусным смешком выскочит из-под самого колеса...

 

И до какого цинизма иногда доходил! Когда все люди негодовали на какого-то негодяя – имени не помню – он, видите ли, Немирович-Данченко отыскался, его защищал. Да и как было не защищать, если сам ходил в таком же сапоге. Он утверждал, что негодяй поступил естественно и непостыдно, и он бы так поступил на его месте, даже ещё хуже. Что верно, то верно, левая рука моет правую руку, он бы так поступил, а ворон ворону глаз не выклюет.

 

И надо сказать, в беспринципности своей был по своему при- нципиален. Если даже ему лично причиняли неприятность – смотрел на это спустя рукава. Благородный человек на дуэль бы вызвал, морду набил, общение прекратил, если силёнка без блеску, а Филипп-Филиппычу – всё с гуся вода. И трусоват был, наверное. Хихикает своим неинтеллигентным смешком, ёрничает:

 

– Вор у вора дубинку украл, дорогой товарищ, дубинку украл!

 

А украли у него не дубинку, а собрание сочиненией Сальвадора Дали (даже здесь надул. Сальвадор Дали был художник, какие у него могли быть сочинения?)

 

– Ну и во-вторых, не украли, а заиграли, а во-первых, я-то их за деньги что ль покупал? Тоже украл. Да и кто ж книжки возвращает? Дурак полнёхонький, себя не уважающий. Значит, не дурак. Логично?..

 

Да и не звал его никто Филипп-Филиппычем, много чести.

 

Вообще странный он был какой-то, мелочная душонка, материалист. Человек – пробы ставить негде, а он по нём панегирики справляет:

 

– Бытие определяет сознание, други мои. Как же ему не воровать, когда в такой семье вырос? Я вон не вырос, моей матушке только раз пару лет условно дали, а – кассирша обсчиталась в булочной на пять рублей – хи-хи – идти отдавать постеснялся, на Херши истратил и с Антониной Власьевной, кристальной душой, и вылакал, а она не знала, что на ворованные – потому что не вернуть деньги, данные тебе по ошибке, – всё равно, что украсть – и даже не покраснела ни разу, а назвала меня душкой и троекратно поцеловала.

 

А ещё крест носил, марксист фигов...

 

Но всё же, на подсознательном уровне, ему, наверное, было стыдновато за себя. Уж очень несолидно держался он в обществе, как никакой самоуважающий себя человек держаться не будет.

 

Сидит, например, в рабочей бытовке и ногами перебирает, а кто-то подойдёт и скажет:

 

– Дай я посижу, Вшивчик и Паршивчик, – молодой ещё, подрасти нужно.

 

А он – хоть бы что, сейчас же встанет, а шутник и не рассчитывал, в первый раз, по крайней мере, – не старше его.

 

И когда говорили, что за такие дела отвечают грубостью на грубость, а не улыбаются идиотичной американской улыбкой, удивлялся очень; и всегда руку тянул. Подойдёт человек, первым здороваться должен, он и поздоровался бы, если б не Филипп Филиппыч со своей злополучной рукой...

 

Единственное доброе дело сделал он в жизни – и то как украл.

 

Работал он тогда таксистом в пятнадцатом таксомоторном парке, где-то чуть не в Ховрино. Махнула рукой миловидная дама – остановился. Только метров сто пятьдесят проехали – она позеленела, как задумчивый доллар.

 

– Кольцо! – шепчет.

 

Прошуршал Филиппок задом на первоначальное место – она вылезла искать, а он сидит себе, песенку мурлыкает (Главное, ребята, сердцем не стареть, кажется) – это в обязанности его не входит – кольца пассажиркам искать. Как вдруг – глянь: из-под сиденья мерцает и щерится. Она, значит, как махнула рукой-лебёдушкой в приказном порядке – кольцо с руки и соскочи да в окошко открытое и влети.

 

Ну, Филиппыч, я ж говорю, прохвост был не промах – его ширсть в карман и продолжает помуркивать как ни в чём не бывало. Пациентка поискала-поискала да не солоно хлебнувши возвратилась в машину. А Филиппыч знал заранее, что ничего не найдет, потому что кольцо уже у него в кармане лежало, вы помните – я ж упоминал?

 

– И так с мужем плохо живём, – пробормотала, и поехали они по указанном маршруту.

 

Ну что ж так ехать всё и молчать? Филиппыч дамский пол раскручивать на разговор умел. Повинилась наездница, что муж у неё – известный хоккеист, но ладу в семье это не прибавляет, а теперь, после потери столь важного супружеского предмета, семья может окончательно распасться и исчезнуть с лица земли.

 

После этого взволнованного рассказа они замолчали и больше друг к другу не обращались, каждый увлечённый своими мыслями.

 

Где-то в середине пути, у красного светофора, Филиппыч сунул руку в карман, достал кольцо и передал владелице. Та расплакалась, обещала щедро вознаградить, записала телефон, адрес парка, но переплатила всего полтинник (пятьдесят копеек) противу счётчика и никогда Филиппу Филиппычу не позвонила.

 

Ему самому стыдно было за свой поступок.

 

– И что на меня накатило? Добродетель нашёлся. С моей-то рожей. Всё слова её глупые: И так с мужем плохо живём... А не позвонила? А кто б на её месте позвонил? Вы позвонили бы?.. Лучше б Людмиле Саввишне подарил. Она от меня в то время ребёнка ожидала. Мужем не стал, а кольцо бы вручил. Лучше – с кольцом без мужа, чем и без мужа и без кольца.

 

.......................................................................

 

На похоронах его, на поминках, яблоку упасть было негде. Люди сидели на досках полубоком, а кое-кто и стоял. Женщины потихоньку повизгивали, а вслух сморкались в платочки...

 

И всегда такой выдержанный, корректный, вот уж кто, можно сказать, кристально хороший – а никакая не Антонина Власьевна – благородный рыцарь революции, щепетильный до мелочей, нынешний муж Людмилы Саввишны Виктор Игоревич вдруг взорвался-зашёлся суматошным надрывом:

 

– О покойниках – либо хорошо либо никак. Но не принимаю ханжеской морали! Покойничек-то был дрянцо! Вы слышали? Дрянцо был покойничек ваш! Третий раз повторить? И третий повторю: дерь-мо-с! Я привык называть вещи своими именами, и не надо меня одёргивать, Людмила Саввишна. Рака' ! Рака' ! Рака' !! – если читали Данте. Хотя где вам – Данте читать, раз такому человеку поклоняетесь... Да. Я тоже пришёл. Но не вам меня учить!.. Небось, настоящий человек (Виктор Игоревич взмахнул рукой, и получилось, что показал на себя, конечно, интуитивно, подсознательно, но все заметили и дали себе слово завтра же обсудить) умрёт – к нему не придёте, платочками шмыгать не будете в кибитках с цветами... Ничего хорошего не могу сказать об этом бывшем человеке. Зла делал мало? Даже, если и так, хотя спорно, то где ему делать зло? Зло – поступок. Чтоб зло делать, надо что-то за душой иметь. Мы делаем зло, вы скажете: в отместку – а я скажу: в воздаяние. Преступник должен понести наказание, иначе жизнь была бы слишком постыдным фарсом. А этот безстыдник настолько порочен был, что зло за зло не считал, поэтому и не наказывал обидчиков... Вы меня звали – до меня дошло – смеясь надо мной, рыцарем революции, а на самом деле я был и остаюсь лучшим и талантливейшим рыцарем СПРАВЕДЛИВОСТИ. Справедливость – вот бог, достойный названия Человека! Вы, конечно, опять-таки замечали и ставили мне на вид мою якобы мелочность, когда я расписывал до последнего гривенника расчёты за кофе, купленный к общественному шалашу. А ведь дело совсем не в мелочности, ни тем более ни в скаредности. Я эти жалкие современные рубли могу перед вами выбросить или раздать нищим, хотя имел бы право поступить иначе, его же покойницкого бастарда бескорыстно кормя. Мне принцип жизни важен, великий принцип справедливости. Все должны быть равны перед Законом. Ибо самое величайшее в мире зло, когда хозяин виноградника платит одинаково труженнику, проработавшему весь день от звонка до звонка, вкусившему все прелести тридцатиградусной жары и порабощения, и перенасытившемуся радостями жизни, а потом проволынившему кое-как с шуточками и прибауточками всего лишь один час прожигателю жизни... Я сказал. Уводите меня вон – я презираю вас! – и зарыдал, как молодой пингвин.

 

И его правда увели, недоумевая – вроде и не пил почти – умыться и успокоить нервную ситему...

 

В комнате воцарилось угнетение мысли. И тут заговорил неизвестно кем приглашённый батюшка, отпевавший Филиппа:

 

– А усопший оказался всех нас поумнее... Мы все грешим и не можем не грешить. С этой стороны выхода у нас нет никакого. Путь в Царство Небесное для нас закрыт. Господь указал нам другую дорогу....если вы простите людям согрешения их, простит и вам Отец ваш Небесный...

 

“Сколько ты должен господину моему?” Он сказал: “сто мер масла”. И он сказал ему: “Возьми свою расписку и садись скорее, напиши: “пятьдесят”...

 

Именно так и поступал покойный. Конечно, несправедливо, но поэтому-то мы все к нему и пришли. А Бог нас добрее. Если бы Бог был справедлив, ты давно горел бы в огне.

 

Прения закончились. Суд удалился на совещание.

 

 

 

 

 

 

Каждый счастлив по-своему

 

 

Филипп Филиппович Фисташкин бодрым шагом хорошо потрудившегося человека вошёл в булочную, протянул сотенную бумажку и попросил коробку спичек.

 

Пока продавщица и кассир в одном и том же лице Верочка-Верунчик отсчитывала сдачу, а сдачи у неё никак не набиралось, и она пошла во внутреннее помещение разменять сотню у зажиточного рабочего, удалого Амангельды, Филипп Филиппович приложил палец к губам близстоящей покупательницы, хищно оторвался от прилавка, вышел в предбанник и там постоял, наблюдая сквозь стеклянную стену, какое действие произведёт в ответ очаровательная Верочка-Верунчик.

 

А Верочка потрясла сдачей, покрутила пальцем у виска не особенно умной, но круглой головки, похожей на Тропининскую кружевницу, небрежно сунула в карман свалившийся на неё подарок и продолжала работать, не поморгав глазами, а он даже и коробку спичек не успел забрать.

 

Филипп Филиппыч хмыкнул, достал из нагрудного кармана записную книжку и поставил галочку. Это была вторая галочка за сегодняшний день. Первую он поставил на работе, когда после неаккуратного засовыванья денег их у него в конце рабочего дня в кармане не оказалось. И тут – опять незадача, из другого кармана. Не много ли, не однообразно ли для одного человека? Он ведь их не печатал, деньги-то!

 

В подземном переходе группа молодых стервецов швыряла в лица прохожих матерщину равными порциями, как бригада каменщиков, не обращая внимания и не представляя даже, что можно выражаться другим каким-либо способом действия, – что их в какой-то мере и оправдывало, – а упорно продолжая своё масонское строительство.

 

Филипп Филиппыч весь задрожал, как Конёк-Горбунок, подошёл поближе, стал насупротив, избоченился, вставил свободной рукой недавно изготовленную челюсть, которую до этого из-за неудобства ношения решил надевать только для пережёвыванья пищи, и чётко, с дикломационным оттенком проговорил:

 

– А па-а-звольте спросить, милостивые государи мои, на каком основании вы терроризируете общество?

 

Стервецы толком не поняли ничего, но удивились, выставили каждый указательный свой палец по направлению к оратору и заржали на него, чуть не падая от напряжения расслабленности.

 

Филипп Филиппович в таком случае подошёл ещё ближе, подпрыгнул и плюнул центральному нападающему в лицо, само собой, извинившись перед совершением действия.

 

Тут уж они, опять-таки не сговариваясь, взревели, как крокодилы, и нанесли по Филиппу Филипповичу несколько ударов; искровянили несчастного, челюсть сломали и даже что-то выбили. Затем молодецки подняли на руки и на счёт три забросили в сугроб.

 

Филипп Филиппович рад был даже скрыться от них в уютном сугробике...

 

После убытия молодёжи он выкарабкался, утёрся снежком, сделал несколько приседаний, достал записную книжку, начертал третью галочку и бодрёхонько пошагал домой.

 

– Семеро – одного! Ничего себе – герои времени, – бормотал он, насвистывая и предвкушая заранее, что хлеба в доме нет, а жена будет ссылаться на то, что почти не употребляет мучного, а росту – невеликого и, чтобы дотянуться глазами до хлебницы, ей надо взгромождаться на цыпочки или даже на табуретку, а вес в то же время немаленький.

 

Вот так работаешь-работаешь, свету белого не видишь, придёшь с работы грустный и усталый, а дома тебе – хлеба ни дюймовочки...

 

Но действительность не поддержала его предположений. Хлеб в доме был, обед – тоже. Его кровоподтёчность не ускользнула от внимания жены и вызвала огорчение. Хотела даже отправиться к участковому, но Филипп Филиппович не посоветовал этого делать, а сам насупился, помрачнел...

 

И вдруг (о, эти его помрачительные вдруги!):

 

– А знаешь – сегодня ведь восьмилетие нашей свадьбы... Через месяц? Ну, через месяц... Может, я его ещё не проживу... Тебя, конечно, даты, связанные с моей скромной персоной, не очень интересуют, но меня, как ни странно, интересуют, и даже очень. Сейчас я звоню твоему любимцу Готовцеву, твой любимец – мой любимец, тем более одноклассник, больше никого видеть не хочу – скучные люди – и мы отпразднуем наше суаре, бриллиантовую свадьбу... оцени юмор – я сказал: бриллиантовую, ты слышала? – а на самом деле – восемь лет, а бриллиантовая свадьба – лет семьдесят пять как минимум... двумя бутуленциями испанского коньячку...

 

Только бы без жены припёрся! – думал Филипп Филиппович, набирая номер...

 

Готовцев припёрся без жены...

 

Филипп Филиппович был в необыкновенном ударе. Коньячок тоже был неплохой, одно к одному... Сыпал шутками, приготовил яичницу в собственном соку, намешав в неё всё, что попалось под руку, попросил Готовцева спеть По тундре, по железной дороге, ещё попросил прочесть Чёрного человека, а жену сымитировать собственное раздевание, что у неё выходило эффектно, а сам постепенно ушёл в тень, но и в тени оставался самой заметной фигурой застолья. Готовцев и супруга не сводили с него любящих глаз. Давно они не видели Филиппа Филиппыча таким раскрепощённым и оаскрасневшимся. А в середине вечера, когда всё ещё, можно сказать, только начиналось, Филипп Филиппович незаметно исчез, а в квартире погас электрический свет. Только в районе алькова ещё горела свеча, кем-то предусмотрительно зажжённая. Свеча горела...

 

Филипп Филиппович летел по лестнице, как в лучшие свои годы, когда из озорства звонил во все попадавшиеся на бегу квартиры, радостный и счастливый...

 

И это называется друг детства. Я б с его женой не смог совершить ничего подобного. Даже физиологически не смог бы совершить. Особеность организма. Жена друга. священная роща... Но и она хороша! Я всё могу понять. Тоже не ангел. Всё могу понять и всё могу простить. Но в супружеской постели? В которой только вчера клялась, сняв с себя башмаки? Мерзко. Все они таковы – прекрасные половины человечества... Но я всё равно прощу, назло прощу! Может, тогда наконец она поймёт всю разницу наших достоинств...

 

Филипп Филиппович поставил четвёртую галочку... И вдруг эффектная комбинация сверкнула в его уме. Он незамедлительно поднялся на пятый этаж и свернулся на коврике у квартирных дверей. Своих и супруги. Потом встал, поставил пятую галочку и тогда уже улёгся калачиком окончательно и удобно, втянув голову во внутренность пылевлагонепробиваемой куртки... И тут же заснул сном удовлетворённого собой много потрудившегося за день человека...

 

Филипп Филиппович очень любил обижаться…

 

Но в конце-то концов, это его дело правда ведь?

 

 

 

 

Загадка

 

 

Из пункта А в пункт Б шёл Игорь Феоктистович, а из пункта Б в пункт А – наоборот, Филипп Филиппович. В городе Дрездене они встретились в картинной галерее и восхитились Сикстинской Мадонной.

 

И Филиппу Филиппычу по прибытии в пункт А учитель поставил пять, а Игорю Феоктистычу, чем дольше, тем дальше удалявшемуся от этого пункта, – почему-то два и пригрозил исключением.

 

 

 

 

 

 

Сокровенный сердца человек

 

(опус ? 2)

 

 

Дрянь Филипп Филиппович, а собаки его любят.

 

 

 

 

Поселянин Адальфонсыч

 

Поселянин Адальфонсыч был большой аккуратист. В хлеву у него был полнейший порядок. Корова, свинья, телёнок, овцы были размещены по отдельным кабинетам. На двери каждого была аккуратная вывеска, как у начальника отдела: КОРОВА, ТЕЛЁНОК, СВИНЬЯ ГЛАФИРА, ПОРОСЁНОК ВАСЬКА, ПЕРВАЯ ОВЦА, ВТОРАЯ ОВЦА. И часы приёма.

 

(Из дневника Филиппа Филиппыча)

 

 

Всё правда и всё ложь

 

Филиппу Филипповичу попадалось много маслят, хоть относился он к ним презрительно: Растут без всякого стыда стадами. Как свиньи.

 

А Володя Семёнов перед ними благоговел, так они к нему не шли. И оправдывалось изречение поэта:

 

Чем меньше женщину мы любим…

 

 

А у другой пары всё было наоборот.

 

Илья Цимбаларь аж трясся весь от благоговения при одном упоминании о маслятах и таскал их из леса бочонками. А Гаррик Сукачов относился к ним с презрительным равнодушием и хоть бы раз нашёл хоть одного изгрызанного червями маслёночка.

 

 

 

 

Философичный грибник

 

 

Один мужик, тот же самый Филипп Филиппыч, например, очень хорошо находил грибы. Люди допытывались, подглядывали, доискивались, в чём тайна: зрение ли особое, созданное для скорочтения, память запоминающая или мистическое чутьё, связь с духами леса, которые посылают сигнал в подкорку каждый раз, когда проходит мимо грибницы – только посмеивался в ответ, но никому ничего не открывал, а шпионы-разведчики между тем сообщали, что никаких особых местов у Филиппыча нету.

 

Наконец перед самой смертью, как тот раввин, который хорошо заваривал чай, пригласил к себе ближайшего всеми уважаемого соседа и открыл всю историю взамен обещания, что имя его не исчезнет из памяти человеческой.

 

Обещание было торжественно преподнесено вместе с сорокоградусной посредницей – и поведал свою незатейливую философию.

 

– Это всё из того же закона (я в прошлом, ещё до первой ходки, учитель русского языка и литературы):

 

Чем меньше женщину мы любим,

 

Тем легче нравимся мы ей.

 

Я делаю вид, что и не ищу их вовсе – на хрен они мне сдались, и на рынке могу купить – а просто гуляю себе, случайно натыкаясь. И если мне действительно удаётся убедить себя и их – дело в шляпе; а как только в азарт войду, в жадность фраерскую и начну приписывать себе волю Божью и терять хладнокровие – пиши пропало, можешь уходить из леса и даже в такой обструкции: за час – корзина, за три – пустота.

 

........................................................................

 

Этот сосед, всеми уважаемый, оказался порядочный прохвост.

 

Умер Филипп Филиппыч и оставил для нас свои записки – а он растапливал ими печку (а вам понравится, если на вашу Войну и мир, которую вы несколько раз от руки переписывали, после вашей смерти, на бессмертную работу вашу будут наклеивать обои?)

 

Оставшееся очень небольшое количество мне удалось выпросить за соответствующую мзду, правда, весьма незначительную по ценности приобретённого и по городским масштабам.

 

Эти отрывки я и привожу благоприобретённому читателю, любителю изящного, если таковой окажется.

 

Ла дам аукс камелиас. – Льва узнают по когтям.

 

 

1

 

Однажды, ещё в начале эпохи, когда я стал притворяться идиотом, гуляющим по лесам (а я далеко не идиот), посыпались на меня во время одинокой прогулки белые грибы, один краше другого. Они были неправдоподобно красивы, как будто нарисованы. Я много их набрал, целое ведро, которое случайно прихватил с собой, и побежал хвалиться к близлежащему одиноко на берегу озера рыболову, а он и отвечает, растеряв всю свою привлекательность и закатываясь подлыми смефисточками:

 

– Высыпь всё курям на смех, дуралей!

 

Ложные белые оказались. Я и то думал: с чего бы им быть такими красивыми?..

 

И не удивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела света; а искусство – религия каинова племени – кажется красивее жизни.

 

 

2

 

Бывает при собирании грибов такая коллизия, которую я не могу обозначить иначе, кроме как стихами нелюбимого мной поэта:

 

Художник хулиганит?

 

Балуй, Колумб!

 

Ищешь Индию –

 

Найдёшь Америку.

 

Торчит под ёлками жалкая замухрышка сыроежечной эпсистенции, а тебе нагибаться за ней неохота, колоться иголками да глаза пугать. Но пересилишься, наклонишь грудь, глядь – а рядом с ней – два белых богатыря.

 

 

3

 

Не подосиновики подделываются под красные листья, а красные листья, ироничные робингуды, – под подосиновики, разжижая человеческую устремлённость. Ведь сначала – подосиновики, а потом – красные листья, а не наоборот в природе.

 

 

4

 

Креститься, увидев церковь, идя по шоссе, перед незнакомыми людьми стесняешься, а перед знакомыми – ещё больше, а делать что-либо естественное, но обижающее общество, – гораздо меньше.

 

 

5

 

...Если нашёл на этом месте один гриб – ищи ещё, ибо не всегда беда одна не приходит.

 

 

6

 

– Экий ты пижон, братец – сказал мне мой Шопенгауэр, когда мы спускались в овраг к роднику и я поскользнулся и чуть было не сломал себе шею и прихлопнулся коромыслом с вёдрами из-за того, что колодца в деревне нету – высоко над уровнем моря. – Ведь есть же у тебя четыре ноги, так чего выпендриваешься?

 

А я-то считал, что именно хождение на двух ногах сделало меня Царём вселенной. А меньший брат поправил и покрутил у виска хвостиком.

 

Хотя, с другой стороны, чем же я буду тогда вёдра таскать?

 

Но ведь если б рук у меня вообще не было, таскал бы как-нибудь.

 

 

7

 

А американцы, гоу хоум, напротив, считают, что познали всю полноту жизни и мировую премудрость и выразили в Демократии, эмпичменте президенту и Правах человека. но хотя бы в отношении грибов они не правы в нашем многополярном мире. Не презумпция невиновности, а именно презумпция виновности. Сомневаешься – не рви, признай за подонка и уходи из леса, пока не передумал от жадности.

 

 

8

 

Но склонился я раз над грибницей в тщательном размышлении, а она мне провещевала человеческим голосом:

 

– Рви, не бойся. В сущности, ядовитых грибов не так много, как кажется, Одни бледнолицые поганки, почитай что. Другие же просто несъедобны, верней, не вкусны. Но если отварить в нескольких водах – сойдут, и даже, как хозяин конька Горбунка, могут стать такими прелестными, что ты, именно ты лично, кашлем зайдёшься от слюны и восторга. Одного молодца полюбовница накормила мухоморами со сметаной, а он стал розовощёк и потребовал скорее приступить к делу (понимай иносказательно); несмотря на то, что этот пункт противоречит предыдущему рассуждению о презумпции, но так и быть должно между уважающими себя джентльменами мысли.

 

9

 

И ни один из прочтущих не примет меня даже за младогегельянца, потому что в рассуждениях моих не только антиномичности не встречается, но даже имманентностью не пахнет. Упоминается один раз коллизия и спаниеля зовут Шопенгауэр.

 

И вобщем-то будут правы. Какой же ты, например, воришка, если разговариваешь на общечеловеческом языке?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

....................................................................................

 

 

 

 

На этом любопытном месте благодаря варварству уважаемого рукописи обрываются. А жаль, откровенно говоря.