После нервоза.

В психушку меня привезли после нервоза, драки и бритья головы налысо. И суицида, естественно. Первых трёх причин хватило бы, но суицид, это уж извините, повод официальный. Я в майке с советским флагом и драных джинсах, с коротких ежиком волос на голове являла окружающим зрелище весьма забавное. Я курила беспрестанно, и ни с кем не разговаривала, огрызаясь на родителей и врача. Моя ненависть, казалось, должна разорвать эти стены, но эти стены и не такое видели. Усиливал её только что съеденный на глазах у несчастных родителей седалгин. От него ещё и тошнило в придачу.

Сначала меня переодели в халат на три размера больше. Он мотылялся на мне, словно на пугале. И медсестра под руку протащила меня за железные двери. Раздался гром засова и всё. Я оказалась в закрытом отделении психиатрической лечебницы.

В отделение явно шёл ремонт. Кровати психов женского пола базировались прямо по коридору.

Меня отвели в наблюдательную палату, где лежало семь человек и поместили у окна. Я ошарашено уставилась на окружение. Это даже не «Полёт над гнездом кукушки»! Всё было гораздо хуже. Мои суицидальные наклонности испарились через секунду после осмотра, и родилась одна мысль: надо отсюда выбираться любым путём. И вся моя трагическая история показалась какой-то мелочью по сравнению с этим кошмаром коек и халатов. И седалгин тут же отпустил.

Рядом со мной лежало существо двухметрового роста, мужикоподобное, по имени Маша, страдавшее голосиками, курившее «приму» и певшее песню из «Джентльменов удачи».

Была ещё потрясающей красоты девочка лет 23-х с почерневшей рукой, Наташа, которая пустила себе по вене перекись водорода. И отдыхала здесь неделю. Самая нормальная во всей больнице.

Черноволосой Марине слышалось, что её сестру насилуют злобные чеченцы, поэтому она рыдала в голос.

Надежде, женщине лет 40-ка с0 стильным снежным мелированием, являлся чёрный человек.

Белобрысой Ольге казалось, что она беременна транзистором. Причём давно.

Толстая старая женщина молча рыдала под капельницей.

И последней была милая женщина Нина, которая добровольно приехала подлечить нервы и тоже находилась в шоке от всего происходящего.

От всего навалившегося я провалилась на своей неудобной койке просто в кому.

В четыре утра меня разбудили всхлипы. Ежась от холода, я уселась на кровати. И обалдела. Палату заливал кроваво-красный свет. Как тут вообще можно было заснуть?

Рыдала Марина. Её мучили эротические кошмары.

- Да заткнись, ты, - прошипела я, зарываясь головой в одеяло.

От окна дуло, кровать скрипела, красный фонарь, как в Амстердаме освещал бодрствующих и пытающихся заснуть психов! Провертевшись час, я вроде бы задремала, но тут громовой голос нянечки разорвал остатки осенней ночи:

- Девочки! Подъём! Моем полы!

Какие, вашу мать, полЫ!!!!!!!!!! В пять утра, садисты! Я демонстративно сжалась в стенку. Автомат бы в руки, постреляла бы этих толстых дур в зелёной униформе.

9 утра.

- Таблеточки! Таблеточки! – орёт медсестра. - Кузнецова! Алоян!

Халаты подходят, что-то глотают, морщатся.

- Потом голова мутная, - жалуется Нина.

Моей фамилии нет.

- А я? – ору я с кровати. – Где мой феназепам?

- Тебя в списках нет, - кукольно улыбается медсестра, - зачем такой хорошей девочке лекарства?

Я тебе покажу хорошую девочку.

- Чтоб хоть пёрло, - ору я на всю палату. - А то сил нет на вас смотреть!

Меня лишают прогулки. Ну и не надо. Что я, зек, круги по двору наматывать?

10 утра. Завтрак. Каша и шпроты. Алюминиевые вилки. Кто-то в очереди начинает орать матом. Блондинка с лицом уличной девки. Её куда-то уводят.

- На вязки, - объясняет Маша.

11 утра. Седьмая сигарета за утро в холоде туалета. Рядом ждёт бычок жалкая девочка в жёлтом. Она тут лежит для группы инвалидности. Второй месяц. Я бы уже задушила кого-нибудь.

12. Прогулка. Я в гордом одиночестве курю. Сквозь решётку видно, как вывалила на прогулку мужская половина. Ко мне подходит симпатичный лысый парень. Миша. Заикается после передоза. Стреляет у меня сигарету. Просит выйти вечером.

Час. Обед. Алюминиевые ложки.

- Таблеточки!

- Где мой циклодол? – ору я. – Или хотя бы аминазин? Хоть что-то, что бы отключиться?

Кукольное лицо медсестры улыбается. Капельницы. Я опять в пролёте.

- Ну, хоть прокапайте! – кричу я, - чего ж я тут зазря валяюсь?

Два. Тихий час.

Три. Моя фамилия. К психиатру.

Иду с медсестрой через всё здание и жалкий, промокший в утреннем дожде, сад. Психиатр младше меня, одета в дешёвый свитер с рынка и джинсы плохого покроя. Проникновенно спрашивает, что, мол, у меня случилось. Смотрит на ежик моих белых волос.

Я скалюсь и говорю, по какой теории ей ответить: Фрейда или Юнга?

Она улыбается. Мягко и ласково, ну ничего, я это исправлю. Дурацкие тесты с рисунками - дерево. Рисую березу с повешенным. У повешенного – женские груди и эрегированный пенис. Я этот тест знаю с 10 лет. За кого эта смазливая барышня меня принимает?

Она хмурится, нервно поправляет каштановые локоны и говорит, что так мы далеко не продвинемся. Я жму плечами и закуриваю. Она морщиться – здесь курить нельзя. Спрашиваю, нравиться ли ей оральный секс. Она держится и говорит: «А тебе?».

- Конечно, - отвечаю я, - особенно на улице, с ножом у горла. С незнакомыми людьми. Вы ведь это хотели услышать? А?

Меня лишают вечерней прогулки.

Четыре. Прогулка. Я снова на подоконнике в сортире, спрашиваю Мишу, есть ли у него феназепам. К моему удивлению – да. Целых 4 колеса. Это меня радует.

6 вечера. Ужин. Пончики с джемом.

7 – все в душ. Синяя с болезнью кожи бабушка напугала меня так, что и финики не помогли. Толстые тела, взгляды на мою татуированную спину. Кипяток из всех кранов. Запах плохого мыла. Меня это бесит. Я стараюсь быстрее с этим покончить, просто заливаю себя дезодорантом Happy. Запах свободы в этом жутком мире!

Вечер – моя палата. Разговоры. Марина рыдает, Нина успокаивает её. Я сплю.

8 – ТАБЛЕТОЧКИ! – орёт зелёная сиделка комплекции борца Сумо.

9 – моя фамилия, к телефону. Это родители. Рыдаю в трубку, истерично воплю, словом, делаю всё, чтобы меня забрали. Отец с ненавистью говорит, что мне там самое место. Мама обещает, что через неделю я буду дома. Я люблю свою маму. В любом случае.

10 – отбой. Врубают красный фонарь.

- Да это ж издевательство! – шипит Наташа, замучено заламывает изуродованную перекисью руку, красивую в своём девственном виде. Трясёт прямыми волосами, и садиться на кровати. Демонстративно, но на неё – ноль внимания.

- Да, не санаторий, - соглашаюсь я.

5 утра.

- Девочки! Подъём! Моем полы!

Проклятый день сурка! Всё по новой. На этот раз я вышла на прогулку. Посмотрела на высокие стены и зашла. Не могу даже читать от внутреннего тремора, у меня такое впервые. Обычно я читаю, даже если рядом человека разделывают.

11 утра. На психиатре – безвкусная алая блуза и ужасный белый пиджак. Она показывает мне какие-то карточки и спрашивает, не было ли у меня сотрясения мозга.

- Конечно, когда муж мне ботинком в висок засветил, – честно отвечаю я.

- За что? – ужасается она, округлив голубые глаза в комках туши.

- А я его спровоцировала, - нагло ухмыляюсь я и хлопаю своими длиннющими, идеально накрашенными ресницами.

После обеда – групповая терапия. Вместе с мальчиками. Миша сидит напротив меня. Я задираю халат, обнажаю колени, он смотрит на мои ноги. Гладкие, в золоте летнего загара. Мужчина-врач, толстый и лысый, в мятых брюках и допотопных ботинках, нервничает и пытается игнорировать, то, как я раскачиваюсь на стуле и закуриваю. И мои ноги, естественно.

- Ты как любишь трахаться, под кайфом или нет? – улыбаюсь я Мише. Он улыбается в ответ, вздёргивает брови. – Под кайфом дольше не кончаешь…

Врач выгоняет меня и лишает прогулки. Я с победным видом водружаю себя на койку и начинаю петь старого Дельфина:

- И мне некуда идти,

И мне некого любить,

И даже нет анаши,

Чтобы косяк забить…

В палате проносится лёгкий смешок. Я вдохновенно продолжаю:

- Мы обязательно встретимся,

Слышишь меня, прощай,

Там, куда я ухожу, весна!

И так час два. Моррисон вперемешку с Блоком:

- Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет,

Живи ещё хоть четверть века,

Всё будет так…Исхода – нет.

Каждая строка про меня. Мои любимые стихи. Палата слушает меня с удивлением и уважением. До самого вечернего выгула. Остаюсь одна. Меня трясёт от этих решёток и пронзительного света.

10 – отбой. Врубают красный фонарь. Мой Амстердам никогда меня не отпустит, где бы я не была.

5 утра. Опять всё по кругу, мои нервы – в струну. Успокоительное мне не дают. Кончились сигарету. Стреляю всё подряд. Вплоть до «Примы».

Четвёртый день, кусаю губы- лицом в стену. Только не в слёзы. Я – сильная девочка. Сильнее всей этой мути. Главное, не забывать об этом.

Понедельник. День выписки. Ничего не ем, курю не переставая. Нервы рвутся осенней паутиной.

В час голос сиделки возвещает мою фамилию: «С вещами на выход!»

Мама рыдает в коридоре, обнимает меня. Я одеваю любимые джинсы и серый свитер. Кеды цвета российского флага. Настроение – обалденное. Никакой депрессии, как сказано в диагнозе – депрессия в стадии декомпенсации и невроз навязчивых состояний.

В машине я на всю слушаю Doors. И хохочу во всё горло – свобода!!!!!!! За окном – свободный полёт осеннего багрянца и лазури. Мама плачет, и говорит, что я улыбаюсь впервые за месяц. Я обещаю всё подряд. Мне легко. Нервы улетели с ветром.

Настроя хватило ровно на неделю, но мозгов не попадать туда снова хватает до сих пор.