Привет! Я - шуруп. Я – вкрученный. Меня вкрутили двадцать лет назад семнадцатого марта. Славный денёк был тогда. Представьте: вы мчитесь на машине, по сторонам - бесконечный тоскливо серый бетонный забор, и - вдруг, раз, вспышкой, на миг, в проеме: голубое-голубое море облизывает желтый-желтый песок, шоколадные тела впитывают солнце, а кружева зелени обрамляют эту идиллию. А потом опять унылый бетон несется навстречу. Представили? Тогда вы поймете, как должен был чувствовать себя я, когда среди насупленных деньков ранней весны с ее привычным хлюпаньем под ногами и глупым вороньим карканьем возник день, усыпанный блестками ослепительных отражений, озаренный улыбками товарищей - шурупов, мой день: семнадцатое марта.

Семнадцать - красивое число. Может быть, самое красивое на всех. В нем есть что-то магическое. Вы не находите?

Если и есть в жизни шурупа праздник, то это - День Вкручивания. Говорят, каким он будет, такой и будет вся жизнь. Ну, о том, что у меня большое будущее, я знал, как только сошел с конвейера. Когда я, сверкающий новизной, соответствующий всем современным требованиям, стандартней самого ГОСТа, увидел груду старых потемневших шурупов, то понял: завтра - мое. Я был совершеннее их всех.

Долгими ночами, когда все, кроме нас, вещей, спят, я мечтал. Я почти видел, как меня вкручивают в любимое кресло бессмертного писателя или великого ученого, ну, или на худой коней, президента передовой страны. Передо мной рисовались соблазнительные картины: после долгих лет упорного труда приходит признание. В музей, где я наслаждаюсь заслуженным комфортом, совершают паломничество миллионы - я купаюсь в их любви. Обо мне пишутся книги: «Шуруп в ночи», «Дожить до Шурупа», снимаются фильмы: «Утомленные Шурупом», «Роман с Шурупом»», слагаются песни: «Подмосковные Шурупы», «Шумел Шуруп, деревья гнулись». Я смутно представлял, о чем там напишут, снимут и споют, но в чем я был твердо уверен, так это в том, что все эти творения будут пропитаны любовью ко мне.

Теперь вы понимаете, почему семнадцатое марта я счел чем-то вроде предзнаменования, знаком свыше. Тогда меньше, чем на нобелевского лауреата, я не был согласен. Как я ликовал, когда меня вкручивали! Много, ох, как много не вкрученных шурупов разбросано по всей земле. Валяются в каких-то коробочках, ящичках, а некоторые - фу! - в кучах мусора. Бездельники. Позорят нас. Если бы мне, не дай Великий Шуруп, выпала такая судьба, я бы бросился под кувалду. Иногда мне их жалко. Ведь, в сущности, они и не шурупы вовсе. Настоящим шурупом становишься только, когда что-нибудь держишь, скрепляешь. Как учил Великий Шуруп «наше предназначение есть следующее: исполниться в качестве Шурупа, стать Шурупом». А просто валяться любой гвоздь может.

Я - шуруп. Я – вкрученный. Я при деле. При настоящем серьезном деле. Я самоотверженно прижимаю сиденье стула к спинке. Да, стула. Вы не ослышались. Что значит стремился попасть в кресло? Я передумал. Я все взвесил и отказался от кресла. Пусть им банда блатных шурупов из первого цеха занимается. Ну, что такое кресло? Прикрути к мягкому стулу ненормально длинную, уродливо выгнутую спинку - вот тебе и кресло. Не знаю, может, кому и нравится, но это не для меня. Каждому - своё. Я считаю, что я стуле все должно быть прекрасно: и ножки, и сиденье, и спинка. А такая спинка - ну куда ее? Болты ею только пугать! И кроме того, для чего нужно кресло? Баловство все это. Стул - вот на чем мир стоит, то есть сидит. А все эти обшарпанные лавки, хамоватые скамейки, вальяжные диваны, напыщенные кресла суть ответвления родового древа его величества стула. Стул же держится на мне. И получается, что я, простой вкрученный шуруп, есть основа основ, опора мира. И я не ору об этом на весь свет, хоть и знаю себе цену. А спокойно говорю:

- Я - шуруп. Я - вкрученный. У меня есть свое дело: я творю отдых я покой. Пришел, скажем, муж с работы. Усталый. Трезвый. Злой. А дома - жена. Тоже усталая. Тоже трезвая. Только что с работы пришла и зудит: муж, зараза, совсем не помогает, она одна, как белка в колесе, крутится: и полы-то помой, и ужин-то приготовь, и белье-то постирай, а он, паразит, хоть бы пальцем пошевелил, и ладно получал бы как человек, а то стыдно подругам сказать, сколько ему платят - засмеют ведь. А дети носятся по квартире: капризничают, орут, никого не слушаются. И ссора - неминуема, ссора подлая, жестокая. А если я в нужный момент:

- Вот стульчик. Не изволите ли присесть, передохнуть?

И все! Мир и любовь воцаряются немедленно, и их приношу я, простой

вкрученный шуруп. Кто я после этого? Бог! Вы на меня молиться должны! Не богохульствовать просите? Ну что вы! Я верю в Великого Шурупа.

Ах, как меня поразила первая история о Нем, услышанная еще на фабрике. Помните? Когда к Нему пришел шуруп с сорванной резьбой и возопил о помощи, а Он спросил:

-Веруешь ли ты, брат?

-Верую, от головки до кончика стержня верую!

И в тот же миг стал этот страдалец таким, будто только что сошел с конвейера. Вот и я верую. Вера - это мой шуруп. Шуруп шурупа. Знаю: за нее мне воздастся, и я, в конце концов, попаду в музей. Как говорил Великий Шуруп: «Все будет правильно».

А стул у меня очень даже ничего. Хороший стул. Коричневый, лакированный, с причудливыми разводами. Когда я смотрю на них, мне всегда представляется горный хребет: несколько скал, одна выше другой, с острыми вершинами, отвесными склонами, по которым сбегают темные полосы: пересохшие русла потоков, робкая поросль высокогорных трав. Гималаи, а не стул. И очень удобный. Иначе, с какой бы стати нас придвинули к столу и усаживались с такой охотой, когда нужно что-нибудь записать. Нобелевский лауреат? Сначала долгий упорный труд. День и ночь держать. Держать, покуда хватит сил. Уж такова наша, шурупов, участь. Сто раз заржаветь успеешь, прежде чем спасибо скажут. Да я и не рассчитывал сразу попасть под зад лауреата. Но я верю: так будет. И да поможет мне Великий Шуруп. А пока я повторяю:

- Я - шуруп. Я – вкрученный.

И вроде сил больше становится, хватка крепче, упор тверже.

Есть у меня отдушина: музыка. Включают магнитофон ли, проигрыватель ли, и точно в другой мир переносишься. В этом новом мире все ярче, яснее, четче. Если - солнце, то в темных очках щуришься, если дождь, то никакой зонт не спасает, если любовь, то до вскрытых вен, если веселье, то до стоптанных каблуков. И трава всегда изумрудная, и кровь только алая. Здесь, у нас, так не бывает. Здесь трава чаше такая, что и не скажешь, какого она цвета. А скажешь - так соврешь. Началось это с “Modern Talking”. Вы усмехаетесь? 3начит, вы ничего не понимаете, Когда я слушал их, я вспоминал день семнадцатого марта и свои надежды. Сладостная грусть обволакивала меня, и туманные, но манящие образы кружили мою железную головушку.

Потом было много других групп. Всех я и не упомню. Но чаще всего слушал я – да, я! – “Depeche Mode” и “Duran Duran”. Задевали они меня. Казалось, это не они, а я, вкрученный шуруп, пою о невозможных, но влекущих этой невозможностью вещах.

А вот телевизор я не терплю. Точнее не сам телевизор, невинный ящик, а голоса из него. Они врываются к тебе в комнату и хозяйничают, как у себя дома. Наглые. Я им что? Гайка безмозглая? Разве можно со мной так? Они даже не умеют нормально говорить. Они вещают. Даже если пытаются имитировать непринужденную беседу, они вещают. Совсем не смотреть? А музыка? Иногда такие славные мелодии заставляют их умолкнуть. Через эту музыку я чуть и не погиб. Ну, не буквально, конечно. А в переносном смысле, духовно, так сказать.

Слушаю я, значит, очередной хит “Depeche Mode”, истома волнами по стержню, и чего-то хочется, а чего непонятно. И тут замечаю за приоткрытой дверцей стола маленькую симпатичную дырочку. А шурупа ее нет! То ли сбежал подлец, то ли просто забыли вкрутить, а, может, не хватило подходящих. Как бы то ни было - свободна! И мне подходит - я такие вещи за километр чую - мой диаметр. И я ей глянулся. Кокетливо так темнеет. А музыка, будь она проклята, подстрекает:

- Давай, шуруп, действуй. Брось свое надоевшее отверстие ко всем чертям и дуй к той.

Нет, английский я не знаю, но я каждым атомом, каждым протоном это чувствую. И уже представляется мне, как я медленно, со смаком вкручиваюсь в нее, мою новую любовь... Хлоп! Автостоп сработал. Музыка кончилась.

Стал я все взвешивать. Итак, если я смотаюсь, значит, прощай "нобелевская" задница? Да Великий Шуруп с ней! Живут же порядочные шурупы без нее. И хорошо живут! Зато любовь! И не абстрактная, всенародная, а конкретная, пощупать можно, всегда рядом. Неизвестность только пугает. Как там устроишься? И устроишься ли вообще? А если разлюбит? Или сама надоест похуже прежней? А как добираться? В одной дороге горя столько хлебнешь, что раньше времени поржавеешь. А тут какая - никакая стабильность. Сегодня то же, что вчера, а завтра то же, что сегодня. Все известно, надежно. А если брошу все, какой я после этого шуруп? Ведь это измена Великому Шурупу. Забвение его заветов. «Вкрутили – держи», - учил Он. Это музыка виновата. Из-за нее чуть не загубил бессмертную душу и двадцать лет непрерывного стажа.

-Я - шуруп. Я - вкрученный, - крикнул я тогда во всю мочь искусительнице. Дверцей прикрылась, блудница!

Так и держу о тех пор. Нерушимо. Только сомнения стали наведываться ко мне. Придут, сядут кружком вокруг меня и начинают пытать:

-А, может, не было Великого Шурупа? И все, что он якобы говорил - бред сломанной отвертки. Не упустил ли ты свой шанс на счастье? И, может быть, семнадцатое марта было обыкновенным сопливым деньком? И не было солнца, не было улыбок. Может, тебе показалось?

Настоящий шуруп не должен испытывать сомнений, и я гоню их, в тысячный раз повторяя словно магическое заклинание:

- Я - шуруп. Я – вкрученный… я… вкрученный... шуруп… я… я…