Да пошли вы все!...

 

- Итак, господа, - Поручик обвёл глазами собравшихся, - сегодня мы имеем честь в последний раз лицезреть одного из достойнейших членов нашего маленького, но дружного братства.

- Что такое? Кто? Куда? – посыпались вопросы.

- Нас покидает господин Корнет. Не далее, как сегодня утром, он принял окончательное решение вернуться в Россию. И дабы избежать возможных сомнений и долгих прощаний, уже озаботился приобретением билета на лайнер. Его самолёт вылетает вечером.

В воздухе повисла тишина. Мужчины молча переглядывались, переваривая услышанное.

…Они обращались друг к другу не по имени-отчеству, а по кличкам, которые сами для себя и придумали. Приехали они в разное время, из разных мест и познакомились только благодаря нечаянному соседству. Каждый в своё время испытал трудности адаптации, а потом, приноровившись к местной жизни, с некоторым удивлением обнаружил, что возник и не проходит некоторый моральный дискомфорт. После недолгого ковыряния в себе причина нашлась: они безвозвратно утратили свою общественно-социальную значимость. Хозяев, давших им работу, интересовало только одно: пришёл– взгляда от работы не отрывай, заданного темпа не снижай, соседей разговорами не отвлекай. Отработал – с глаз долой. Не сказать, что нашим эмигрантам такое в диковинку, знали и даже восхищались, вот, мол, каким должен быть настоящий порядок, вот настоящие хозяева, вот настоящая эффективность производства. Однако умиляться издалека оказалось значительно приятнее, чем испытать на своей собственной шкуре жестокий пресс купюроделательных механизмов, в которые их ввернули, как дешёвую, малозначительную, хотя и необходимую деталь. Дал сбой в работе – вывернули, выбросили, заменили другой. Благо этих других – выбирай на вкус и цвет. И бывшие пламенные трибуны, партийные, профсоюзные и прочая и прочая активисты, взахлёб критиковавшие когда-то открыто или тайно, на работе, а чаще вместо работы, порядки, законы, достоинства и недостатки – вдруг начисто лишились такой, как выяснилось, немаловажной части своего уважаемого эго. Только вот признаться в этом – ни под каким соусом, даже себе!

На упрощение и несколько хулиганскую стилизацию межличностных обращений подвигло также и то обстоятельство, что привычные приветствия стали выглядеть странновато, если не сказать смешно.

- Здравствуйте, Александр Николаевич!

- Моё почтение, Абрам Моисеевич!

Так было. А стало:

- Монинг, Александр Николаевич! Хав ар ю?

- Файн, Абрам Моисеевич! Тенкс! Энд ю?

- Тенкс, файн.

И всё это скороговоркой, часто повернувшись спиной, не требуя и не ожидая ответа. Тьфу! Да ещё и гримаса, если встретишься глазами. То ли улыбается, то ли укусить хочет.

Чтобы не впасть в разочарование и сохранить хотя бы частично душевное здоровье, надо было срочно возвращать яркость изрядно поблекшим идеалам «настоящей западной демократии». Сделать это можно было разными путями: подкрасить фасад настоящего, подчернить фон прошлого, либо комбинируя эти варианты в разных пропорциях. Выбор был сделан в пользу фона. Абрам Моисеевич объявил непримиримую войну мировому, а в особенности российскому, антисемитизму, Григорий Наумович лишил Россию интеллигентской прослойки, заявив, что Россия и интеллигенция – вещи несовместимые, а российскому менталитету чуждо понятие свободы и демократии. Остальные взяли на себя роли критиков и оппонентов, добиваясь большей убедительности от главных героев созданного театра теней. Театральность действа продиктовала и клички, то есть имена действующих лиц. Григорий Наумович, в подтверждение своего трансформировавшегося, в связи с отъездом, мировоззрения, создал некий литературно-публицистически-автобиографический труд, прочитав который, Абрам Моисеевич заявил:

- Шлемазл! Более антисемитского, чем ваши гнусные литературные потуги, я не встречал. Воистину, то, что еврей скажет про себя сам – ни один антисемит не придумает! Что вы там себе изобразили?! Какого-то недоучку, стукача, страдающего тяжёлыми формами мании величия и преследования одновременно, предварив это сообщением, что ваш герой – еврей! И, вместо того, чтобы дать спокойно умереть во младенчестве от диареи, вы позволили ему рассуждать о судьбах российской интеллигенции! Графоман несчастный! И русским языком вы владеете из рук вон плохо!

- Ю си, Абрамчик, - оправдывался автор, - я же хотел, как лучше. В смысле, чем хуже, тем лучше.

- Поздравляю! Именно это у вас и получилось! Хуже ну просто некуда!

- Так его, Абрамчик, дави антивосьмитов, корешберг! Щас я ещё пукну чуток, - добавлял масла в огонь бывший Михаил Иванович, а теперь – Пукмен. – Поручик, раздайте дуэлянтам патроны, - обращался он к бывшему Александру Николаевичу, мурлыкавшему популярную песенку, - а вы, Корнет, - это уже к Алексею Алексеевичу (тоже бывшему), - наливайте!

Театр в какой-то мере компенсировал потребность самовыражения и поддерживал, находившуюся в коматозном состоянии, уверенность в правильности и неизбежности выбора, сделанного когда-то. И если подворачивался неискушённый и доверчивый зритель, действо не знало границ и приличий. Провокации сыпались, как из рога изобилия.

- Фашисты! – орал Абрамчик, войдя в роль, - антисемиты проклятые! Всех выведу на чистую воду! Там боролся за правду, то есть, против антисемитизма, и здесь буду биться до победного конца! Чего замолкли? Испугались!

- Ага, тебя, дурачка, аж коленки трясутся, - подзуживал Пукмен, - не тряси головкой-то, последние волосики потеряешь. Или ушки отвалятся.

- Держись, Абрамчик! Дай ему! Если что, зови нас – поможем, - не оставались в стороне Графоман с Поручиком.

И вот…

- На Родину, стало быть, потянуло? – пробормотал кто-то, - что ж, возможно вы и правы. Есть Родина, а есть место жительства, страна пребывания. И это далеко не всегда совпадает.

- Ой! Щас кипятком описаюсь! Нет Родины! Ни первой, ни второй, ни третьей! Для меня это слово – пустой звук! Где мне хорошо, там и Родина! – Абрамчик зашёлся в крике, поперхнулся и умолк.

- Не ошпарьте ножки, Абрамчик, не то вы огорчите вашу матушку. Человеку захотелось посетить орденоносное мумиехранилище. И приложиться к Царь-Кружке или Царь-Банке. На Царь-Площади. Отчего же нет? – Пукмен пожал плечами.

- Надо бы в первую очередь родные могилки навестить, - тихо, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал то ли Корнет, то ли уже вновь Алексей Алексеевич, - разбросаны они у меня по всему Союзу. Дед по матери лежит в Восточном Казахстане, даже не уверен, что сумею найти. Бабушка и мама – на Украине. Отец – в Смоленской области. Погиб на фронте в сорок втором. Теперь это три разных страны. Чушь какая-то, ей-богу.

- Послушайте, ну что вы, право, - Графоман укоризненно покачал головой, - что вы там будете делать? Вы, интеллигентный человек, с кем будете общаться? С быдлом? С вонючими проститутками, вонючими бомжами, вонючими журналюгами?

- В Казахстане мы пацанами бегали на речку Красноярку, - продолжал Алексей Алексеевич в пространство перед собой, - а, после того, как посмотрели фильм «Тарзан», привязали к деревьям длинные проволоки с петлями на концах. Разбегались, хватались за петли и летели в речку. Или в глине проделывали желоба и по ним скатывались в воду. Интересно, остался ли в посёлке кто-нибудь из друзей?

- Бросьте! – Абрамчик прокашлялся и обрёл способность продолжать, - вы что, давали подписку о невыезде? Если вы да, то я – нет! Я – свободный человек! И Рашку мне любить не за что! Кто бросит в меня камень?!

- Камень… Однажды зимой мы с соседним мальчишкой забрались на крыши. Я на свою и он тоже. Начали кидаться снежками. А потом он нашёл кусок кирпича на трубе … - Алексей Алексеевич потрогал бугорок под правым глазом. – Долго болело, да ещё и от дядьки досталось за баловство.

- Нет, вы посмотрите на него! – Абрамчик всё ещё не терял надежды перевести ситуацию в театральное русло, - ну сгоняете вы по родным местам, польёте слезами свои детские следы и возвращайтесь сюда! Мне тоже иногда хочется увидеть кое-кого, очень немногих. Но, как подумаю, что они слушают по радио и смотрят по телевизору – так желание и опадает.

- Успокойтесь, Абрам Моисеевич, - Поручик смотрел серьёзно и как-то отрешённо, - я знаю Алексея Алексеевича давно. Если он решил, то решил.

- Если у вас не хватает ума участвовать в дискуссии – заткнитесь! – снова взорвался Абрамчик. – Вы подумайте, Корнет, кто сейчас там делает жизнь?!

- Разве это имеет хоть какое-то значение? Я возвращаюсь не в Кремль, не в Думу. У меня есть два хороших друга по службе в Армии. Один сейчас в Челябинске, другой в Кишинёве. Всегда звали к себе, да вот не собрался… пока. И вообще, интересная история: всю жизнь я мечтал пожить в России, среди русичей, а исколесил все окрестности. Казахстан, Украина, Узбекистан, Кавказ. Всегда чувствовал себя дома. Везде встречал хороших людей, обзаводился друзьями. И никогда не страдал никакой ностальгией. Ну хотел, да. Не получилось – не страшно, думал успею ещё…

- Успеете, обязательно успеете, - язвительно сказал Графоман, - и дубинок резиновых попробовать тоже.

- Экий вы… перепуганный. У вас и здесь точно такой же шанс имеется.

…Театр сегодня явно не вытанцовывался…

Поздним вечером в квартире Поручика звякнул телефон:

- Александр Николаевич, я заезжал к вам, но не застал. Хотелось проститься по-человечески. Тут объявили регистрацию на рейс, надо идти. Теперь уж позвоню оттуда… Не поминайте лихом, Александр Николаевич, всех вам благ и удачи.

- Счастливо, Алексей Алексеевич. Благополучного полёта и мягкой посадки. Если всё же надумаете вернуться – сообщите, встречу организуем.

- Спасибо. Ну, всё, я пошёл. Счастливо и вам.

Поручик долго сидел, поставив локти на стол и обхватив голову руками. С экрана телевизора знакомый телеведущий на все лады обыгрывал свою любимую аббревиатуру: « ГБ,… гэбэшники… гэбэшников… гэбэшникам…» А-ля профессорская бородка его тряслась, глазки источали сладострастную ненависть. Поручик поднялся, походил по комнате, решительно шагнул к холодильнику, достал бутылку. Залпом опрокинул стакан, сел, не выпуская его из рук.

- Не поминайте лихом… - пробормотал язвительно, - «тарзанки» они строили… Сволочь! Скотина! Не куском кирпича тебе надо было, а всей трубой по башке! И положить рядом с дедушкой! – стакан со свистом пролетел по комнате и рассыпался у стены мелкими брызгами…

- Графоманчик, вы не могли бы сгонять за его благородием? Партейка не составляется. – Абрамчик вздохнул, - Корнет слинял, а Поручик, видимо, вечерком были слегка перебравши. Изобразите нам преданного денщика, у вас должно получиться.

- Сами изображайте, - огрызнулся тот, - я вам не мальчик на посылках.

- Ну, ну, господа, не надо лаяться, - миролюбиво произнёс Пукмен, - сходите вдвоём, а я тут подготовлю всё, как обычно.

- Поручик! Открывайте, вашбродь, милиция! – громко позвал Абрамчик после третьего безответного звонка.

- Может быть, его нет дома? – предположил Графоман. – Хотя, нет, телевизор работает, слышите?

Абрамчик повернул ручку. Дверь рванулась внутрь, как будто кто-то, стоя за ней, поджидал этого момента.

- Ну-ну, Поручик, полегче. Так можно и уронить дорогих гостей.

Да, это был Поручик. Он избрал простой и надёжный способ: бечёвку накинул на ручку двери, а сам встал на колени…

- Русская интел… - начал было Графоман.

- Заткнись! Шлемазл! – рявкнул Абрам Моисеевич и ничего театрального в его голосе не было. – Звоните в полицию и ни к чему не прикасайтесь.

- Смотрите, на столе какая-то записка.

Под полупустой бутылкой белел лист бумаги. На нём было выведено всего три слова. Карандаш сломался на восклицательном знаке, порвав бумагу. Заложив руки за спину, будто боясь нечаянно ухватиться за что-нибудь, Григорий Наумович и Абрам Моисеевич осторожно подошли к столу и прочитали:

«Пошли вы все!»