Вольдевей

УРОКИ КРАСОТЫ

 

Рассказ

 

 

Мои подростковые годы (это не мемуары) совпали с последними годами пребывания Хру¬щева на посту руководителя государ¬ства. Для нас это было время симпатий и антипатий друг к другу, первых влюбленностей и первых разочарований. Жизнь крутилась вокруг школьных про¬блем, домашних стычек, уличных раз¬борок.

Какие уроки мы любили? На¬верное, те, которые срывались. И не было предела ликованию по поводу сво¬бодных 45 минут, словно мы неожидан¬но обретали сказочное богатство.

Долгое вре¬мя у нас в шестом классе тол¬ком не было уроков русско¬го языка и ли¬тературы. Не прибыла после распределения Ирина Георгиевна. Это после мы узнали, как ее зовут. За эти полтора-два месяца кто только ни брался учить нас литературе! Однажды после оче¬редного уро¬ка Максим Евгеньевич, малень¬кий лысова¬тый еврей, предуп¬редил, чтобы мы не расходились, так как литературу будет вести он.

Это была комедия! Мы смотрели, как Максим Евгеньевич подслеповато открыл учебник, ткнул пальцем в ка¬кую-то страницу и объявил тему. А затем начал раскрывать перед нами хре¬стоматийный образ с применением фи¬зико-технических терминов:

- Итак, наш князь Олег, пытаясь преодолеть сопротивление собственной судьбы, призвал волхвов заглянуть в его будущее. Предсказание было удручающим: смерть от собственного коня. И нелепым до смехотворности: принять гибель от любимого существа, друга многочисленных походов, в которых он не раз выручал своего хозяина. Чародей по наитию определил причинно-следственную связь, прикрыв ее таинственностью и неопределенностью во времени. Гениальность Пушкина в том, что он образно определил сумму сил добра и зла и выразил ее формулой предвидения. Змея, затаившаяся в черепе коня, - кто мог подумать именно о такой форме стечения обстоятельств(?) – это непроизвольный выбор человеком собственной судьбы. Мы одновременно являемся и ее хозяином, и ее рабом. Это все тот же философский спор ( нередко и теологический при обсуждении религиозных догм) о границах дозволенной человеку власти над собой и миром.

Максим Евгеньевич был умным и эрудированным человеком, но каждо¬му из нас надо было еще пройти свой путь, чтобы его словесная, как нам казалось тогда, абракадабра дошла до нашего сознания. Но, выговорив эти слова и взглянув на наши скучающие лица, учитель почему-то хлопком зак¬рыл учебник, схватил журнал и, не дожидаясь звонка, ушел.

Ирина Георгиевна появилась в на¬шей железнодорожной школе неожи¬данно и прекрасно. Словно богиню ввел ее к нам тот же Максим Евгеньевич как заведующий учебной частью. Что нас поразило? Ее красота и изящество, с которым она прошла от двери до стола. Уложенная при¬ческа (оказывается, в нашем городиш¬ке были парикмахеры - настоящие ма¬стера своего дела) на греческий манер пухленькие с ямочками щечки. Но их розоватая припухлость меркла рядом с ярко вычерченными губами, которые, казалось, горели призывным огнем тлеющей в глубине ее существа страсти. Над серыми крупными глазами взметнулись в удивленном изгибе тонкие черные бро¬ви. Девчонки зашушукались, а мы, па¬цаны, остолбенели. Вечный второгод¬ник Борька Гапоненко с Алимом Наза¬ровым - известная в нашей уличной округе пара, державшая уже тогда всю школу в страхе, смачно вздохнули, оценив безукоризненные пропорции тела, сплюнули, как это делают мужики у пивной, завидев мамзель, выдали протяжно и нарочито выразительно: «Ну и сучка!».

Максим Евгеньевич встрепенулся и немужицким голосом пронзитель¬но крикнул:

- Гапоненко, вон отсюда! Жди меня у кабинета.

Борька по-обычному, шумно стал собираться, хлопнул крышкой парты и, не скрывая радости, двинулся V двери. За ним солидно вскочил Алим и, порав¬нявшись с новой учительницей, дураш¬ливо обронил: “Пардон-с, мадам!”

- Мадемуазель, - поправила его Ири¬на Георгиевна и добавила длинную фразу на французском языке. - L'objet, qui peut permettre de se détendre aux dames, n'a pas leur attention.

- Это значит, - сказала она, обводя взглядом нашу соплячью мужскую половину класса, - что объект, который может себе позво¬лить расслабиться при дамах, недосто¬ин их внимания.

Но вот это “объект” прозвучало так насмешливо и презрительно, что все изречение было только формальным довеском к этому слову.

Борька и Алим, непробиваемые ни в кабинете директора, ни вздрагивающие от отцовских ремней, не выдержали спокойного достоинства но¬вой учительницы. Помаявшись от без¬делья и зудливого интереса к новой личности, прямо скажем, небывалого для них явления, вскоре перестали кривлять¬ся на ее уроках. Через несколько меся¬цев молодой учитель черчения, позво¬ливший себе в частной беседе недвус¬мысленный намек на прелести Ирины Георгиевны, был жестоко избит неизве¬стными лицами в одном из темных пришкольных проулков. Говорили, что главным действующим лицом был Га¬поненко, этот детина, сидевший на шее отца, известного в городе машиниста. Вскоре Борька бесславно закончил свою жизнь: был насажен на «финку» в какой-то сваре между дворовыми кланами нашего небольшого городка.

Школа наша была окружена рабочими поселками, выдавая не только будущих машинистов, путейцев, связистов, но и наполняла тюремные камеры. Мрачные истории рассудачивались в наших больших коммунальных дворах. Пьяные драки, побои, облавы милиции, суды, арестантские каталажки. Не проходило недели, чтобы через улицы нашей части городка, граничащей с кладбищем, не проходили бы длинные и унылые похоронные процессии, сопровождаемые траурной музыкой, рвущей сердце, и горестным плачем, вызывающим слезы сопереживания.

В то же время на уроках Ирины Георгиевны нам открывался новый светлый мир с воз¬вышенными страстями и непередавае¬мой тоской и тягой к неведомой ранее жизни. С приходом новой учительницы в классе стало как-то просторнее, ярче. Словно, над нами витали образы пре¬красных и сильных людей.

Сама Ирина Георгиевна не признава¬ла учебников, ограничивалась неболь¬шим листком из ученической тетрадки с записями, сделанными мелким и не очень разборчивым почерком. Сначала шел как бы обычный опрос, проверка домашнего задания, при котором учи¬тельница умудрялась каждого из нас сде¬лать в какой-то степени писателем или поэтом. Может быть, это было и не совсем так, и некоторые просто молча¬ливо созерцали суету сует, но наши зат¬репанные дворовыми пересудами души вырывались на простор новой жизни. Мы изучали Лермонтова, и Ирина Ге¬оргиевна ставила двух уче¬ников у классной доски и предлагала сыграть фрагмент из произве¬дения: “Ты, Самойлов( это ко мне), будешь оп¬ричником, а ты, Грунина, {при этом все сначала смеялись: Лариска Грунина была высокой и гладко прилизанной девицей), - купцом Калашнико¬вым. Начали...»”

И мы входили в свои роли, в ту атмосферу опричного беспре¬дела, который разлил по всей Руси Иван Грозный. Он как бы стоял за нашими спинами и хмурил брови. Еще была толпа с быстро меняющимся настроением: от негодования, до сочувствия, от презрения до скорбной сердечности. Выкрики, гиканье, вздохи, брань. Не тот мат дворовых склок из уст измученных наших матерей, а ругательства, наполненные мощной силой азартного сопереживания.

Что она делала с нами, Ирина Геор¬гиевна! Она заражала нас сценическим пониманием искусства, чего никогда не сделает ни одно кино, ни один телеви¬зор. Она заразила нас грустью и мечта¬ниями о принцах и принцессах, о гордых героях и смелых чувствах. Она истончи¬ла стену грубого созерцания мира послевоенных дет до сказочной прозрачности тонкой пленки, за которой уга¬дывались силуэты любимых книжных образов. Еще чуть-чуть, и ты в этом мире прекрасных героев, бросающих вызов черному, завистливому, мерзкому...

Русский язык. Ненавистные нудные параграфы о склонениях, окончаниях, формах, И здесь Ирина Георгиевна приоткрыла для нас могучее таинство постоянно меняющейся жизни языка. Мы увидели гармонию и борьбу между собой различных частей речи и слова. Все переходит друг в друга: глаголы в имена существительные, имена существительные - в прилагательные и наречия. Мы узнали, что действие может вдруг зас¬тыть и приобрести признаки подлежа¬щего. Суффиксы, окончания, приставки вмешиваются во время и пространство. Словно рычажки какой-то машины вре¬мени. Увидеть язык в движении - это потрясение. Оно сродни тому, как если вдруг через окуляр микроскопа взгля¬нуть на срез свежего луковичного лом¬тика и узреть жизнь в других измерениях.

Божьей милостью Учитель. Недолго, года два, водила нас по бурному морю лучшей из наук Ирина Георгиевна. Пос¬ле были у нас другие учителя русского языка и литературы. Но их уроки, да простится или, может, никогда не про¬стится им это, были блеклыми и невы¬разительными. Мы были “испорчены” Ириной Георгиевной и не могли понять причины ее ухода из школы. Это была, говоря языком взрослого человека, любовная связь, неожиданно и нелепо оборвавшаяся. Внесшая пустоту и смятение.

...Лет через пятнадцать после памят¬ных уроков я оказался в тех краях, где жила Ирина Георгиевна. В городе на берегу Азовского моря. Она узнала меня, а я увидел ее такой же, какой и была она в школе. Я принес свои первые произве¬дения и... забыл о них. Увлекла иная жизнь. И только сейчас начинает доходить смысл разговоров что вели тогда в ее одно¬комнатной квартире в Мариуполе, где на книжных полках лежали такие же невостребован¬ные, а может, просто подаренные на¬вечно рукописи ее учеников - востор¬женных мальчишек и девчонок.

Ирина Георгиевна была из семьи ре¬абилитированного “врага народа”. А дед ее, известный инженер Ольшевский, еще в царское время построил самый длинный мост в Средней Азии, который и до сих пор является уникальным по прочности инженерным сооружением. Ста¬ли пониматься истоки ее редчайшего даро¬вания, которое при другом стечении обстоятельств могло привести ее на те¬атральную сцену или в мир кино. Но в личной жизни была одинока, не найдя рыцаря и утешителя. Странно, непостижимо. При такой-то внешней и душевной красоте...

Господи, отчаянно прорвалась молитва, дай ей в награду наше почитание и восхищение. Не дай забыть ее уроков красоты и восхищения жизнью. Пусть литературной, но дающей нам трепетное ощущение своей собственной души.