А дождь все шел, угнетая смятенные души. Он молчал уже третьи сутки,

изводя Ее упорным, угрюмым, пронизывающим их крохотную комнатку

осязаемыми остриями игл, мечей, клинков, кинжалов и шпаг – всесокрушающим

МОЛЧАНИЕМ. Он мучил, истязал, наказывал Ее молчанием любимого

тела: молчанием потухших глаз, молчанием сурово сжатых губ, молчанием

устало опущенных рук. Она – поначалу украдкой, а затем – явно и очевидно –

подстерегала, подлавливала, скрадывала нюансы Его жестов, бледную

палитру выражений лица, потаенные оттенки мимики – обычно столь богатой и

щедрой в проявлениях положительных эмоций.

Ее сердце исходило болью, когда Она вспоминала Его скуповатую добрую

улыбку, жар сильных рук – нежные прикосновения чувственных, трепетных

пальцев, восторженные взгляды лучистых глаз, столь трогательные и слегка

чуждые жестковатому мужскому лицу, - все те богатства, что принадлежали

Ей по праву, и которых Он незаслуженно лишил Ее.

«За что?» - в тысячный раз заданный вопрос устало отлетал от Нее – бледной,

изношенной тенью, нерешительно парил в тиши безмолвия комнатного

пространства, незряче натыкаясь на молчаливые предметы и, не коснувшись

Его поникшей фигуры, утомленно возвращался обратно, не отыскав желанного

ответа.

Она стояла у окна. Можно было и не смотреть в неуютный, промозглый день,

чтобы знать: нудные струи надоевшего, глумливого дождя – вечны: то ли Ее

жилы, то ли нервы – кто-то безжалостно и нескончаемо долго тянул из Ее

обессилевшего тела, третий день истязаемого безмолвием беды. Она была

уверена: запас влаги на небесах – не меньше, чем скопилось в Ее душе

невыплаканных слез, и потому эти мокрые беззвучные нити будут вечно

трепетать перед окном – томительно, мучительно переплетаясь с вибрирующими

струнами саднящей душевной боли.

Она внезапно, резко оборачивалась, надеясь застать Его врасплох: поймать

ищущий примирения взгляд, уловить призывное движение. Ей казалось, что Он

понял нелепость и жестокость своего поведения, что, наконец, уже готов к

объяснению и пониманию создавшейся ситуации, и только не знает, не умеет

найти нужные слова, чтобы, не прося самому прощения, простить Ее… Нет!

Он по-прежнему сидел истуканом, скорбным изваянием, уставившись в книгу,

ни разу не перевернув страницу, - отгородившись невидимой стеной отчуждения,

отрицания и отрешения от внешнего мира, - лишь потому, что в этом мире

пребывала Она.

Ей было горько. Но природа не наградила Ее бунтарской натурой: Она смиренно

принимала удары Судьбы.

Она видела в кино, как уверенные в себе, сильные, волевые женщины решительно

подходили к мужчине, непререкаемым жестом разворачивали его, взяв за плечо,

вперяли магический взгляд в его глаза и страстно целовали покорного возлюбленного.

Ей было обидно: Она так не умела! Она не смогла бы не только так себя вести,

но даже сыграть роль подобной женщины-вамп в этом кратком эпизоде – Ей

было не под силу. Ей не было дано почувствовать свою власть над покоренным Ею

мужчиной. Она вообще не умела покорять, подчинять себе и порабощать живое

существо, да Она и не ощущала в том потребности. Она могла ответить взаимностью

на чье-то чувство, признавая свое право любить и быть любимой, - на равных,

паритетных началах. Но навязывать кому-то свою волю или чувство – этому

жизнь Ее не научила.

Ей вновь вспомнился Мун, а вернее, Она о нем не забывала: о чем бы ни думала, -

на краюшке сознания фосфорисцировал образ несчастного создания, попавшего

в беду. «Что могло с ним произойти? Не могли его похитить! Кому он нужен?!»

Выпущенный на прогулку, он не вернулся. Она помчалась искать его, и как раз

в тот же момент начался дождь.Она металась по вязкой грязи, раздвигала кусты,

обходила мусорки, забегала в подъезды. Старенького, полуслепого пуделька

нигде не было. Домой Она пришла ни с чем – вымокшая, трясущаяся от нервного

ознобного страха за жизнь немощного животного.

Муж был необъяснимо сильно привязан к Муну, трогательно жалел больного,

постаревшего друга. Она страшно переживала, опасаясь Его непредсказуемой

реакции на известие о пропаже Муна: защищая его, Он становился необычайно

жестким – Она не раз наблюдала подобные сцены.

Лишь только Он открыл дверь, Она, трепеща, кинулась объяснять – что произошло.

Он молча вышел. Вернулся поздней ночью. Один. Молча, не глядя на Нее,

постелил себе на раскладушке и лег. Ей пришлось одиноко коротать бессонную

ночь в супружеской постели. Обволакивающая дрема то и дело рассеивалась –

то ли от непривычного одиночества, то ли от холода Его неумолимого молчания.

Наутро пытка молчанием продолжалась. Была суббота, и Ему не надо было идти

на работу. Но Он ушел. «Ищет Муна!» - догадалась Она, в сотый раз открывая

дверь: Ей мнилось, что пуделек возвратился. Через несколько часов вернулся муж,

увы, опять один.

…Она была младшей дочерью в благополучной семье. Отец – высокопоставленный

партийный деятель. Мать не работала – воспитывала детей, едва ли испытывая

материнские чувства к младшенькой.

Она не помнит, когда узнала, что отличается от окружающих людей, не помнит

чувств, сопровождавших Ее осознание данного обстоятельства. Когда это произошло?

Как ни странно, ощущение ущербности и неполноценности появилось у Нее

именно в тот момент, когда Она увидела, что подобных Ей – много.

Ее привезли в специнтернат для детей, лишенных слуха и речи, - так это именовалось

Официально. Мать редко навещала дочь, отец приезжал раза два в год:

«ответственная работа» - читал ребенок по его губам. Ни отец, ни мать так и не

удосужились познать язык жестов.

Уже будучи большой девочкой, убирая во время субботника помещение медпункта,

Она, воспользовавшись отсутствием медперсонала, - на свой страх и риск –

разыскала свою медицинскую карту. Мудреный диагноз не поняла, но вероятную

причину своего недуга узнала. Мать хотела избавиться от нежелательной

беременности и пила какие-то препараты, вредные для плода. Она родилась

вопреки воле женщины, давшей Ей жизнь.

Торопливо пробегая глазами бегущие строчки, начертанные неразборчивым

почерком, Она не испытывала обиды: мать не хотела губить ребенка, она лишь

не желала носить его в себе. А собственным телом каждый волен распоряжаться

по своему усмотрению. Это просто роковое стечение обстоятельств Она попала

в животик женщины, не желающей, чтобы дитя жило там. Кто тут виноват?

Из школы домой Ее брали только на летние каникулы. Когда старшая сестра

выходила замуж, Ее не известили об этом.

В интернате девочек учили искусству приготовления пищи, шить и вязать;

мальчиков – сапожному, плотницкому, токарному и слесарному ремеслам.

Там Она и познакомилась с Ним. Он с первых дней взял шефство над робким,

задумчивым ребенком. Он был круглым сиротой – замкнутый, отрешенный

паренек, старше Ее на пять лет. С тех пор прошло почти три десятилетия…

Он стал краснодеревщиком. Был трудолюбив. Не пил, не курил. Стал Ей

прекрасным мужем. Хорошо зарабатывал. Она, имея золотые руки, числилась

«надомницей» - шила, вязала.

Одно омрачало их тихое, спокойное супружество – отсутствие детей. Кроху

радости природа Ей подарила – недолгое счастье предвкушения будущего

материнства: Она забеременела…

Кто-то из соседок незадолго до этого дал Ей почитать книгу о семье и браке.

Называлась: «Он, Она и Оно». Автор, профессор, доказывал, что настоящая

семья не может существовать без ребенка: супруги обречены влачить бремя

унылого, несчастливого брака, который в конце концов все равно распадется.

Теперь у них будет счастливая, гармоничная семья! Она была на седьмом небе

от счастья, разговаривала с дитем, убеждая его, что он – желанен, и нисколько

не тяготит Ее: напротив, Она несказанно рада ему, - пусть живет в материнском

животике и спокойно развивается, а мать будет с нетерпением ждать его

появления на свет.

Больше всего Ей хотелось – бежать в магазины и скупать детские вещи, игрушки

и все те милые, забавные штучки, что столь украшают счастливый дом,

благословенный детьми. Урезонивали соседки: во-первых, неизвестен пол ребенка, -

какому цвету отдать предпочтение? Во-вторых, нельзя заранее приобретать

детское приданое – плохой признак! Суеверия!

Муж, скупой на проявления эмоций, преобразился: сияли лучистые глаза, с

лица не сходила , едва заметная, правда, - улыбка, украшающая Его необычайно, -

столь редкая в обычном Его состоянии. Он подтрунивал над женой, верящей

в предрассудки, поддразнивал Ее, высмеивал «бабские» страхи. И однажды

уговорил купить чудесное голубое одеяльце, предложенное знакомым завмагом,

в кабинете которого Он устанавливал стеллажи. Ох, не стоило этого делать!

Оно покидало Ее чрево – долго и мучительно, цепляясь за жизнь. Врачи с трудом

остановили кровотечение и спасли Ее саму. Она лежала в больнице почти два

месяца, кусая по ночам подушку, отказываясь верить в случившееся.

Осунувшаяся, худущая, дома Она увидела щенка. Мун и спас Ее – на самом

деле. Не доктора!

…Она опять открыла дверь, выглянула в коридор – там возились общежитские

ребятишки. Муна не было. Муж не обращал на Нее внимания.По правде

говоря, Ей не обязательно было бессчетное количество раз проверять: не

скребется ли Мун. Муж протянул электропроводку и установил контакты –

такие же, как и для гостей, - в нижней части двери. Научил Муна тыкать лапой

или мордочкой в кнопку: загоралась лампочка. Третий день она не светилась.

Она достала из тумбочки семейный альбом, открыла на первой странице.

Свадебные фотографии… Какой красивый у Нее муж! Какие счастливые

лица! Слезинка не успела упасть: Она перевернула лист, смахнув ее.Снимки

с изображением Муна не отыскивались. Их не было! Она подняла растерянное

лицо, вглядываясь в напряженную спину мужа.

Немые и незрячие люди необычайно чутки! Она знала, что Он чувствует Ее

взгляд, но упрямо не поворачивается, продолжая казнить Ее за несуществующую

вину. «Выпишись я из больницы сразу, Он и тогда так же мучил бы меня,

наказывая за потерянное дитя?» - эта мысль тоже была привычной. Раньше

Она не знала ответа. Теперь, казалось, - знает.

А дождь все лил, будто желая смыть все земные грехи и унести их вместе с

грязной водой в Лету, - чтобы завтра засияло солнышко, вернулся Мун, и в

доме воцарилось бы прежнее счастье, которое люди, не зная, что это счастье, -

принимали обыденно и не особенно ценили.

«Бедный Мун! Где он бродит в такую погоду?» Только спустя год Он поведал,

что спас Муна: тот барахтался в прибрежных камышах обмелевшего озера.

«Недоутопили!» - сжал в кулак сильные пальцы.

Щенок тогда и спас и Ее, и Его, и их семью. Чувства, накопившиеся за время

недолгой беременности, Она щедро изливала на Муна: шила ему попонки,

вязала «сапожки», головные уборы.

О муже и говорить нечего: растворился в Муне, стал его добровольным рабом –

потакал любым прихотям, исполнял все капризы, баловал. Она часто с болью

наблюдала сцены их трогательного общения, возню, игры: сколько нежности

таило Его внешне суровое лицо! А ведь все эти чувства он берег для сына!

Иногда Она советовалась с Ним – о возможности лечения, о повторной попытке

завести ребенка. Поглощенный купанием либо кормлением Муна, Он отмалчивался,

брал на руки подросшего пуделя и шел с ним на прогулку. Он никогда не

выпускал Муна гулять одного.

Не успевая выполнить ежедневную рабочую норму, Она, бывало, грешила

против правил, установленных мужем: открывала дверь, и Мун, гордый

оказанным доверием, с независимым видом отправлялся покорять дворовое

пространство. Жители их дома и окружающих пятиэтажек знали Муна, дети

любили его, опекали, баловали чем-нибудь сладеньким. Никто не мог обидеть

славного, коммуникабельного песика!

Пока Она убирала комнату, готовила обед или стирала, кто-то из ребятишек

приводил уставшего, но довольного Муна. Муж и не подозревал о Ее своеволии.

В очередной раз Ее проступок оказался роковым!

Все шло к тому, что Муна скоро не станет: в его паху образовалась большая

неоперабельная опухоль, он почти ослеп, стремительно дряхлел – по человеческим

меркам его возраст приближался к столетнему. И только благодаря безграничной

любви, заботе и неустанному вниманию, которыми он был окружен, Мун

жил так долго.

Она с ужасом думала: «Что будет, когда Муна не станет? Как жить без этого

теплого, участливого, дружелюбного существа? Ведь его не заменит никто!»

Мун давно перестал для Нее быть собакой, которых Она не любила и боялась.

В первый раз огромная овчарка испугала девочку в полтора годика – до смерти.

Мать, оставив дочерей во дворе, куда-то отлучилась. Пятилетняя сестричка

играла в песочнице, а Она, предоставленная самой себе, решила исследовать

мир.

Позже, в Ее кошмарных снах, как в кино, все повторялись и повторялись одни

и те же кадры: бешеные, горящие глаза зверя, страшная оскаленная пасть и …

кровь …кровь…

Второй раз это случилось – когда Она ждала ребенка. Пересекая родной двор,

Она прикидывала, что нужно купить, и хватит ли денег. Откуда взялся в их

дворе чужой, устрашающего вида мастифф? Это и стало причиной Ее паники:

чужой! Как и та овчарка! Владельца чудища в поле зрения не наблюдалось.

Собаки чувствуют человеческий страх, и нападают только на тех, кто их боится.

Она была близка к обмороку! Пятилась в ужасе, не в силах отвести взгляда от

красных, налитых кровью глаз зверя. Мастифф - черной тенью следовал за

Ней, не отпуская Ее взгляда, гипнотизируя, жадно впитывая эмоции страха

и ужаса жертвы. Она оступилась, упала…

Она захлопнула альбом, быстро оделась и вышла под монотонный, нудный

дождь. В который раз стала обходить территорию двора, заглядывая во все

щели. Уверенность, что Мун ушел, чтобы избавить дорогих ему людей от

мучительного зрелища собственной смерти, крепла.

Она вспоминала, как соседки осуждали мужа: дескать, такой жестокий! Как

Он мог, зная, что жена панически боится собак, притащить щенка в дом!

Она знала: именно для того и принес, чтобы излечить Ее страх.Именно потому

И взял щенка, что бояться этого забавного шерстяного комочка было бы смешно!

Поиски, как Она и предполагала, оказались безрезультатными. И сама Она, и

дворовая детвора, узнав о пропаже Муна, обшарили все места его возможных

укрытий.

Дождь не унимался! Ей хотелось вернуться в теплый, уютный дом, но

атмосфера гнетущего молчания, недоступное лицо гневающегося мужа, -

гнали Ее вперед.

Навстречу шел участковый, молоденький милиционер Сергей – болтливый,

неунывающий малый.

Человечество жалеет людей, лишенных слуха и речи: «Как тяжело им общаться!

Как трудно им жить!» И потому, вероятно, ссылает инвалидов в глухомань,

либо на потаенные окраины населенных пунктов: с глаз долой! Чтоб муки

совести не терзали, чтоб не приходилось виновато отводить взгляды: человечество

в долгу людьми, обделенными Судьбой.

Их общежитие также находилось в пригороде, но от этого лишь выигрывало:

природа ближе и многолюдье не угнетает!

Ущербные люди очень ранимы и щепетильны, у них сильно развито чувство

собственного достоинства: они гордо отвергают жалость и сострадание – не

любят, когда подчеркивают их особенность, непохожесть на других членов

общества. Им хочется разговаривать со здоровыми людьми – на равных.

Неадекватное отношение их обижает, иногда – озлобляет. Но таких – единицы.

В массе своей – они добры и чутки к чужой беде. И зачастую они жалеют

«полноценных» людей, снисходительно прощая их суетность, алчность,

черствость и чванство, именуемое чувством превосходства над убогими

инвалидами.

Немые не любят болтливых, называют их «губошлепами». «Молчание –

золото!» - это поистине так, считают они. Видя беспечно болтающих людей,

они недоумевают: зачем зря колебать воздух?! Несколько жестов, подобно

компьютерному диску, вмещают объем информации, равный часовой речи.

Немые очень наблюдательны, они – прекрасные физиономисты, психологи:

мимика лица, выражение глаз им говорят больше, чем все слова мира.

Милиционер был классическим «губошлепом». Он шел, улыбаясь, и уже издали

что-то говорил Ей, зная прекрасно, что Она не слышит, а прочитать что-либо

по строчащим, как пулемет, губам – было нелегко. И тем не менее, Она

мгновенно считала всю информацию с приветливого молодого лица, и уже

знала: сейчас он сообщит о смерти Муна.

Сергей перестал улыбаться и быстро-быстро, чтобы скорее избавиться от

неприятной миссии, зашлепал губами. Она прервала его, жестом спросив: «Где?»

Он повел Ее в отдаленный угол двора, заросший кустарником.

Мун был убит! – это Она поняла сразу, еще не видя зияющую рану на голове

крохи. Сергей перевернул маленький мокрый трупик, и окровавленная шерсть

бедолаги ослепила Ее.

Она точно знала: Муна убили не здесь! Она дважды педантично обыскивала

эти кусты. Это обстоятельство принесло Ей некое облегчение: изверги были

чужими! Не из числа соседей или знакомых.

Милиционер продолжал «строчить», а Она, опустившись на колени, укрывала

снятым с головы платком маленького друга, пытаясь защитить его от проникающего

даже сквозь густо сплетенные ветви – холодного, ноябрьского дождя.

Плакала ли Она, или это дождевые струи текли по побледневшему лицу?

Горе сковало Ее плоть: оно было безмерно! Вина Ее – непростительна! Если

бы Муна настигла естественная смерть, Ей, наверное, было бы легче. А для

мужа этот факт стал бы решающим: Он бы простил Ее!

Она махнула «губошлепу – его губы все еще «выбивали чечетку»: иди, не

мешай!

Еще одно отличительное качество немых: они не выставляют своих чувств

напоказ – в горе ли, в радости ли. Они таят эмоции глубоко в душе, не доверяя

их ханжескому любопытству.

Сергей, отойдя в сторону, остановился, оглядываясь. Двор был пуст. Он хотел

было пошутить, что в такую погоду хороший хозяин…, но осекся. Вернулся,

решительно взял Ее за рукав, потянул вверх, поднимая, и, преодолевая Ее

вялое сопротивление, повел домой.

В комнате Она прошла мимо мужа, все так же склонившегося над книгой, -

к окну, желая отрешиться от страшной действительности. Она, не слыша,

знала, что происходит за Ее спиной. Уловила воздушную струю, холодом

тронувшую мокрые волосы: дверь захлопнулась, они ушли.

Торопливо, едва переводя дыхание, страшась возврата мужа, Его реакции на

ужасное событие, Она переоделась и выбежала на улицу. Только бы не

столкнуться с Ним, убитым горем! Лишь бы не видеть Его тусклого взгляда,

почерневшего лица! «Что будет? Что будет?» - пульсировала в затуманенном

мозгу – бьющаяся раненой птицей мысль.

Кусты скрывали происходившее там: похороны? Она бежала, словно преступница,

погубившая собственное дитя. Успеть покинуть двор, пока не раздвинулись

кусты!

Сиротливо села на скамейку автобусной остановки, крытую навесом из

плексигласа. Бесприютность серого осеннего дня, дождь, сочившийся из

небесных прорех, - соответствовали состоянию Ее больной души. Жить не

хотелось. «Броситься под машину?»

Лихорадочно мятущиеся мысли – застыли, повитые сверлящей болью,

растекающейся от висков, через затылок, по всему телу. Одна лишь мысль,

застрявшая саднящей занозой, - все ширила пространство своих владений,

подчиняя безвольно сдающееся на милость победителя сознание: «Что делать?

Боже! Что делать?»

Откуда пришел ответ? Она мельком взглянула на затянутое грязной, рваной

простыней, небо. Вскочила. Подошел автобус. Не глядя на номер маршрута,

вошла в него и тут же села: салон был полупустой. Вечерело. «Не успеть!» -

вновь вернулась давешняя мысль, гнавшая Ее со двора. Разумеется, автобус

едва полз! Ее сжигал огонь нетерпения: «Быстрее! Скорее! Господи, помоги!»

Он помог, и оказалось, что Она села в нужный автобус, и доехала до желаемой

цели.

На пустыре, образовавшемся на месте снесенного здания, люди организовали

стихийный, «дикий» птичий рынок. Увы, пустырь был безлюден: слишком

поздно Она приехала! Да еще и дождь!

Ватные ноги не держали отяжелевшее в мокрой одежде тело. «Куда идти?

Домой – нельзя!» Дрожа каждой клеточкой обессилевшей плоти, Она кое-как

доплелась до изувеченного неведомым недугом, искореженного клена и

прислонилась к искривленному стволу. «Все – зря!» Осталось только умереть.

Прямо тут, под этим немилосердным дождем! Сползла, ощущая спиной

неровности старого дерева. На корточках телу было удобнее, устойчивее.

Злой дождь, не найдя ни у кого сочувствия к своей немилой доле, обрушил

на Нее все невыплаканные слезы мира.

Сон ли Ее сморил, сознание ли отключилось, трусливо отрицая горькую

реальность? Она ощущала чьи-то ласки, теплые, нежные поцелуи. «Мама!» -

рванулась всем существом в долгожданные объятья, к родным рукам, которые

ни разу не приласкали Ее в детстве…

…Оставляя на светлой куртке черные борозды грязными лапами, Ее лицо

лизал шершавым язычком мокрый дрожащий от холода щенок. Месяца три

прожило несчастное, никому не нужное создание на неприветливой земле…

Кое-что постигло, чему-то научилось, обрело крохотный опыт борьбы за

существование, подчинения силе, покорности перед двуногими существами.

Сейчас щенок отчаянно добивался взаимности, используя последний шанс

спастись, и каким-то чудом или подспудно таящимся звериным чутьем распознав

в несчастной женщине и доброе сердце, и родственную душу.

Она непослушной рукой погладила влажную шерстку сиротки, также

брошенного на произвол судьбы безжалостными родителями: стопроцентная

дворняга! Это было не то, за чем Она летела сюда на крыльях надежды,

но никакие силы в мире не заставили бы Ее сейчас отдать найденное сокровище!

Робко раздвинув в улыбке застывшие губы, не обращая внимания на грязную

шерсть, Она онемевшими руками запихивала новообретенного Муна под

теплую куртку. Щенок повозился на Ее груди, устраиваясь удобнее, высунул

голову и вновь благодарно лизнул Ее щеку. Потом затих, не веря своему

счастью. Теперь два обретших друг друга существа дрожали в унисон и

сердца их бились в одном ритме.

Она села в автобус, и они поехали домой, согревая один другого: ознобный

трепет отступал, побежденный теплом, исходящим от двух умиротворенных

душ. Мысли Ее успокоились, обрели покой, паника улеглась. Осталась

светлая печаль по погибшему другу.

Словно через запотевшее стекло, мысленно Она видела лицо мужа – суровое,

отчужденное, непрощающее… «Не примет нас, не умрем! – думала Она,

борясь с дремотным оцепенением. – Проживем. Нас теперь двое!»

Согревшись, оба устало уснули на заднем сиденье автобуса, убаюканные

мерным покачиванием, объятые добрыми, светлыми сновидениями.

Щенок счастливо тявкал, взвизгивал во сне. Она не слышала.

Темные квадраты окон автобуса беззвучно и обреченно штриховали

обессилевшие струи, вспыхивающие в свете фар идущих навстречу машин.

Дождь шел на убыль…