С самого утра в деревне Полюшкино неспокойно. Ожидается приезд московских дачников, давно облюбовавших этот живописный уголок и наведывающихся сюда каждое лето уже четвертый год подряд. И вот слышен крик мальчишки, загодя забравшегося на высокий пригорок и первого заметившего приближение гостей: «Едут!»

«Едут!» - эхом разносится по деревне. Люди оставляют свои домашние дела, отрываются от огородов и подходят к заборам. На деревенскую улицу въезжают машины. Поднимая пыль и урча, они медленно и важно переваливаются по покрытой ямами и колдобинами дороге.

Возле сельсовета автомобили останавливаются и из них выходят люди. Один – крупный мужчина с широким, покрытым оспинами лицом, блаженно зевает, приподнявшись на носки и разведя руки в стороны: «Благод-а-а-а-а-ать!»

- Ну что, Иваныч, - спрашивает он своего товарища, невысокого лысого человека, появившегося вслед за ним из машины, - не зря я тебя сюда вывез, а? Вот покажу тебе, как на речку пойдем, такие красоты, каких ты в своей Турции в жизни не видывал! А воздух какой, чуешь? «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»

- Посмотрим какой тут русский дух, - отвечает тот, с неудовольствием осматривая свои лаковые ботинки, на которые налипла пыль. И, достав пачку сигарет, закуривает.

Москвичи одеты «по-дачному» - в спортивные костюмы или джинсы, но очевидно, что модно и дорого, одежда их не заношенная, да и кажется, глядя на них, что у этих людей и не может быть заношенной одежды. В основном приезжие – молодые мужчины, но есть и семейные пары с детьми. Дети у них такие же ухоженные и упитанные, как родители – не чета деревенским ребятам, таскающим обноски, оставшиеся после старших, взъерошенным и вечно покрытым ссадинами. И также, как родители, дети свысока глядят на местных.

Рады дачникам немногие – только те, кто сдает им на лето жилье или продает продукты. Остальные же неприязненно осматривают москвичей, но украдкой, пугливо, стараясь не встречаться с ними взглядами.

Возле магазина за широкие застекленные окна прозванного «стекляшкой» стоят две женщины – колхозницы Марья Петровна и Елена Ивановна. Рядом с ними на скамейке расположился пенсионер Макар Ильич в старом, вытертом, но опрятном сюртуке. Несмотря на возраст он пользуется в деревне авторитетом, его уважают за ум и острый язык. Старик греется на солнышке и нехотя прислушивается к разговору подруг.

- Ну вот, опять ма-а-а-а-сквичи приехали, - говорит Марья Петровна, высокая, еще стройная женщина в цветастом платке. – Это только первые ласточки. А скоро другие повалят, начнут тут порядки свои наводить. Как наведаются сейчас в лес, намусорят, нагадят. Уже противно ходить туда – везде окурки, банки консервные валяются. Посидели бы как люди, ну выпили, ну шашлык пожарили, но зачем надо мусор бросать? Прямо как свиньи!

- И не говори, - отвечает ей Елена Ивановна, ставя, в предвкушении длинного разговора свою серую матерчатую кошелку на землю. – И речку вон всю загадили, посмотреть на нее страшно – повсюду пакеты полиэтиленовые плавают, рыбы не стало. Выйдут раз, поглушат рыбу динамитом, аж стекла в деревне дрожат, и даже не едят ее – выбрасывают. Так и гниет. Ну и правильно – не им же здесь жить. Приехали да уехали. Чужая телега, хомут не свой – погоняй, не стой…

- Да а пьянки их! Тысячи целые за вечер на водку просаживают. Эти-то рады, - кивает женщина на магазин. – А нам одна морока, как напьются, так давай горланить во всю глотку. Что люди спят им по боку. А потом балагурят. Вон в тот раз накидали в колодец бутылок, пустых банок да еще бог знает чего. Им-то что, у них вода покупная, с собой привозят. А мы вон неделю за два километра в Сосновку ходили с полными ведрами. И спаса никакого нет от них!

Мимо женщин проходят двое дачников и скрываются в магазине.

– Петровна, ты вот того, в черных очках не узнала? - спрашивает одна из женщин, провожая неприязненным взглядом столичного гостя. – Не тот ли это самый, что в прошлом году Стёпкину собаку подстрелил? Ну помнишь, зашел к нему во двор пьяный по малой нужде, а Джек, стал на него огрызаться. Так этот нехристь достал пистолет и в глаз выстрелил. Как вспомню, как пес скулил, сердце кровью обливается. На третьи сутки помер…

- Да не-е-е-е. Не тот… Тот-то повыше был и коренастее… Хотя кто знает, они, москвичи эти, для меня все на одно лицо.

- И где ж они берут такие деньги, интересно? Я сколько горбатюсь: и шью и на молокозаводе подрабатываю и кур развожу, а все же больше двух тысяч редко когда имею. У меня вон крыша нечиненая, протекает, а где на гудрон пятьсот рублей взять – не знаю, зимой замерзну небось. А эти вон по пять тыщ за вечер просаживают!

-Где-где берут? Известно, воруют! Наши трудовые денежки и транжирят. А ты как думала?

-Неудивительно, что с такими-то деньгами на них управы нет. Ты, наверное, слышала, Петровна, о том, что в Перово-то произошло? Городские взяли лишнего на грудь и пошли бедокурить. Сарай спьяну сожгли у пастуха, тот едва скотину вывел, да и то, не успел одного теленка спасти – горящими досками завалило. А потом девчонку они прижали – агрономову дочку Светку. Ну помнишь, что ездила в Курск в швейное поступать?

- Да как забыть – такая кудрявая, да? Все в синем платьице ходила?

- Точно, она. Не знаю, что там с ней эти делали, только она на утро вся в синяках пришла да слова сказать не может. Еле водой отпоили… Бедная девочка, - горько говорит женщина, голос ее дрожит и она останавливается, чтобы успокоиться. - На следующее утро отец ее, Федор Семеныч, собрал деревенских мужиков, да пошли они выяснять отношения. Но городские их и не подпустили близко: «Кто подойдет, - говорят, - убьем к черту. – и ружьем тычут. - С нас, мол, спросу мало, от милиции откупимся, а вы подумайте, жизнь одна». Ну что делать, против лома нет приема, мужики развернулись да по домам разошлись. А те им только в след ржут. Эх, за что же нас грешных так?

Женщины замолкают и хмуро переглядываются.

- Да только что-то они не ржали, когда, помнишь, чрез неделю после этого у одного из ихних сын в Учуге утоп. – вдруг говорит Петровна быстро и зло. - Вытащили на берег, откачивать начали, ребенок вроде дышать стал, только весь посинел … Отец все избы обегал – скорую мне дайте, дохтора. Их-то мобильники у нас не фурычут. Да только из мужиков никто, у кого телефон был, не дал ему позвонить. Ребенок и умер.

- Так и надо им! Небось желание хамить-то сразу пропало, – зло говорит Елена Ивановна. И обе женщины весело смеются, словно услышали забавную шутку.

-Да вы, бабы, хоть думаете, что говорите? – неожиданно взрывается доселе молчавший дед. – Вы же сами матери, неужели не стыдно вам радоваться гибели слабого, беззащитного существа?! – Старик пытается подняться со скамейки, облокотившись на палку и уперев руку в бок, но от волнения не может и каждый раз садится обратно. Он говорит возбужденно, с придыханием: - У тебя, Елена, помнишь как младенец умер? Как в жару две недели металась, а твой Семен ходил свечу за тебя ставить? А ты, Петровна, память тоже потеряла? Забыла как твою Светку-то поленьями завалило? Все руки ведь сорвала, пока ее из-под бревен вытаскивала! А как она в лесу заблудилась с ореховскими детишками? Помнишь как бегала по деревне, народ собирала? Эх вы… Одно слово – бабы… Вон в церкву обе ходите, а не знаете того, что бог прощать велел! Я тоже, может, от них не в восторге. У кого огород вытоптали прошлым летом? А кур у кого свели? Молчите? То-то… А я простил! Да ведь в конце концов разве мы не один народ? Разве ж они не русские? Разве ж не православные?

Женщины виновато опускают головы.

В это время дверь магазина распахивается. Из нее появляются москвичи с ящиком пива, на который сверху навалены продукты. Они идут, осторожно ощупывая под ногами землю. И вдруг один мужчина неосторожно оступается, спотыкается о камень, ящик выскальзывает из его рук. И падает прямо на сумку Елены Ивановны. Бутылки с треском лопаются и заливают сумку и все, что в ней есть.

-Да что же мне делать – там ведь и таблетки для матери и деньги и документы и продукты… - причитает женщина. Она кидается на колени и разбирает осколки, пытаясь вытащить из-под них свою сумку. Мужчины растерянно молчат. Наконец один из них смущенно произносит:

-Ну ты, мать, того, не переживай. Мы тебе денег дадим!

Он тянется за бумажником.

Женщина неосторожно задевает пальцем осколок, у нее появляется кровь. «Москали поганые! Деньги, всё одни деньги у вас на уме!» - в сердцах ругается она.

Один из мужчин на это мгновенно отзывается:

-Да ты сама виновата, кошелка! Кто тебя сумки тут расставлять просил, а? Видишь же, что тут люди ходят? - напускается он на женщину. – Иди вон куда шла!

- Быдло деревенское, - кричит второй ей прямо в лицо, осмелев после тирады товарища.

Женщина молчит и испуганно моргает, подняв руку, словно заслоняясь от удара.

- Ладно, не последние деньги были, пошли лучше еще купим. – говорит один из москвичей, немного успокоившись.

Елена Ивановна оглядывается и смотрит с обидой и ненавистью вслед уходящим мужчинам, на глазах ее слезы. Взгляд ее останавливается на Макаре Ильиче, все еще сидящем на скамейке. Тот смущенно отворачивается.