1911

Приехали - конечная.

Он лежал на спине, едва сдерживая стон, - после ускорителя

все тело ныло, казалось, что каждая кость сломана, по меньшей

мере, дважды. Он перевернулся на живот, и его стошнило вязкой

зеленоватой дрянью, похожей на оливковое масло, - наглотался-таки

амортизационной жидкости во время запуска. Он весь был покрыт

этой маслянистой гадостью, с ног до головы, и мелкий морской

песок облепил его голую кожу. Рыча от боли, он подтянул к груди

руки, уперся ладонями в песок и, титаническим усилием оттолкнув

от себя земной шар, встал на четвереньки.

Хорошо.

Он сделал еще одно усилие-насилие над протестующим телом

- выпрямился во весь рост, но устоять не смог, его повело в

сторону, шаг, еще шаг, еще-еще-еще... Он упал в набегавшую на

пустынный пляж волну. Волна накатила и схлынула, оставив его

тело лежать на мокром песке, но он уже почувствовал себя

достаточно хорошо для того, чтобы проползти пару шагов и

оказаться в море. Он перевернулся на спину и отдался морской

волне; ленивый прибой трепал его тело возле берега, словно тушу

дохлого дельфина.

Утро только начиналось, и пляж был пуст, когда он обновленным

человеком вышел из моря. Он подобрал с песка свой багаж,

герметически запечатанный в пластиковый пакет, и сел на

камушек обсушиться в нежных лучах восходящего солнца; он

ощущал кожей это благодатное тепло и вновь чувствовал себя

живым.

Он открыл пакет, достал одежду и некую кожаную емкость с

ручкой, называвшуюся смешным словом "саквояж". Одежда была

скроена по здешнему фасону и потому казалась неудобной.

Закончив с нарядом, он заглянул в саквояж. Так, часы - механические,

в золотом корпусе, еще золото - в виде монет и ювелирных штучек,

тысяча рублей в ассигнациях, тысяча североамериканских долларов,

паспорт гражданина США, шприц для подкожных инъекций и четыре

стеклянные ампулы с цветовой маркировкой. Прочие мелочи - бритву,

например, или зубную щетку- предполагалось приобрести на месте.

Он вывернул упаковку багажа наизнанку, наружу черной стороной,

посмотрел, как она сморщивается и тает под солнечными лучами,

напоследок окинул пристальным взором пляж - по-прежнему пустой,

и, повернувшись спиной к морю, зашагал в сторону города, который

должен был быть где-то неподалеку.

Ему многое предстояло сделать здесь.

Ему предстояло спасти мир.

 

2031

Штайну снился сюрреалистический бред: он сам, маленький и

ничтожный, среди огромных сухих деревьев, на сучьях которых

тяжело обвисли размякшие механические часы, и часы с пятью

стрелками, и часы с тринадцатью числами на циферблате. А потом

все эти механические чудовища вдруг разом зазвонили, и время

остановилось...

Штайн проснулся в холодном поту. Звонил телефон.

Вызов, понятно, был срочный. ЧП.

Штайн знал, что это значит. Кто-то посягнул на закон Трэвиса.

Закон гласил: прошлое должно быть неизменным. Нарушение

каралось смертью.

"Дура лекс, сэд лекс". Суровость закона определялась

особенностями путешествий во времени. Казалось бы: чего проще

предотвратить убийство пресловутого дедушки каким-нибудь

полоумным времером, сгоняв в прошлое на день назад и

перехватив внучка еще до того, как он залез в машину времени с

пистолетом в кармане. Но, как оказалось, время имеет странную и

до сих пор никем не объясненную структуру - путешествия в

прошлое возможны лишь на промежутки, кратные двенадцати

годам; то есть из 2031 года можно попасть в 2019, или в 2007, или в

1995... все глубже и глубже, насколько хватит мощности машины

времени. Да и сама машина времени никакая не машина, а, скорее,

катапульта - зашвырнула в прошлое и - привет - обратно извольте

добираться своим ходом. Тут-то и выясняется еще одна, самая

потрясающая особенность: времер в прошлом не стареет!

Отправить человека в прошлое сложнее, чем запустить в космос,

и это, пожалуй, к лучшему. А то мотался бы в прошлое всякий кому

не лень, и в истории был бы полный бедлам, или того хуже:

никакой истории не было бы вовсе.

 

Проверка на входе длилась вдвое больше обычного, Штайн даже немного

заволновался. В коридоре его встретил Костецкий - коллега и дублер.

- Пошли, Дубов ждет, - сказал он.

- Что случилось? - спросил Штайн на ходу.

- Не поверишь, - сказал Костецкий. - Слепых, оператор наш,. ускоритель к запуску

готовил. Приготовил, а потом взял и себя запустил.

- Нарочно?

- Судя по всему - да. Дубов злой, как черт. Охране хвосты накрутил, хоть они и

ни при чем - Слепых же свой.

- То-то меня чуть ли не рентгеном просвечивали, - сказал Штайн. - Оперативка

была?

- Только что кончилась, - сказал Костецкий. - Все уже при деле. Кроме нас.

- Сейчас и нас определят, - сказал Штайн.

Они как раз подошли к кабинету старшего координатора Дубова. Штайн открыл дверь,

вошел. Костецкий следовал за ним.

В кабинете было душно, чувствовалось, что еще недавно здесь присутствовало много

людей. Старший координатор сидел за столом и хмуро смотрел на вошедших

контролеров.

- Садитесь, - сказал он, не тратя время на приветствия. - Оба.

Штайн и Костецкий сели за стол напротив Дубова.

- У нас ЧП, - сообщил Дубов. - Наш собственный сотрудник покусился на закон

Трэвиса. Это значит, что появилась работа для вас.

- Где он? - спросил Штайн. - И когда?

- Одесса, - сказал Дубов. И немного помедлил, прежде чем ответить на второй

вопрос: - 1911 год.

"Десять дюжин!" - мысленно ахнул Штайн, с трудом сохранив подобающее контролеру

внешнее спокойствие. Так глубоко еще никто не забирался.

- И зачем он туда рванул? - пробормотал Штайн.

- Может, он боится старости, - негромко сказал Костецкий.

Дубов подарил ему строгий начальственный взгляд, и Костецкий прикусил язык.

- Несомненно, что Слепых действовал обдуманно, - сказал Дубов. - Целей его мы

пока не знаем, но мы это узнаем. Работа идет по всем направлениям - и здесь, и

на квартире Слепых. Что до Одессы, то, вероятно, это просто удобное место для

выхода - крупный город, порт, много чужаков... и море теплое.

- Вердикт есть? - спросил Штайн.

- Будет, - сказал Дубов. И замолчал. Молчали и Штайн с Костецким, они понимали,

что старший кооординатор сейчас решает, кто из них двоих пойдет в прошлое.

Дубов смотрел на Штайна, взгляд его был оценивающим. Затем он переключился

на Костецкого. Дубов сам был времером, ходил в прошлое на четыре дюжины и

теперь выбирал контролера, согласуясь с собственным опытом.

- Борис, - промолвил Дубов наконец.

- Да, - коротко сказал Штайн.

- Пойдешь ты, - сказал Дубов.

- Да, - повторил Штайн, но с совершенно другой интонацией. Он оглянулся на

Костецкого, ища его взгляд, но коллега-контролер отчего-то упорно смотрел в

сторону.

- Ну, чего ждешь? - спросил Дубов. - Напутственного слова, что ли? Так ты пока

никуда не едешь. Иди давай, в архив загляни, пусть тебе легенду разработают.

Десять дюжин - не шутка, сам понимаешь...

- Понимаю, - сказал Штайн. И ушел.

 

Архив был комнаткой в подвале, и не было там ни книг, ни

пыльных папок с документами, ни пожелтевших старых газет, ни

выцветших фотоснимков - только компьютер, подключенный к

глобальной информационной сети, да старичок при том

компьютере. Старичок носил строгий черный костюм и очки; он был

весь такой аккуратненький, сухой и легонький - божий одуванчик,

короче. Штайн подумал, что старичок, мягко говоря, староват для

работы, но Дубов, видимо, считал иначе. Старичка все именовали

Архивариусом - вот так, с большой буквы. Разумеется, у него было

имя, но никто его по имени не называл.

Манера разговаривать у старичка тоже была необычная - он говорил

медленно, продолжительными паузами разбивая фразы на

отдельные слова и словосочетания.

- Ну-с. Молодой человек. Зачем пожаловали.

Вопросительная интонация если и была, то потерялась где-то в

промежутках.

- Доброе утро, - сказал Штайн для начала, а продолжил уже

более деловито: - Я ухожу в 1911 год, мне нужна правдоподобная

легенда и примерный план существования на последующие сто

двадцать лет.

- Ах. Ах. Как интересно. Сто двадцать. Да. Лет. - Старичок

лучисто улыбался, покачивая седенькой головенкой. - Такой

долгий срок.

Штайн предпочитал не зацикливаться на цифре, потому что

цифра в самом деле была внушительная. И страшная.

- Какие места. Вам. Надлежит посетить. - Архивариус, кажется,

задал вопрос.

- Сначала - Одесса. Потом - не знаю. - Против воли Штайн

заговорил, подражая собеседнику. Потом спохватился: "Неловко

как-то. Еще подумает, что я дразнюсь," - и продолжил более

плавно: - После выполнения миссии мне нужно будет как можно

спокойнее и незаметнее протянуть до сегодняшнего дня.

- Сначала. Ваша миссия, - сказал Архивариус. - В 1911 году.

Люди. Русские. Разговаривали иначе. Не так. Как сейчас.

"Это уж точно," - подумал Штайн.

- Сто двадцать лет. Язык изменился, - проговорил Архивариус

и неожиданно спросил: - Ваша фамилия Штайн?

- Да.

- Иностранный язык. Знаете. Английский. Например.

- Мой второй язык, - ответил Штайн. - I lived in New York for

five years. You see, my father is a diplomat...

- Ах. Ах. Замечательно. - Архивариус пришел в тихий восторг.

- Американский акцент. Настоящий. Знаете. Вы будете иностранец.

Гражданин США.

Вот тебе и раз! А соображал-то старичок совсем неплохо, и

даже акцент распознал. Штайн посмотрел на Архивариуса с

уважением; до него стало доходить, что Дубов - не тот человек,

который из родственных чувств будет устраивать при МВ

богадельню.

Штайн и Архивариус неторопливо, но очень мило побеседовали.

Память у старичка, несмотря на солидный возраст, была на

удивление крепка, и Штайн узнал массу любопытных и полезных

деталей из жизни в прошлом столетии. Он бы с удовольствием

поговорил со старичком и подольше, но на столе глухо забренчал

массивный телефонный аппарат. Телефон был включен во

внутреннюю линию, так что, скорее всего, звонил старший

координатор Дубов.

Архивариус неторопливым движением руки снял с аппарата

трубку.

- Архив.

Посмотрел на Штайна поверх очков.

- Да. Здесь.

Протянул трубку Штайну, воздев при этом очи горе:

- Вас. Начальство.

Штайн принял трубку из дряблой пергаментной руки старика и

сказал:

- Слушаю.

- Борис, - прогудел из телефона голос Дубова, - давай ко мне,

тут у меня уже Сеня Голованов сидит с информацией на Слепых.

Ребята подлеца по косточкам разобрали. Приходи - будем тебя

загружать.

- Иду, - сказал Штайн и опустил трубку на аппарат. Посмотрел

на Архивариуса. Архивариус молча смотрел на него.

- Прошу прощения, - сказал Штайн. - Я должен идти. Вы,

пожалуйста, подготовьте для меня легенду. Десять дюжин, сами

понимаете...

- Да, - сказал Архивариус.

 

В кабинете Дубова Сеня Голованов колдовал над компьютером

шефа, а сам старший координатор зачарованно наблюдал за сим

действом со стороны. Сеня был не только руководителем

аналитиков, но и признанным компьютерным гением. Штайн

придвинул одно из кресел поближек столу и, покосившись на

экран монитора, где творилось что-то непонятное, сказал:

- Давайте, загружайте меня.

- Ну, во-первых, - проговорил Сеня Голованов, бросив терзать

дубовский компьютер, - как мы выяснили, Слепых был членом

партии патриотических монархистов.

- Ну и что, - сказал Штайн, оглянувшись на Дубова. - У нас

демократическая страна, и гражданин волен быть членом любой

партии, если она не запрещена. Эта самая патриотическая-

монархическая ведь не запрещена?

- Не запрещена, не запрещена, - проворчал Дубов. - Ты слушай,

о чем тебе рассказывают, вникай.

- У Слепых была своя фишка, - сказал Сеня. - Или, как

выразился бы Крючков, идея фикс. Слепых считал, что если бы в

1911 году... - Сеня выдержал многозначительную паузу, -

тогдашний российский премьер-министр Столыпин не был убит

террористом Богровым, то он, я имею в виду премьера, проводя

правильную политику, смог бы предотвратить революцию и

сохранить Великую Российскую империю.

- К вопросу о роли личности в истории, - задумчиво

проговорил Штайн. - Столыпин, значит. 1911 год.

- Слепых, как и Столыпина, звали Петром Аркадьевичем, -

сказал Голованов, и Штайн отметил, что Сеня уже говорит о

беглом операторе в прошедшем времени. - Психоаналитики пришли

к мнению, что Слепых слишком углубился в изучение истории и

биографии премьер-министра, и в его сознании произошло

определенное отождествление собственной личности с личностью

Столыпина. Мы уверены, Слепых отправился в прошлое, чтобы

предотвратить покушение на Столыпина, которое произошло 1

сентября 1911 года.

- Как вы все разложили, - восхищенно-недоверчиво сказал

Штайн. - Можно подумать, что Слепых оставил вам прощальное

письмо.

- Вроде того, - серьезно ответил Сеня. - Слепых разрабатывал

план на домашней персоналке и туда же заносил свои дневниковые

записи. Нам оставалось только все это прочитать.

- Неужели он не стер записи? - спросил Штайн.

- Разумеется, он их стер. - Сеня Голованов снисходительно

улыбнулся. - Как все чайники, он думал, что информацию можно

уничтожить одним нажатием клавиши Delete.

- Полегче насчет чайника, - буркнул Штайн.

Дубов хмыкнул.

- Архивариус тебе что-нибудь дельное посоветовал? - спросил он.

- Он посоветовал мне заделаться американцем, - сказал Штайн.

- Because I know a few words in English.

- Американец? Нормально, - одобрил Дубов. - Тем более

фамилия у тебя такая...

- Какая "такая"? - спросил Штайн подозрительно.

- Иностранная, - усмехнувшись, ответил Дубов. - И отход легче

в Америке осуществить. В России ты сто двадцать лет не

протянешь. Я свяжусь с Time Control, попрошу их о содействии.

Мы им как-то помогали...

А напоследок Дубов сказал Штайну:

- Ты, главное, пиши нам - не забывай.

- Обязательно, - кивнул Штайн.

Речь шла о времерских письмах до востребования: всякий

времер, находящийся в прошлом, обязан был вести дневник, в

который записывал все события каждого прожитого дня.

Накопившиеся за год записи времер закладывал в заранее

определенное место - например, в депозитный банковский сейф. По

истечении контрольного срока после запуска все тайники

вскрывались, дневниковые записи времера тщательно изучались

историками и анализировались психиатрами. Вообще-то, для

историков интерес в дневниках времера был минимальный,

поскольку времер просто обязан был держаться в стороне от

любых мало-мальски значимых исторических событий, чтобы, не

дай бог, не внести в прошлое никаких изменений. Дневники

главным образом предназначались для контроля психического

состояния времера, и если психиатры находили отклонения,

выходившие за определенные рамки, - горе несчастному! - вступал

в действие закон Трэвиса...

 

Словно еще не родившийся младенец, он плавал нагишом в

амортизационной жидкости, заполнявшей капсулу ускорителя;

дышал он через маску. Он ничего не видел и ничего не слышал, не

чувствовал ни тепла и ни холода, - он даже тела своего не

чувствовал. Все еще находясь в этом мире, он уже был отрезан от

него. Он вдруг испугался того, что вот-вот должно будет

произойти. И тогда он, никогда прежде не молившийся, мысленно

обратился к кому-то безымянному: "Помоги мне," - и ему стало

легче.

И тут он ощутил, что падает, падает все быстрее и быстрее в

узкий темный колодец. На самом дне колодца он различил

огромные часы, и стрелки этих часов вращались вспять...

 

1911

От Одессы до Киева Штайн ехал поездом. Вагоны поезда

тащил самый настоящий паровоз, пускавший из большой трубы

клубы черного угольного дыма. Комфорт был весьма

относительный, зато очень экзотично.

В попутчики Штайну досталась семья из трех человек: толстый

краснолицый мужчина лет сорока с пышными пшеничными усами

и блестящей плешью на темени, его супруга, дама также довольно

крупных форм, и их дочь, девочка-подросток лет двенадцати,

тонкая, тихая, даже какая-то бледная - на родителей своих она

совсем не была похожа.

Штайн не знал, как себя вести, потому был сдержан и молчалив.

Зато попутчики были чрезвычайно общительны, сразу же после

отправления поезда Штайну довелось испытать их

общительность на себе.

- Позвольте представиться, - проговорил толстяк,

располагающе улыбнувшись. - Смирнов, Василий Петрович. А это -

моя супруга, Анна Сергеевна...

Дама крупных форм подарила Штайну улыбку, которую,

должно быть, полагалось считать очаровательной.

- Наша дочь Ольга.

Бледное дитя на мгновение отвернулось от окна и совершило

меланхолический кивок.

Штайн принялся разыгрывать из себя иностранца.

- Oh, - выдал он для начала, - pleased to meet You...

Он запнулся, как бы спохватившись, и заговорил по-русски, не

стараясь изломать язык нарочитым акцентом, просто выговаривая

слова тщательно и медленно:

- Очень приятно познакомиться с вами и вашей семьей. Меня

зовут Борис Штайн.

- Ах! Так вы иностранец? - экзальтированно воскликнула Анна

Сергеевна, голос у нее был неприятно резковат.

- Да, американец, - ответствовал Штайн. От натужной улыбки у

него начинало сводить судорогой скулы.

- А вы очень хорошо говорите по-русски, - одобрительно

заметил Василий Петрович. - Где это вы так насобачились?

- Насобачился? - Штайн сменил приветственную улыбку на

недоуменную. - Простите?..

- Папа имел в виду: где вы так хорошо научились говорить по-

русски? - тихим голосом объяснила бледная Ольга.

- А-а, - сказал Штайн. - Моя мама говорила по-русски. - Он

вошел во вкус, изображая иностранца. - Она говорила - я

слушался... слушал...

- Неужели ваша матушка - русская? - живо поинтересовалась

Анна Сергеевна.

- Да.

- И как поживает ваша матушка?

- Она умерла, - сухо ответил Штайн.

Повисла неловкая пауза. Монотонно и ритмично постукивал

колесами на стыках рельс поезд, вагон едва заметно покачивался,

за окном разматывался, уплывая назад, малороссийский пейзаж.

- О, простите, - пробормотал Василий Петрович. - Мне ужасно

неловко, что мы своими настойчивыми расспросами вновь

напомнили вам о вашей утрате. Простите.

У его супруги, однако, любопытство возобладало над

деликатностью.

- Отчего же умерла ваша матушка? Она болела?

- Анна, - укоризненно проговорил Василий Петрович, бросая

на Штайна извиняющийся взгляд.

- На нее наехал автомобиль, - холодно сказал Штайн, надеясь

закрыть этим тему.

- Какая трагедия! - Анна Сергеевна закатила глаза. - Я всегда

считала, что эти автомобили ужасны, просто ужасны!

Штайн почувствовал настоятельную необходимость выйти

вон, на первый раз с него было довольно Анны Сергеевны. Он

поднялся и проговорил:

- Прошу меня извинить, но я должен покинуть ваше милое

общество на некоторое время.

Это было настолько изысканное хамство, что все сочли его за

обычную вежливость.

Шаткой походкой Штайн прошествовал через покачивающиеся

на рельсах вагоны, пока не добрался до вагона-ресторана. Здесь

звенела посуда и вкусно пахло едой, но посетителей пока было

немного - наверное, пассажиры поезда еще не успели

проголодаться. Штайн сел за один из свободных столиков, заказал

чашечку кофе и отвернулся к окну. Поезд подъезжал к какой-то

станции, сбрасывал скорость и наконец, скрежеща и брякая

железом, остановился. "Березовка", - прочитал Штайн вывеску на

здании вокзала.

Кто-то с тяжелым вздохом уселся на свободный стул за

столиком Штайна. Штайн поморщился и перевел взгляд на

незваного компаньона - это оказался Василий Петрович. Отдуваясь

и вытирая со лба пот гигантским носовым платком, Смирнов

сказал:

- Господин Штайн, вы уж простите пожалуйста. Моя жена

бывает чересчур настойчива в удовлетворении собственного

любопытства.

- Ничего, - сказал Штайн и добавил по-английски: - No matter.

Василий Петрович помялся еще немного и спросил, запинаясь:

- А куда вы направляетесь, если не секрет? В Киев?

"Не только жены бывают любопытны," - мысленно усмехнулся

Штайн.

- В Киев, - кивнул он и, упреждая следующий вопрос, быстро

пояснил: - Я слышал, в городе состоятся торжества по случаю

приезда императора Николая II. Очень интересно посмотреть.

- А вы забронировали номер в гостинице? - деловито спросил

Василий Петрович.

- Нет, - ответил Штайн. - Надеюсь, удастся подыскать что-

нибудь подходящее по приезду...

- Вам сложно будет это сделать. - Василий Петрович с

сомнением покачал головой. - Все номера в киевских гостиницах

уже забронированы с двадцатого числа. Уж я-то знаю, поскольку

сам служу в гостинице.

- Да ладно, - беззаботно сказал Штайн, - придумаю что-нибудь.

Василий Петрович совершенно по-детски поерзал на стуле, что

выглядело весьма забавно для мужчины его возраста и габаритов,

и как-то смущенно предложил Штайну альтернативу:

- Мы были бы рады принять вас в своем доме.

Штайн тут же подумал об Анне Сергеевне и отказался, стараясь

быть вежливым, но категоричным:

- Я очень благодарен вам за столь великодушное предложение,

но мне ни в малейшей степени не хотелось бы вас стеснить.

- Что вы, что вы, - замахал руками Василий Петрович. - Вы нас

ничуть не стесните.

"Ну и разговор у нас выходит, - подумал Штайн, - как в

дешевом сентиментально-историческом романе."

- Мы сейчас так цветисто с вами заговорили, - сказал он вслух.

- Давайте сделаем беседу проще, будем разговаривать как

нормальные люди.

- Давайте, - с готовностью согласился Василий Петрович,

подозвал официанта и заказал ему водки, икры, грибов и чего-

нибудь горячего. Услышав про водку, Штайн мысленно застонал,

но собрал волю в кулак и приказал себе крепиться - так надо для

дела.

- Вы упомянули, что служите в гостинице...

Штайн многозначительно посмотрел на Смирнова. Василий

Петрович кивнул.

- Если моя просьба помочь мне с номером в гостинице вас не

очень затруднит, я был бы чрезвычайно вам признателен.

- Да конечно, - сказал Василий Петрович. - Какой разговор.

Официант принес графинчик с водкой, рюмки, ловко

расставил на столе тарелки.

Василий Петрович разлил водку по рюмкам.

- Ну, давай за знакомство...

Вот так просто, благодаря случайному знакомству в поезде,

для Штайна был решен жилищный вопрос. Не имей сто рублей...

 

Штайн приехал в Киев 29 августа. Было время погулять по

городу, но он остерегался лишний раз выходить из гостиницы.

И он не стал искать Слепых, он терпеливо ожидал часа Ч.

По плану Слепых предотвратить убийство Столыпина

следовало в самый последний момент, чтобы заговорщики не

успели организовать покушение заново. Слепых намеревался

"нейтрализовать" (такой эвфемизм он употребил в своем плане)

террориста Богрова вечером первого сентября, возле театра, в

котором был (будет?..) убит премьер-министр.

По плану Штайна первого сентября возле театра следовало

"нейтрализовать" самого Слепых, чтобы Богров смог сделать

свое черное дело, и чтобы история сохранилась в неизменности.

...Вечером первого сентября Штайн прогуливался неподалеку

от театра. Музыка была неплохо слышна и на улице: играли "Сказку

о царе Салтане".

Темнело.

В кармане у Штайна лежали стеклянные ампулы, а в кулаке он

сжимал наполненный шприц; ладонь вспотела.

Когда Штайн засек возле театра одинокую темную фигуру, он

скорее угадал, нежели узнал в этом силуэте Слепых. Беглый

оператор, одетый в легкий, серого цвета костюм, неторопливой

походкой прилижался к театру; он шел, глубоко засунув руки в

кар%E