1. Новый год

 

Серебристая махина многоэтажки нависла над улицей-змеёй—с её зловеще-извивающимся, чётко вычерченным хребтом дорожной разметки, разноцветными чешуйками торопливых машин и подстриженными, словно кактусы, шевелюрами платанов вдоль тротуара. С её кричащей, пёстрой до нервного раздражения рекламой и снующими букашками прохожих. Спешащих куда-то, погружённых в себя—чужих и непонятных. Непонятных всегда и повсюду—даже когда фланируют по-вечернему раскрепощённо вдоль вылизанных витрин—со своими пуделями, мопсами, овчарками, со своими фрау, любовницами или друзьями; когда посасывают пиво в «кнайпах», оскалившись белой пеной на губах, или же невидящим взглядом поутру пронзают тебя в метро, торопясь на работу и невзначай оглушительно сморкаясь в белоснежные бумажные квадратики... Непонятных и в «шпильке», как здесь на русский манер называют салон игровых автоматов, где они просиживают до самого закрытия, глотая пачками сигареты, и лишённым всяких эмоций, фанатически-отрешённым взглядом приклеившись к стеклянному табло пред собой...

В «шпильке» Надя работала давно. Года три, не меньше—почти с тех самых пор, как они с Лёней приехали в Берлин. Уже во всех подробностях изучила премудрости игрового дела. Знала, когда может «выплюнуть» какой автомат,--т. е. выдать после очередной удачной комбинации всё то, что в него засадили за день. А это было, увы, не мало!.. И следовательно, стоило его побыстрее выводить из игры, отключить—да только осторожно, чтобы клиент ничего не приметил. Иначе ведь будет вони—не отмашешься!.. Знала Надежда, и какому полицейскому можно «лапу помазать», когда засиживались игроки дольше положенного. А какому лучше просто штраф заплатить, если уж быстро выключить в зале свет не получилось... Подруги шутили, называли её «кандидатом игровых наук», смеялись. Пускай себе, они ведь не со зла. Никто ж не виноват, так уж жизнь сложилась—что вот не муженьку её, а ей самой, на семейку спину гнуть приходится. Всего-то наперёд ведь не узреешь...

А вообще, ну их всех к лешему—работу, автоматы, клиентов-полудурков—то всё было вчера. И будет вновь теперь лишь после завтра. Ну, а сегодня—гуляй душа-птаха—само Его Величество Новый Год на пороге переминается, кафтан уже свой алый примеряет. И ни одна Крыска-Лариска на свете—будь то свои, чужие, иль просто неодушевлённые, предметные обстоятельства, не в силах испортить Надежде её вселенское, поросячее, истошное, как когда-то в детстве и—как будто в последний раз—ликование!..

Новенький дюралиевый лифт с огромным, во всю стену, ещё не исцарапанным зеркалом, плавно возносил её под крышу, в «преисподню»—как называли свою квартиру на последнем двадцать втором этаже Маша и Илья. Надя критически окинула изображение напротив, задержалась взглядом на шее, что словно из янтарного монолита вздымалась вверх, тонкая и длинная, к элегантным, отороченным золотом мочкам ушей. В целом осталась собой довольна, в особенностью белизной и свежестью кожи,--словно не брали её ни ночные бдения на работе, ни сигареты, ни противно ноющая, забитая вглубь женская тоска. «Ну, что, мы ещё повоюем? –спросила, слегка подмигнув зеркалу. –Год-то идёт високосный, а значит—перемены. Пусть хоть и через муки-страдания—да только в конце всё к лучшему будет, это уж наверняка...»

Дверь открыла Машина мать, немолодая дородная еврейка с тонкими, жилистыми ногами. Тут же в прихожей топтался молодняк—шумный, извергающий десятки вопросов в минуту и невинно хлопающий при этом своими серо-голубыми, почти арийскими, глазами. Дениске было три с половиной—точная копия Ильи, с характером, только без живота. Яночка на год старше—эдакая маленькая королева, с вьющимися каштановыми волосиками и бантиком кукольных губок. Они стояли в дверях уже одетые, готовые отчалить к живущей десятью этажами ниже бабушке и не мешать взрослым в приготовлениях к празднику.

Едва Маша успела закончить давать маме ценные указания, как раздался новый звонок, В квартиру ввалились Шмидты—Анжела с Артуром—молодые, яркие, улыбчивые—заключительное звено их компании, не связанное родственными узами с остальными приглашёнными на вечер. Машина мать с трудом превозмогла размалёванное по её лицу любопытство и убралась-таки с неожиданно примолкшим молодняком вовсвояси. Тем временем хозяйка деловито увлекла девушек на кухню, предварительно одарив каждую из них пёстреньким передником. Артур прошёл в зал.

-А-а, подкрепление подошло! –Илья встретил его крепким рукопожатием.-Ишь, расфрантился! Скидовай жакет—счас стол раздвинем, да мебель переставлять будем—а то здесь как-никак двадцать человек должно разместиться!

Артур внутренне улыбнулся. Ему был симпатичен этот здоровый, курносый еврейский хлопец с хохляцким говорком, тёмными кудрями и такой несвойственной для Германии простецки-дружелюбной манерой общения. Порой ему казалось, что он знал Илью вечно—ещё там, в «совке», в армии и на гражданке, в Сибири иль на Украине, в институтских курилках или же сельских клубах-дискотеках. Однако на самом деле это было не так—с Машей Шлейдер Артура жена Анжела сошлась лишь 7 месяцев назад. Ну, а сойдясь, спелась так ладно, в унисон, что уж почти пол-года считалась ближайшей «подругой семьи». Такой же, как и Надя, которую Маша знала уже давно—с тех пор как женщинам выпало рожать в одной палате берлинской центральной клиники ШаритЕ. Маша тогда облегчилась вторым, Дениской—родила быстро, что выплюнула. Зато Надежда маялась почти двое суток, вся иссохлась, позеленела. А под конец, вроде, и вовсе помирать собралась. Родные все в Питере, муж—так тот лишь на полчасика в первый день заскочил, помялся да исчез—словно и не от него вовсе жена рожает. Нет, эдак не годится, решила Маша. Да и взялась она серъёзно за эту белую и тощенькую—даже несмотря на беременность—ленинградку. Всё говорила с ней, говорила—то просто, за жисть, то анекдоты травила. Да и саму её на разговоры вытягивала, ведь главное—не молчать наедине со своими невесёлыми. Под конец второго дня так обе договорились, что немка—которая с ними в комнате третьей лежала—благим берлинским матом возопила и в соседнюю палату убёгла. Ну, а Надя повеселела вся—и принесла в полночь богатыря, аж целых 4 кило. Вот так-то и стали Шлейдеры у Максимки крёстными, временно поверх магендовидов своих православные кресты привесив... Однако всему свой черёд—пред взглядом в прошлое стоит как следует к настоящему приглядеться.

Пока в просторной гостиной на двадцать втором этаже берлинской многоэтажки—что вздымалась с востока от легендарных Бранденбургских ворот—по-русски споро пердвигалась мебель и готовился плацдарм для грядущей новогодней вакханалии—на кухне ставился спектакль. Действующими лицами были исключительно представительницы прекрасного пола, первый акт вместе с декорациями включал в себя чистку картошки для винегрета, селёдки под шубой и гарнира к шашлыкам, а вот второй!—о-о, его охарактеризовать вряд ли бы удалось даже самомУ директору театра. Нет, ловкие женские руки по-прежнему продолжали умело закручивать спиралькой ленту картофельной кожуры, но только истинное действие пьесы разворачивалось уже отнюдь не здесь, а уносило зрителя (или слушателя) далеко-далеко от этих банальных мест:

-Анжел, я не пойму, что ему тогда не хватает?—не унималась прямолинейная Маша. –Если у вас всё так супер, так чё он выпендривается?

-Тс-с,--Анжела покосилась на дверь, слегка застенчиво сверкнув карими бусами глаз. –Может, закроем полностью? А то у моего музыкальный слух.

-Ну, ладно, для твоего спокойствия, -хозяйка встала и полностью притворила фелёнчатые створки в корридор. –А вообще, у них там так Машка Распутина орёт,что захотят—ничего не услышат. Да и к тому же мой твоего Артурчика уже пивком попотчевал—так что им счас и без наших «секретов» хорошо...

-Девчонки, а чем мы хуже?—неожиданно воскликнула Надежда. –Что нам мешает тоже начать старый год провожать—чтоб побыстрей прошёл и не возвращался.

Мария быстро, но пронзительно скользнула взглядом по Надиному лицу, словно углядев смысл между строк в этой её нехитрой реплике. Помедлила, потом шагнула к холодильнику и достала початую бутылку «Бакарди»:

-А мне кажется, подруженьки, жизнь нам гнать ни к чему. Какая бы ни была она—дорога нам теперь только одна—книзу. Так что давайте особо не разгоняться... –Маша помолчала, украдкой взглянула на Надю, словно предупреждая её мысли. –У меня-то тоже с моим не всегда мёд да сахар. Даже и теперь, а раньше—и подавно. Мать моя хоть и приезжая, но себя сама крутой москвичкой держит. А отец—тот вообще доктор, светило советской науки... Ну, и представьте себе Илюшку—не какой сейчас, а какой он семь лет назад был, когда со своей быдловки прибыл—чистый Тарас Бульба, только что обрезанный... –в уголках губ рассказчицы повисла многозначительная пауза. -Так вот, такой он к нам в дом и приходил—и каждый день являлся—ухаживал-то он настойчиво, что банный лист... Словом, всякое пришлось пережить, прежде чем всё перетёрлось... А теперь вот смотрю: гаврики растут не по дням, мы стареем—и так мне порой того времени вернуть хочется—когда только притирались, да когда нам по двадцать два годка было...

Маша расчувствованно умолкла. Она была самая старшая—располневшая, наименее привлекательная внешне и, на сегодняшний день, самая «благополучная» из подруг. Все трое призадумались—каждая о своём—и вместе с тем, об общем—их, женском, заложенном в глубинах русско-«совковского» воспитания и в их до смешного схожем понимании счастья. Схожем—даже если формулировала его каждая совершенно иными словами.

Через полчаса в проёме двери возник Илья—разгорячённый, с распахнутой грудью, нависшей буйной порослью над весьма чётко вырисовывающимся животом, свидетельствующим как минимум о его высокой оценке немецкого пивного многообразия.

-Ну, что, девчата, всем кости перемыли? –пробасил он лукаво. –А винегрета всё нэма?

-Так, Илюша, а тебе винегрета и не положено! -игриво парировала Надя с уже изрядно подрумяненными Бакарди щеками, -Ты же у нас на диете—или забыл?

-Якой такой диете? –едва ли не всерьёз оторопел Илья. –С коих это пор?

-Ну, как же—с тех самых! –продолжала Надежда в той же тональности. –Нам вот супруга твоя призналась: с нового года ты на диете. Ну, а учитывая известную мудрость, что, мол, как встретишь новый год, так и проведёшь—мы решили, начинать тебе нужно прямо сейчас—чтоб уж наверняка было...

-Чо-хо? –Илья слегка успокоился и стал подыгрывать Наде. –Вы чё меня, девки, прям на праздник заморить собрались? Вот те и благодарность за всё...-он повернулся к жене. –И чем это, жинка, я тебе такой не нравлюсь?

Пока Маша соображала, как бы так ответить в тон общему приколу, да ещё и муженька не особенно ужалить—а то Илюша при всей его открытой весёлости имел свойство непредвиденно обижаться порой—Надежда уже вворачивала в беседу новый финт:

-Да, да, Илюша, мы теперь живём на западе, а здесь женщина на себя иначе смотрит. Да и к любимому своему иные требования предъявляет. Ты не смейся, а лучше на ус мотай...

-И якие ж такие требования моя жинка ко мне предъявляет, что я того не знаю?

-Какие? –Надя всё больше входила в роль. –Ну, например, к вопросу о внешности мужчины... Вот, скажем, выдающийся авторитет впереди—он здесь в Европе совсем не в моде.

-Що-о?? –Илья хохотнул. –Так ты про то!.. Це у меня не авторитет, а трудовой мозоль—между прочим, кровью да потом в трудах на благо любимой же жинки и заработанный!.. Без него не мужик, а так—одно название. По нему работягу за версту от тунеядца отличить можно…

-Ладно, закроем тему, -Надя улыбнулась уже без иронии. –Если твоей теории верить, то моего тоже придётся в работяги записать .

-Ну, не знаю, кума, это тебе видней, -протянул Илья. –А, кстати, где он сам-то? Иль отрабатывать за вечер не собирается?.. Так ты передай, что надурняк здесь никого не кормят.

-Лучше, Илюшенька, ты сам ему это и передашь… Вообще-то, он уже часа три назад поехал Максимку к бабушке отвозить, да, наверное, заблудился, как всегда, на обратном пути, -ирония вновь вернулась в голос Надежды, но только другая—какая-то невесёлая, без запала.

-ДобрО, -подитожил Илья, тряхнув каштановыми, точь в точь как у дочери, кудрями, -теперь хоть знаем, что ему на новый год дарить—берлинскую карту общественного транспорта… Собирайся, тунеядец! –крикнул он подошедшему Артуру. –Счас поедем за пивком да лимонадом, а то уже час дня—немцы всё разберут и ничего на наш колхоз не останется.

-Что-о? –обиделся Артур. –Что за наезды средь бела дня?

-Малыш, не обращай внимания, -вступила в беседу Анжела своим бархатным голоском. –Это у него теория такая: если мужчина без живота—значит, работать не умеет… А ты у меня всё-равно самый лучший на свете!

Слегка смутишись, Артур растаявшим взглядом послал ей воздушный поцелуй.

-Ты видала? –спросил Илья у жены если и не с завистью, то с нескрываемым восхищением. –Вот это—любовь!

Маша лишь стрельнула глазами в своего простодушного муженька и задумчиво потупила взор...

 

Часов в шесть вечера вся компания была в сборе. Родители с обеих сторон, тётушки, дядюшки, двоюродные сетрицы с мужьями и без оных—в не по-европейски коротких юбках, с живыми карими глазами, заинтересованно смеривающими мужскую половину—прежде всего из числа новеньких, влившихся в их тусовку за последний год. Особенно часто ловил на себе любопытные взгляды Артур, являющийся единственным блондином из всей честной компании. И хотя это определённо ласкало его тщеславие, но вместе с тем внушало некий дискомфорт, тем более что Анжела присутствовала тут же, да ещё и перебрасывалась громкими репликами с Машей иль Надеждой—намного громче, чем говорили между собой сами родственники. «Вот эта никогда дискомфорта не почувствует!» -мелькнула в голове у Артура мысль—словно о совершенно чужом человеке. Он сам даже удивлся этому, внутренне растерялся ещё больше и—едва Илья отправился на балкон жарить шашлыки—с облегчением последовал за ним.

Сначала перекурили, осматривая с высоты празднично разукрашенный город, медленно опускающийся в свои последние в этом году сумерки. Это настраивало внутренне на задумчиво-лирические аккорды.

-Хорошая у тебя жена, -прервал молчание также вышедший на свежий воздух Леонид. –Такая вся аппетитная—и самая весёлая за столом.

Шмидт пожал плечами:

-А у тебя, можно подумать, хуже.

-У моей типаж другой, -протянул Леонид, подбирая правильные слова. –Моя—отличная мать и замечательная хозяйка. А вот с твоей в жизни веселее... Да и в чём другом, я думаю, тоже!..

Артур усмехнулся, а Илья щелчком отправил окурок своего Мальборо в затяжной пикирующий полёт:

-Ты, женский психолог! –брякнул он с напускной строгостью. –Ты лучше скажи, где пропадал весь день, пока мы здесь с Артухой седьмым потом умывались?

Лёня поглядел на Илью несколько секунд, пытаясь прочесть по лицу степень серьёзности последнего. Наконец он протянул с примирительной шутливостью, подстраиваясь под украинский говорок:

-Чёт ты, кум, сегодня якой-то весь не такой... Чё, жинка не даёт—иль, может, тебе налить уже треба?

Шлейдер понарошку замахнулся кулаком:

-Я тебе дам «не даёт»! Эт шо, у кого что болит, тот о том и говорит? –он не обратил внимания, как Леонид весь вдруг стушевался и тут же глянул на Артура—не приметил ли тот чего.

-Короче, я ничего не знаю, завтра после всего ты у нас отрабатываешь, -продолжил Илья со своим обычным полушутливо-полусерьёзным добродушием.

От затеи жарить шашлыки на гриле пришлось вскоре отказаться—даже прежде, чем угли, упершись столбом сизого дыма в вечереющее небо, толком занялись огнём. У подножия многоэтажки выстроилась группка прохожих—как видно, сохранявших бдительность даже в эти предпраздничные минуты.

-Сейчас пожарку вызывать будут, -хладнокровно констатировал Леонид происходящее внизу.

-Чо-хо?! –не на шутку переполошился Илья, до этого энергично работавший симпровизированными из стопки рекламных проспектов мехами. –Якую такую пожарку? –и перегнувшись через перила балкона он начал отчаянно размахивать руками, словно утопающий с палубы потерпевшего крушения судна.

-Алес ин орднунг! Кайн фойервер! Пожарку нэ треба, просто шашлыки жарим! –раздавалась из под крыши дома живая смесь немецкого и русско-украинского языков. -А сколько за вызов-то платить надо? –бросил Шлейдер озабоченно через плечо.

Артур с Леонидом переглянулись.

-Марок пятьсот, не меньше, -наконец изрёк последний значительно.

-Да ты шо, охерел?! –Илья едва не кувыркнулся через стальной парапет двадцатью двумя этажами ниже. –За ци гроши ж мне полмесяца спину гнуть!.. –он яростно махнул рукой. –Усё, сворачиваемся здесь! Лёха, неси воды—зальём угли и тикать с балкона—хай соби потом докажут, что мы были... А шашлыки на сковороде сварганим... иль внизу в ресторане закажем—всяк дешевле выйдет!

 

Проводы старого года начались в хлебосольной, изобилием блюд и напитков располагающей к застолью обстановке,—поначалу слегка натянутой, с показушным душком, но по мере воздействия крутых и не очень душесогревательных бальзамов принимающей всё более наши, былые, отечественные оттенки. Слева от Артура сидел отец Ильи—уже довольно пожилой, но такой же простой и разговорчивый, как сын его. Общий язык они нашли тут же, после первой рюмки Абсолюта. Едва старый Шлейдер узнал, что Шмидт служил срочную в Сибири, как тема их дальнейшей беседы на сегодняшний вечер была предопределена. Дед без конца вспоминал собственную военную молодость, прошедшую в тех самых местах, отчаянно жестикулировал, описывая боевую технику и коварных сибирских комаров, и если бы не Анжела, вытащившая мужа через сорок минут вместе с молодыми Шлейдерами курить на балкон, празднование нового года вполне могло обернуться для Артура неким подобием встречи однополчан.

Снаружи было ветренно. Прямо напротив балкона громоздилась «беременная игла»—как прозвали языкатые берлинцы возвышающуюся на Александерплатц телевышку. От выпитого спиртного она казалась почти рядом—протяни только руку, и уже проткнёшь пальцем горящие оконца распростёртого по периметру самОй «брюхатости» ресторана. Однако руку протянуть не удавалось—на ней повисла Анжела, вжавшись в парня своим обволакивающим теплом, ластясь и урча, словно кошка. Она почти всегда вела себя так—а не только вследствие выпитого спиртного—как наедине, так и в присутствии знакомых. Порой даже казалось, что посторонние взгляды лишь подогревали её страсть и нежность. От всего этого внутри головы Артура расплывался вязкий слащавый дурман, словно парализующий его суть,—сейчас как и прежде...

 

Вскоре после встречи московского нового года стала собираться компания—главным образом из молодых—решивших последовать доброму немецкому обычаю отправиться к двенадцати к Бранденбургским воротам—символу воссоединения Германии. Первые годы после объединения сюда стекались толпы народа со всей Европы, это стало своего рода последним писком нового поколения—пострелять фейерверки и раздавить бутылочку-другую шампанского в общей праздничной сутолоке под сенью старинных ребристых колонн, увенчанных стремительною квадригой. Именно там, где ещё несколько лет назад стыла в немом вопрошании мёртвая пограничная зона, обрамлённая зеркальными рубками гедеэровской «Штази» вкупе с её тогда ещё всесильным старшим наставником. И именно там, откуда брала своё начало легендарная Берлинская стена...

От шлейдеровской бетонки до этого места было минут 15 ходу. Далёкие от политических мотивов, молодые люди хотели, главным образом, развеяться со стола, растрястись после обильных закусок, подышать духом улицы и подготовить себя к новым телесным и душевным возлияниям—так сказать, к основной части программы. Пришпоренные «градусами» ноги быстро несли их по зигзагам асфальта—в шумном потоке местных горожан вперемежку с пёстрым туристским разношерстием. Впереди следовал Илья, расчищая широкой грудью дорогу остальным членам компании. За ним—рука об руку—Шмидты, рядом—одна из кузин по имени Катя—в не по-зимнему короткой мини и колготках с люриксом—пользующаяся нескрываемым вниманием со стороны мужской части прохожих. Замыкали шествие Леонид с бутылкой пива в руках и двумя едва вырвавшимися из «пуберитета» шлейдеровскими родственницами (Надежда осталась помогать хозяйке по кухне) и ещё одна тихая пара, производившая за столом довольно интеллигентное впечатление.

Тёмно-серое берлинское небо то и дело озарялось разноцветными вспышками фейрверков, разрывающихся то беззвучно, то с артиллерийским грохотом и даже порой сопровождающих свой полёт пронзительным завыванием и клёкотом. На улице поминутно трещали хлопушки и минибомбочки, выбрасываемые либо из окон домов, либо самими прохожими. Один из проплывающих мимо усатых прусаков, как видно, не пожелал ограничиться одним платоническим созерцанием обтянутых люриксом катиных ляжек—кинутая им бомбочка разорвалась едва ли не под каблуками девушки—однако вреда ей не причинила. Та лишь дико взвизгнула, обхватив за локоть Артура, на что Анжела метнула молнию своими выразительными, на выкате, глазами, принудив вконец стушевавшуюся Катерину ретироваться в хвост процессии. И только находчивый Илья успел своевременно отправить вдогонку поклоннику миниюбок увесистую хлопушку, которая едва не прожгла последнему штаны на наиделикатнейшем месте.

До самИх ворот добраться не получилось—слишком уж плотным кольцом обложила ликующая толпа эту мекку европейского туризма. Компания наша расположилась на Вильхельмштрассе, недалеко от английского посольства—метрах в стапятидесяти от цели. Достали напитки, ракеты, запасливый Шлейдер извлёк из кармана пластиковые стаканчики. Пробегающий мимо паренёк поинтересовался, не имеется ли в наличии лишней тары. Илья пересчитал стаканы и выделил ему две штучки, на что тот рассыпался в любезностях и ускакал прочь, выкрикивая лозунги типа «Гласность», «Перестройка» и «Русский есть карашо»...

Через несколько минут разом взорвавшееся небо вместе с земными возгласами восторга и треском откупориваемого шампанского возвестили о наступлении того самого, ради чего все здесь, собственно, и собрались. Белые пластиковые стаканчики упорно не желали издавать никакого подобия звона или другого, соответствующего торжественности момента, мало-мальски пристойного звука. Однако в этом и не было необходимости. У наших друзей уже звенели сердца, натянутые словно струны от переполнивших их чувств. И ещё—ярче рейхстаговских прожекторов горели глаза, устремлённые навстречу новому, пока только мерцающему искрами фейерверков, но уже реально ощутимому под тёмными сводами, девяносто шестому году...

 

Когда любители уличной романтики вернулись домой, за столом понемногу улёгся ажиотаж. Некоторые завершали телефонные поздравления родственников, другие подчищали блюда в ожидании уже испускающего из кухни животрепещущий аромат второго; кто курил на балконе, кто вёл неторопливо-сытые беседы с соседом. Дождавшись очереди на телефон, Артур позвонил домой поздравить родителей—они жили в часе езды, на восточной окраине города. Мать была слегка взволнована, как всегда, тут же справилась, всё ли в порядке. Долго благодарила за поздравления, присовокупив, что по гороскопу этот год для сына должен выйти особенно решающим и позитивным. Артура резанули просачивающиеся на поверхность откуда-то из артезианской глубины, тщательно замаскированные, но прекрасно известные парню, материнские тоска и надежда. Они тут же отдались эхом в нём, зассаднив в нутре—даже сквозь туман спиртного. Однако задерживаться на них не хотелось—только не сейчас—и Шмидт прогнал от себя прочь щемящую предвестницу боли—тем самым заслонившись непроницаемым щитом от боли материнской...

-Что, у тебя тоже этот год решающий? –вопрос проходящей мимо Надежды вывел Артура из оцепенения.

Несколько секунд он приходил в себя. Наконец нашёлся:

-Надь, с новым годом!.. А вот подслушивать чужие разговоры, кстати, не очень «гут»...

-Да никто и не подслушивает, Артурчик, -донёсся её звонкий голос уже с другого конца длиннющего корридора. –Мы же не виноваты, что ты прямо возле нашей кухонной обители общаться решил.

Мимо проплыли Маша Шлейдер и здоровенный поднос с пышащим слюноотделительным дурманом жарким. Шмидт направился в зал, сел возле Анжелы—правда, на этот раз с другой стороны, чтоб не рядом с отцом Ильи. Общаться как-то вдруг расхотелось. «Надо бы добавить, -подумал Артур, -всё-таки праздник»,- и он нашарил глазами на столе ближайшую от него бутылку Абсолюта. Словно прочитав его мысли, напротив раздался хрустальный голосок Надежды:

-Друзья, попрошу всех наполнить бокалы!.. Друзья-а...-повторила она, пытаясь привлечь к себе рассеянное поздним временем и выпивкой внимание. -Граждане собравшиеся!.. Дамы и господа... Родилось маленькое лирическое поздравление, у всех налито?..

Когда за столом немного стихло, она продолжала:

-Хочу всех вас, дорогие, поздравить с самым большим русским праздником, который мы даже здесь на чужбине образцово отмечаем чисто по-нашему—с русской теплотой и душевностью! Хочется пожелать вам сибирского здоровья, кавказского долголетия и намецкого благополучия!.. А ещё от себя лично хочу добавить, -голос её понизился, а глаза как-то странно заблестели, -чтобы та наша прекрасная компания, которая сложилась здесь за последнее время, продолжала и впредь отмечать все наши общие праздники в том количестве, что и сейчас. То есть... –она запнулась, -можно, конечно, и расширяться, новым прибывать—но только чтобы все старые оставались с нами—навсегда!..

Над столом зазвенели рюмки и бокалы, люди вновь продолжали закусывать и общаться, Илья брякнул шутливо, что, мол, в следующий раз по причине многословия Надежду третьей не возьмём, а Маша коротко пожурила его за это,—один лишь Артур сидел застывший в какой-то своей, глубокой умственной нирване. Его терзали сразу несколько мыслей. Во-первых, за всё время надиного тоста его не покидало ощущение, что она обращалась именно к нему... Но откуда ей было знать, что парень уже несколько раз собирался уйти от жены? Или же сама Анжелка сболтнула? Но разве она на такое способна? И как тогда на него смотрят её подруги?.. А может, и Илья с Леонидом тоже в курсе? Ведь, наверное, неспроста Лёнька выкинул сегодня реплику о достоинствах такой жены, как Анжела... Артуру вдруг привиделся скользкий тупик, в который он упирается лбом. Он тряхнул головой, хлебнул холодной Фанты—и мысли его черкнули в туманной пустоте зигзаг, как-то нехотя, тяжеловесно изменив траекторию своего полёта... Он посмотрел на Надю—она сидела прямо напротив и элегантно разделывалась с кусочком жаркого, одновременно смешливо переговариваясь с Машей и Анжелой. Это совмещение двух процессов выходило у неё так ловко и непринуждённо, что Артур невольно залюбовался молодой женщиной. Сам он так не умел—на виду у всех обгладывать косточки, разговаривать и при этом сохранять подобающий внешний вид, который бы не вызывал у него самого внутреннего неудобства. Сейчас Надежда была весела и румянна. Но десять минут назад, во время своего тоста и, особенно, когда она запнулась в конце него—она выглядела иначе—в этом Артур мог поклясться. Он не умел сейчас описать словами, что именно было в девушке «не так»—внезапно скользнувшая по лицу бледность, на какие-то мгновения сковавшие его «осУнутость» и чёткость линий—и было ли это вообще? Или лишь привиделось пьяному воображению парня? Однако первая, облачённая в слова мыслишка, прострелившая его сознание, звучала ошарашивающе: «Печать смерти». Кажется, именно так вынес Шмидт этот коварный образ из своей 28-милетней, не особенно искушённой в подобных делах, жизни...

Едва Артур охватил осознанным взором всю роковую фатальность коротенькой фразы, как он в ужасе опустил глаза... Так, потупившись и боясь шелохнуться, сидел долго, невидящим оком сверля чужую обувь и крошки под столом.

Большинство присутствущих были уже «совсем хорошие», поэтому на сидящего, словно в прострации, молодого человека—мужа сочной и трещащей без умолку кукольной брюнетки—не обращали никакого внимания. Наконец он поднял глаза—Надя, живая как никогда и жизнерадостная, перебрасывалась репликами со своими подругами и прочими участниками застолья, запивая всё это дело Крымским шампанским из высокого хрустального фужера... Артур посидел ещё несколько минут в растерянности, наконец махнул рукой и, бросив мысленно: «Пить надо меньше!» -отправился курить на балкон.

А потом было «продолжение банкета»—с тостами и без оных, с шутками, анекдотами, с достреливанием оставшихся праздничных боеприпасов и тщетными попытками уничтожения наготовленного в избытке щедрыми русскими хозяйками съестного. Домой Шмидты отправились после четырёх—в стельку довольные, шальные. От былой неопределённости у Артура не осталось и следа. При выходе их задержала Надежда:

-Так, вы завтра железно приходите? А то у меня к твоему муженьку деловое предложение!

-Ещё бы, Надь, -пропела Анжела, -у нас дома хоть шаром покати! –и тут же добавила с кокетством. –Ух, деловая ты, Надька стала—дальше некуда! К чужим мужьям предложения имеешь!.. –подруги звонко чмокнулись на прощанье.

По тону жены Артур уловил, что ей что-то известно о надином предложении, однако сейчас ему было всё фиолетово. Спустившись на улицу, супруги тут же поймали жёлтенький Мерседес, по случаю праздника уютно разукрашенный гирляндой по низу лобового стекла,—который за неполные десять минут доставил их домой.

 

2. Надя

 

На следующее утро, вернее, ближе к полудню—когда не обременённые заботами люди обычно просыпаются 1-го января—Артур успел свершить сразу три вещи. Во-первых, позаниматься любовью с женой—из-за ещё не выветрившегося хмеля и сонности Анжелы секс получился не ярким, так—где-то на «троечку»—тем не менее под конец оба остались вполне довольны своим супружьим началом года. Во-вторых, разузнать, что «деловое» предложение Надежды не таило в себе ничего таинственно-загадочного, а предполагало всего лишь просьбу отвезти её на машине Шмидтов («за вознаграждение, разумеется») в некий польский городок и обратно—«зачем, Артурчик, точно не знаю—сегодня сам об этом у неё и спросишь». Ну, и по-третьему пункту выяснилось, что вчерашние подозрения парня оказались отнюдь не напрасны—Анжелины подруги действительно знали(«только так, в-общих чертах») об их семейных распрях и недавних попытках Артура уйти: «Пойми, у меня ведь в Германии никого родного кроме тебя нет, и если ты вдруг собираешь вещи и прощаешься, то я хотя бы кому-то душу излить должна». Это было голой, наичистейшей правдой, и Шмидт откровенно пожалел женщину, которая вдруг снова стала для него такой близкой и родной, как когда-то. Жалость эта и желание успокоить её, встреченные лаской и нежностью жены, уже грозили перерости в нечто гораздо бОльшее, как внезапно зазвонил телефон.

-Вы, засони! –проурчал в трубке размеренный голосок Маши Шлейдер. –Мы за стол садимся. Ждём вас максимально 15 минут, потом ничего гарантировать не могу—а то мой Илюша голодный, «як звер»...

И так через 10 минут Шмидты уже неслись на своей красненькой Мазде по вымершим—и ужасно захламлённым после вчерашнего артобстрела—улицам Берлина.

 

Праздники просвистели мимо, как тот лихой фейерверк, что пёстрой вспышкой лишь на мгновения озаряет черноту жизни, оставляя после себя мрак и пустоту, да горький привкус похмелья. Для Нади второе число началось так же, как сотни прочих будних дней за последние её годы на чужбине—готовка обеда, одевание и кормление Максимки, короткие сборы и—марш-бросок на работу. К счастью, у Лёни в университете были каникулы, поэтому отпадала необходимость везти сына к бабке—на редкость неприятной шестидесятилетней матери мужа, которая своей закорючкой носа и сварливостью напоминала Надежде Бабу Ягу. Впрочем, неприятность её была выборочной—во внуке, например, она души не чаяла и несказанно баловала его. Та же самая история была и с сыном, который регулярно получал от матери довольно-таки солидные денежные подачки—«ты только подрабатывать не вздумай, твоё дело—учиться, а работает пусть ОНА». Так уж случилось, что Надю Кораблёву не взлюбили в родительском доме Лёни Завацкого. Не взлюбили сразу—безнадёжно и бесповодно—едва молодые приехали к ним из Питера на каникулы после первого курса института. Второй раз Леонид ездил уже один—поставить их в известность о беременности жены. Так думала тогда Надя. А оказалось, это был лишь предлог. Основной же причиной явилось оформление документов на выезд. И ещё—решение судьбы её, Надежды, которую родители никоим образом не желали видеть в роли своей невестки там, в Европе... Как показали дальнейшие события, Леонид был с ними не согласен, и по возвращению в Питер предложил жене эмигрировать вместе с ним...

Наде сейчас казалось, это случилось целую вечность тому назад. Долго, кажется, она тогда не раздумывала, только с отцом своим посоветовалась—он для неё оставался, как и в детстве, самым большим в мире авторитетом. «Главное, дочка, чтоб тебе хорошо было. Здесь у нас нынче, сама видишь, что творится—сплошной беспредел. А с мужем-евреем, да ещё в Европе, с голоду всяк не помрёшь. Если любишь его, то езжай!» -вынес Сергей Петрович Кораблёв своё лаконичное, выстраданное резюме и, отвернувшись к окну, часто-часто заморгал ресницами...

А Надя и вправду любила тогда—всего-то четыре с половиной года тому назад—любила настолько, что согласилась стать Завацкой, хоть прежде и обещалась отцу сохранить навеки его фамилию. Любила так сильно, что решилась бросить всё—родителей, друзей, институт, бросить любимый город на Неве, где прошло её детство. И отбыть в неведомый, непонятный, пугающий своей правильностью и напыщенностью, Берлин. Он должен был стать родным—для неё и того крошечного кусочка счастья, что трепетал в её чреве последние месяцы, наполнял её целью и силой, в которой она так нуждалась сейчас...

Иногда, особенно первые годы в Германии, Надя частенько спрашивала себя, когда же у них с Лёней прошла любовь, когда треснуло надвое то, что так крепко и, казалось, навечно срослось там, на холодной дождливой Родине, в замызганном студенческом общежитии. Вначале горько, до внутренней истерики, винила в душе тёщу, те проклятущие восемь месяцев, что провели вместе, вчетвером, в одной комнатёнке приёмного «хайма». Впрочем, под конец, с рождением Максимки, Надежда уже не могла держать за зубами всю ту жёлчь, что регулярно выплёскивалась на неё вёдрами слов и сотканных из ненависти пауз—выплёскивалась и тут же рикошетом пёрла из неё обратно, не вмещаясь более внутри ставших вдруг такими эфемерными оболочек скромности и интелигентности. Она стала огрызаться—поначалу тихонько, жалко так, словно побитая дворняжка—так что выцветшие губы под кривым носом ведьмы лишь искривлялись в ледяном презрении. Потом всё зубастее, изощрённее, приметив что витиевато-колкий, с достаточной внешней хОлодностью, сформулированный отпор оказывал на старую Завацкую значительно более убойное действие, нежели истерический крик... Так постепенно закладывалось начало новому, берлинскому рождению Нади, которая всё глубже погребала в недрах своей души былую тихую пай-скромницу и недотрогу...

Прежние благодарность и уважение к мужу, который вопреки увещаниям родителей вывез её в Германию, постепенно сменялись неприязнью и всё более усиливающимся презрением. Порой ей казалось, что во всём этом кажущемся благородстве тогда присутствовал лишь простой, как огурец, мужской расчёт. Ведь не секрет, что по какой-то косой случайности свободных девок в эмиграции оказывалось гораздо меньше, чем парней. Надя сама видела, как рысчут, словно голодные волки, холостые мужики из их «хайма» в поисках женской нежности и ласки. Её-то «Лёнечке», при всей его врождённой пассивности и вальяжности, без неё здесь разве что только на луну выть оставалось...

«Лёнечка...» -припомнилось Надежде давно уже вышедшее из употребления имя мужа.

Кажется, именно эти его вальяжность, отношение к себе, как к чему-то особому, проявляющиеся во всём—в неторопливых движениях, поступках, витиеватых фразах—именно они и произвели на девушку поначалу наибольшее впечатление, по неопытности зачисленные ею на счёт глубокомыслия, значительности и жизненной мудрости. Увы, на самом деле всё оказалось иначе: под содранной бЫтом оболочкой на поверку остались лишь праздность и ленность душевные, не сдобренные более ничем приметным,—да ещё и изрядная мягкотелость в отношениях со своей волевой матерью.

Раньше, ещё до родов, Надежда многократно была готова бросить всё, плюнуть—и ринуться туда, обратно, лишь бы подальше с этой адской сковородки, что иссушала её душу, её суть, её молодое, прекрасное, созданное для любви и семейного счастья, тело. Но нет, не бросила... Теперь же было ни к чему—вместе с родами обрёлся смысл существования, слегка породнЕл Берлин, появились подруги—самые лучшие на свете, каких у неё и там-то не было—поскольку с этими ей довелось пройтись через самую жестокую горечь обыденной взрослой жизни.

Сынишку Надя покрестила. Сделать это было необходимо—дабы уберечь ребёнка от всех тех злых потоков, которые—она физически ощущала это—ежедневно перехлёстывали их жизненный путь. Русская православная церковь находилась не так уж далеко от их новой квартиры. Как-то в воскресенье Шлейдеры со всем выводком заехали за ней на машине, к концу службы подошли к попу, тот сразу же и согласился. Крёстной мамой быть, конечно же, Маше—тем паче, она плюс ко всему ещё в детстве в Успенском соборе крЕщена—так, на всякий случай, «от болезней». А вот с папой оказалось сложнее—Илью-то в семье с детства к иудейству приобщали—со всеми, как положено, атрибутами этого дела. Однако, к счастью, батюшка оказался по-европейски лояльным, понимающим специфику нашего брата-эмигранта. «Кем ей будешь, муж?» -кивнул святой отец на Машу, и получив утвердительный ответ, выдал Шлейдеру металлический крестик на нитке, который тот должен был на время обряда поместить на грудь. Так вот и прошла на немецкой земле нехитрая процедура обращение двухлетнего Максимки в русскую православную веру...

Леонид вернулся домой от родителей, когда трое взрослых и трое мелких—один из которых в высоком детском стульчике сиял гордостью новоявленного христианина—сидели на аккуратненькой кухонке Завацких и отмечали знаменательное событие. Медленно, как происходило вообще всё у Лёни, до него дошёл смысл торжества. Возможно, не будь здесь Шлейдеров, он, несмотря на свою флегматичность, закатил бы жене скандал. И Надя бы, скорее всего, ответила ему, что, мол, предварительно советоваться можно лишь с настоящими мужьями, которые приносят домой деньги, содержат семью, а не только числяться таковыми по паспорту да бегают каждые выходные к мамочке за подачками... На это бы Завацкий, возможно, смолчал—а мог бы и напомнить, благодаря кому Надежда сейчас пребывает в «сытой» Европе, и что, мол, «один его звонок в ратушу»—и не видать ей очередного продления визы, как своих ушей. Но об этом Леонид, конечно же, не стал сейчас—как когда-то—и заикаться, иначе его весьма чувствительная до сей темы супруга попросту разнесла бы его словесно-морально в пыль. В ту самую, куда плюют да растирают: тьфу—и всё, нет больше ни мужика, ни его достоинства...

Лёня прекрасно знал эту способность жены, тем более пугающую, что раньше за ней ничего подобного не водилось и в помине. Нет, Надежда однозначно изменилась за границей—«вкус сладкой жизни почуяла», как говаривала мать. Стала независимой, самостоятельной, менее женственной, чем прежде. В том смысле, в каком понимал женственность Леонид—менее слабой и беззащитной, а наоборот, умеющей ух как постоять за себя, пред чьим бы лицом этого не пришлось—лицом тёщи, мужа или же пьяного игрока-прилипалы на своей осточертевшей работёнке в «шпильке».

Увы, другая работёнка Наде покамест не светила. Только не с её визой—которую постные чиновники в «обезьяннике», как называли наши мрачное отделение по делам иностранцев—продливали каждый раз лишь на год, досконально сверив по бумагам, действительно ли гражданка такая-то проживала всё это время под одной крышей со своим «беженцем»-муженьком и сыном. ...И только не с её «арбайтсерлаубнисем» -разрешением на работу, которое выписывали в полиции всего-то на полгода—и то, лишь после предъявления письменного обязательства о трудоустройстве от владелицы «шпильки»... И до чего смешное ведь словцо придумали—«обязательство»! Как будто и впрямь Надежда наша вдруг становилась взаимно «обязанной» своей шефине. Эдакой расфуфыренной, распомаженной и разманикюренной Фриде, которую по габаритам было легче перепрыгнуть, нежели обойти—закатывающей в подворотню салона на своём «пятисотом эсс-классе», успевшей за двадцать лет пребывания в Германии уже порядком обкарнать республиканскую казну—и, впрочем, продолжавшей это делать до сих пор. Кроме двух «шпилек»—«Космоса» и «Фортуны», где работала Надя, бизнесменке принадлежали пятикомнатные хоромы в Берлине, собственная квартира в центре Киева и домишко на испанской Майорке, которую, впрочем, немцы давно уже превратили в собственную колонию. Гешефт свой Фрида знала на все сто. Ешё до недавнего времени она получала социальную помощь, а «Космос», фактической владелицей которого она являлась уже добрый десяток лет, числился за какой-то немецкой пенсионеркой. Взамен «альте фрау» имела трёхразовое питание и квалифицированный уход—осуществляемый нанятой за почти что символческую мзду русской медсестрой—и была совершенно без ума «от этих милых русских людей». От избытка чувств благодарная и одинокая старуха однажды подписала подсунутое Фридой завещание, по которому её роскошная трёхкомнатная квартиры после смерти переходила её благодетельнице. Так и вышло, долго ждать кончины восьмидесятитрёхлетней бабки не пришлось, а гордая наследница скорёхонько загнала едва ли не небом посланную ей недвижимость на очень выгодных условиям. Тут же подсуетившись и «выйдя из подполья», Фрида приобрела вторую «шпильку»—«Фортуну», в которую и взяла на работу Надежду.

В глазах ушлой предпринимательницы девушка была просто кладом—симпатичная, сообразительная и, главное, в совершенно безвыходной ситуации. Знала, такая будет пахать на любых условиях—сколько надо и за сколько—и уж жаловаться в полицию точно не побежит. Потому как права у неё сейчас в этой Германии даже не птичьи—а так, в лучшем случае, блошиные...

И Надя работала: с утра—как его понимали в игорном бизнесе—и до поздней ночи, пока у последнего клиента звенела монета в кармане; без праздников, без выходных—а лишь с редкими отгулами, без которых у человека, как без воздуха—если его, положим, в смрадную бочку замуровать—неминуемо произошло бы отравление крови. Порою Надежда ощущала себя пойманной рыбёшкой—эдаким брошенным на песок карасиком, шевелящим беспомощными дырявыми губами—на которого люди со свойственным им садистским любопытством капают водой—как, мол, протянет ещё чуток аль скорее протянет плавники?..

Но такие мыслишки случались, конечно, лишь в самые грустные минуты. А потом был снова дом—её любимая квартирка, которую уж она вылизала и обставила в духе последнего, доступного ей финансово, писка. Был её распрекрасный, становившийся день ото дня всё понятливее и разумнее, ангелочек—который хоть внешне и смахивал до смеху на папочку—но внутренними, душевными корнями своими шёл явно в их породу, кораблёвскую. Ещё были подруги, которые иногда даже навещали Надю в самОй «шпильке», устраивая ей «праздник для души»; был её любимый отец, которому она регулярно, раз в неделю, звонила по телефону; были, наконец, надежды—что, мол, жизнь-то её далека ещё от завершения и даже по теории вероятности после бочки дерьма должно хотя бы ложку мёду накапать. Много чего прочего было вокруг, что в сумме своей подавало Наде недвусмысленную весточку о том, что пожить-то на свете ещё ох как стоит!..

Так она и жила... Монотонной заводной машинкой прожужжали мимо второе число, третье, четвёртое—а за ними и вся неделя. Близился первый её в этом году отгул. Аж целых два дня, выпросить которые у Фриды стоило ей, Надежде, неимоверного труда. И которые, конечно же, были нужны ей не просто так—для праздного любования своими уютными комнатёнками—а с целью.

Вот уже десять месяцев, как её отец, Сергей Петрович Кораблёв, пытался спасти в Питере от закрытия один заводишко, главным инженером которого он являлся долгие годы. Столкнувшись с фактом, что продукция их в новой России никому не нужна, стал со свойственной ему обстоятельностью искать скупщиков за рубежом. Наконец нашёл в Польше, в небольшом городке М. к западу от Варшавы. Первая поставка прошла успешно, поляки остались довольны, тут же при получении расплатились наличкой. По неопытности, однако, Сергей Петрович, не включил в стоимость товара свою собственную зарплату, превратив её в выплачиваемые задним числом посреднические проценты. Таким образом, на компаньонах висел теперь должок в пять тысяч долларов, оплатить который они были готовы в любую минуту, но при этом его, конечно же, было крайне нежелательно пропускать через банковский счёт. Дело оставалось за малым: снарядить в Польшу надёжного человечка, потому как ехать самому сверхзанятый главный инженер не имел сейчас никакой возможности. После пересмотра своих человеческих ресурсов, Кораблёв обратился с вопросом к дочери—тем паче, что путь от Берлина до М. был значительно короче, чем от Питера. Надежда, готовая в любую минуту помочь своему обожаемому отцу, голодная нынче до всего нового, способного хоть как-то разнообразить её нудную повседневную шарманку, долго себя упрашивать не заставила.

Оставалось решить лишь техническую сторону дела. Ехать поездом—с пересадками, с ожиданиями на польских вокзальчиках, плюс такси там, на месте, плюс солидная сумма денег с собой—этот вариант казался девушке весьма ненадёжным. Оставался другой—«нанять» кого-нибудь из знакомых с машиной, что одновременно предполагало для неё хотя бы формальную мужскую поддержку.

После недолгих раздумий и звонков выбор пал на анжелкиного Артура—свободного времени у парня было предостаточно, «на постоянку» он не работал, а так—когда придётся подрабатывал водилой через посреднические фирмы. Да и попутчиком, по всей вероятности, он мог оказаться вполне приличным—в меру образованный, интеллигентный—с таким и поговорить в дороге есть о чём.

Надино предложение с похмелья после нового года Шмидт встретил несколько меланхолично, без эмоций и расспросов. Потом, хлебнув вдоволь пивка, воспрял—и даже с неким энтузиазмом заявил, что сам бы рад вырваться на время из этого опостылевшего Берлина, а посему, мол, денег с неё не возьмёт—пусть лишь за бензин заплатит. На это Надежда с запалом ответила, что поездка сама «именно по деньги»—а «оставлять инкассатора без его кровно заработанных считает абсолютно подлым надувательством». Артур усмехнулся и, буркнув: «Эх, Надюха, если такая богатая, ты б лучше меня на обратном пути в ресторан пригласила», - собрался выйти покурить. Проходящий мимо через залу Илья пробасил:

-Ну шо, Артуха, надбавку за повышенный риск себе выторговал?

Шмидт поначалу оторопел, дивясь поистине впечатляющей осведомлённости некоторых—кажется, практически всех, кроме него самого—членов их «шайки-лейки». Во-вторых, он не сразу понял шлейдеровский намёк насчёт риска.

-Ну, як же, -на этот раз удивился «хлопец», -ты шо, ничого про Польшу не слышал? Як там на дорогах наши рекетиры промышляют, тачки останавливают, пассажиров раздевают?.. –оценивая произведённое им на парня впечатление, он выдержал паузу, после чего с еле приметной под усами усмешкой продолжал:

–Так что, мой тебе совет, зёма, клёвые шмотки лучше дома оставь, а так—дырявые джинсы да калоши на себя напяль—и уперед с писнями!..

-Да ну тебя! –отмахнулся Артур. –Я думал, ты что-то дельное подскажешь, а ты только мозги людям пудрить... Ладно, сами с усами—к твоему сведению, братков наших на польских дорогах уже года два как «нэма»—с тех пор, как части из Германии повыводили!

-Нету—ну и ладно, тогда пошли опохмелимся, -с неожиданной готовностью подитожил Илья уже другим, по-хозяйски тёплым голосом. –Ты, главное, на меня не обижайся, я ж як лучше хочу—чтоб вы там бдительность по дороге не растеряли...

 

3. Что такое счастье

 

Первый день отгула у Нади почти целиком ушёл на получение визы в польском посольстве—«большом курятнике, где все куры кудахчут по-нашему, только петухи кукарекают по-пшецки»—как она после описала его подругам по телефону. Вечерком ещё приготовила пирожки на дорожку да куринный бульончик для Максимки. За домашними хлопотами лечь пораньше, как планировала, не получилось—да кабы и легла, всё-равно б не заснула—«игорный» график уже давно перезавёл по-своему её внутренние часики.

Следующее утро началось многообещающе: безоблачным голубым небом—отражающимся в придорожных лужах и островках снега на полях—что зимой не так уж часто баловало собой однообразные прусские ландшафты. Прямой, как стрела, автобан упирался в широченные синие щиты с надписью «Франкфурт-Одер», с лёгким жужжаньем мотора простреливал их на вылете и нёсся дальше—навстречу новому, манящему своей необычностью, дню.

Благодаря «русскому» любителю быстрой езды за рулём, которому оставаться таковым не мешала даже его типично немецкая фамилия, сотню километров до границы преодолели не более чем за сорок минут. Сонные «бундесовские» пограничники в стеклянных будках жмурились от ярких, даже агрессивно бивших со стороны недавнего соцлагеря солнечных лучей. Польский офицер подозрительно окинул взглядом спутника элегантной шатенки на красной Мазде, сверился по какой-то важной бумаженции и, шлёпнув печать в паспорт, «пшекнул» своё добрО.

Сведения Артура о дорожной географии Польши практически равнялись нулю, а посему на Надю теперь ложилась серьёзная ответственность штурмана. Воткнув в дверной карман термосок с кофе и сигареты и несколько пожалев о временном прекращении их ненавязчивой беседы, она достала из бардачка завалявшуюся потрёпанную, доживавшую свои последние километры, карту восточной Европы.

После ближайшей заправки, на которой залили под крышечку—благо местные цены на бензин процентов тридцать не дотягивали до немецких—дорога запестрила чрез сельскохозяйственные угодья. Польша производила странное впечатление: на Германию, конечно, уже не тянуло—ни качеством дорог, ни открывающейся по их краям перспективой—и в то же время ещё не типичный «совок»—с его тоскливо-бесшабашной печатью безхозности вокруг.

Сей факт Артур отметил лишь вскольз, без подключения философских либо ностальгических струнок своей души. Отнюдь, в даннный момент его внимание занимало другое: от самой бензоколонки за ними «висела» синяя «восьмёрка» с затемнёнными стёклами и польскими номерными знаками. Сейчас ему даже казалось, она «пасла» их аж с погранперехода, где была припаркована поодаль, за обменным пунктом, и где возле неё крутился какой-то бритоголовый молодчик в зелёном «Адидасе». Так ли? Кто они—и что им надобно от типично немецкой «середняковской» машинки с берлинскими номерами? Или всё это лишь отрыжка навеянных шлейдеровской посленовогодней болтовнёй впечатлений?..

По подсознанию внезапно резанула фраза: «...бьют-то ведь по роже, а не по паспорту»--кажется, из расказанного на той же гулянке илюхиным дядькой анекдота. Именно—по роже! А то, что у него самого рожа типично русская, это уж нашему Шмидту—вот уж нарочно не придумаешь!—приходилось слышать неоднократно. А тут ещё Надьке прям на границе приспичило за сигаретами выпрыгивать—и это-то в её «норке» да кожанных сапогах по колено—как, наверное, ни одна окрестная немка не вырядится! Так вот, «по рожам» их обоих и вычислили, и теперь приклеились сзади, словно репейник—мол, наши вы, такие же «совки», как и мы сами, хоть и заховались себе там, за «шенгенским» кордоном, как у Христа за пазухой. Но это всё лишь до поры до времени—уж мы-то вас всё-равно оттудова выудим—и снова в наше, родное, совковское дерьмо макнём. Так, мол, и знайте!..

Дабы не начинать панику раньше времени, Артур старался сохранять бесстрастность на лице. На ровном участке дороги щедро добавил газку ногой—Мазда обиженно заголосила высоким тенором и дёрнулась вперёд своим лёгким, словно игрушечным корпусом. «За восемь и девять секунд до ста!» -как частенько сообщал парень знакомым. Именно не за девять, а на одну десятую секунды быстрее—такая характеристика являлась предметом публичной гордости Шмидта, который невзирая ни на «непрестижность», ни на отсутствие свойственной немецким «тачкам» почти что «бронетанковой» солидности, любил эту шуструю и безотказную, как часы, японскую машинку.

И вот теперь она уносила их от погони, без особых усилий оставляя позади возможных преследователей. Минут через пять ворвавшись на скорости в заснеженный лесок и окончательно потеряв «восьмёрку» из виду, Артур вытер пот со лба. Застывшая по бокам зимняя сказочная идиллия подействовала успокаивающе, сея даже некоторое сомнение в душе: а действительно ли что-то было, какая-то реальная опасность от поспешавшей позади машины—или просто «галлюники» изнеженного западной «тепличностью» эмигранта? Откинувшись на спинку сиденья, Шмидт попросил у Нади сигарету.

Всё это время та усердно пыталась постичь на карте крупномасштабное хитросплетение дорожной паутины.

-Может, тебе вначале пирожок с кофейком? –спросила она с наивной улыбкой—девушке явно импонировала эдакая лихая, с ветерком, езда по просёлочной узкоколейке.

Едва Надежда успела завершить свой вопрос, как из-за деревьев буквально за их спиной на трассу выпрыгнула, словно жаба, огромная чёрная БМВ. Покачивая хищной акульей пастью над широченными покрышками и выплюнув сизое облако выхлопных газов, она вцепилась им прямо в хвост, угрожающе сигналя фарами. По всей вероятности, «беэмвуха» специально поджидала жертву на одной из лесных просек, предварительно получив данные от преследователей на «восьмёрке». Так или иначе, мощный вспрыск адреналина тут же отсёк у Шмидта всякое желание рассуждать. Инстинктивно пригнувшись, он слился воедино с этим жёстким велюровым сиденьем, с судорожно сжатым рулём и длинной узкой педалью в правом углу пола, которая сейчас решала его судьбу. А одновременно—и судьбу его спутницы... В последние годы жизни в Германии Артур вёл довольно спокойный образ жизни, практически лишённый физического риска—ну, а в подобные ситуации ему доселе вообще попадать не приходилось. Поэтому сейчас он абсолютно не мог себе предположить, чем для них с Надей могло это здесь закончиться. Краем глаза взглянув на неё, он отметил, что она держится молодцом—мгновенно всё осознав, тут же взяла себя в руки, пытаясь не терять самообладание и не мешать ему совершенно лишними в данной ситуации словами. На какую-то долю секунды мозг его пронзило неведомое раньше ощущение духовной близости к этой девушке, и вместе с тем—отголосок неясной, бессознательной жалости к ней...

Тем временем чёрная БМВ, взревев мотором, пошла на обгон. Высунувшаяся из окна справа рожа в спортивном «петушке» яростно замахала руками, приказывая им остановиться. Краем глаза Артуру привиделось в руке бандита нечто вроде офицерского «ТТ». «Стрелять не будут, -мелькнуло где-то в канале спинного мозга. –Это всего лишь для устрашения!» Он тут же синхронно отреагировал на манёвр, заняв середину узкого дорожного полотна и тем самым оттеснив преследователей назад. В следующую секунду толщу воздуха разрезал надин возглас:

-Осторожно, машина!!

Прямо по курсу им навстречу полз допотопный польский Фиат, прижавшись к обочине и панически сигналя фарами. Водитель его явно притормаживал, однако это не могло предотвратить неумолимый процесс сближения. Когда до поляка оставалось метров 20, Шмидт взял резко вправо, уступая дорогу. И ещё прежде, чем он успел что-либо сообразить, БМВ, со скоростью реактивного самолёта втиснувшись в стремительно сокращающееся пространство между Маздой и встречным тихоходом, вырвалась вперёд. Боковым зрением Артур запечатлел, как Фиат, уходя от неминуемого столкновения, вырулил вбок и, «пропахав» днищем по рыхлой пологой насыпи, застыл где-то внизу, у неровной стены молодняка, спугнув стайку возмущённых сорок... Впереди же теперь в злорадной близости маячил покатый широченный багажник с двумя зияющими гаубицами «выхлопушек» и зловеще отливающими на солнце цифрами 7 4 0.

БМВ шла по самой середине дороги, слегка сбавляя скорость, и обогнать её не представлялось никакой возможности. А тем временем в зеркале заднего вида вновь возникла, всё больше выростая в размерах, злополучная «восьмёрка»... Поединок был проигран. Ватные ноги Шмидта отказывались повиноваться, голову изнутри выстилала предательская пустота. Казалось, машина его катилась сейчас сама по себе, каким-то чудом повинуясь воле зажавших их в тиски бандитов.

Парень вновь взглянул на Надежду, встретившись с её взглядом. Странное дело—рядом с ним сидела другая женщина. Нет, не женщина—девчонка! Такой он не видел её никогда—потерянная, беспомощная, сжавшаяся вся, как затравленная ласка. С немым вопросом, застывшим в её чутких зелёных глазах, обращённых к нему, Артуру—с затаённой надеждой и мольбой. Вопросом, на который—увы—он не знал ответа...

Что-то, однако, всё же «закоротИло» внутри него под действием этого тихого—и вместе с тем истошного, словно вопль о помощи—женского взгляда. Как какой-то допинг, подстёгивающий дух и волю, вселяющий надежду в самой растоптанной, будто кусок степного кизяка, ситуации—заставляющий почувствовать себя человеком, способным на поступок... Протянув руку в сторону, Артур сжал холодные сосульки её пальцев. Несколько мгновений молчал, пытаясь подобрать слова—не дырявые, пустые—а способные согреть—хоть на самую малость. Так и не найдя ничего путного—протяжно выдохнул...

Под конвоем проследовала километра три. Потом все повернули направо. На пустынной развилке остановились. Слева к Мазде бок к боку подъехала «восьмёрка». Из приоткрытого окна показалась бритоголовая носатая физиономия—видимо, ещё тот, с границы:

Слушай хорошо! –произнёс преследователь с лёгким кавказским акцентом. -Будешь всё делать, как тебе говорят- ничего с тобой не случится! Ни с тобой, ни с твоей бабой... Сейчас тихо за ними поедешь, -он кивнул в сторону стоящей впереди БМВ. –Будешь так ехать, пока асфальт не кончится. Там остановишь, мотор выключишь, и на правое сиденье перелезешь. А она пусть сзади садится! Всё ясно?

Шмидт неопределённо кивнул.

-И смотри, без глупостей! –бросил «носатый» напоследок. –Себе же хуже сделаешь!.. –не успев толком договорить, он поднёс к уху зазвонивший радиотелефон.

Артур изподлобья огляделся по сторонам. Унылая опушка ответила ему сочувствующе-прищуренным взглядом серых прогалин. А чуть дальше, за слоем леса, белели свечи многоэтажек какого-то города. Отсюда казалось, до них можно дотянуться рукой... Там жили люди. Там светило солнце, отражаясь в невидимых отсюда окнах. Там текла нормальная, хоть и чужая, спокойная жизнь. «Жизнь, полная счастья!» -надрывно застучало в висках у Артура. Внезапно его осенило ответом на извечный людской вопрос—«что же такое счастье?»—столь тяжеловесный и тугодумный—и вместе с тем такой же простой и лёгкий—как воздух, которым он дышал...

С судорожной неожиданностью воткнув скорость в податливое нутро коробки передач, наш герой рванул с места. Мазда под ним завизжала, словно обиженный жеребец, и со всей силой резанув бампером угол мешающей впереди БМВ, понеслась по корявой бетонке прочь, устремляясь туда...

Не совладев с собой, что-то закричала Надя. Бандиты в боковом зеркале засуетились, выскочив из машин и размахивая руками. От удара их БМВ скатилась передком в неглубокий кювет и буксовала, пытаясь выпрыгнуть обратно на твёрдое покрытие. Двое принялись толкать её снизу, третий полез за чем-то в багажник ... Всё это промелькнуло перед Шмидтом словно в детском калейдоскопе—стремительно и нереально. А отчётливо он видел лишь одно—высотки незнакомого города пред собой, сверкающие в ярких лучах манящим блеском свободы—приближающиеся с каждой секундой всё ближе и ближе. Отныне это было не только «их», «тамошнее», недостижимое счастье, что привиделось недавнему пленнику пару минут назад,—нет, теперь это было счастье ИХ, собственное, которого у них с Надей уже было никому не отнять...

 

Так думал Артур тогда, поглядывая на свою спутницу, которая отвечала ему тёплым, исполненным слегка разбавленной испугом гордостью и затаённой нежностью, взглядом. Возможно, если бы кто-то увидел их—как они, держа друг друга за подрагивающие от недавней опасности руки, спустя 20 минут вошли в Макдональдс провинциального польского городишки и тут же уединились с пластиковыми стаканчиками прохладительного в уголке для курильщиков—возможно, их приняли бы за обычную влюблённую парочку. И вероятно, были б не столь далеки от истины. С одним лишь существенным «но»—это была НЕ обычная влюблённая парочка. Вернее, о своих чувствах друг к другу тогда они ещё не успели сложить определённого мнения—просто не имели на это времени, захлёснутые диким круговоротом событий. Да и кто уж знает наверняка, как они рождаются в нас—предтечи великих чувств, что берут штурмом города и пишут историю—либо же испепеляют медленно изнутри, разбившись о стену условностей иль равнодушия? Однако этим утром каждый из наших друзей увидел друг в друге то, о чём не ведал и не подозревал прежде—загадочное и притягательное, словно магнит,—и теперь оба постигали ЭТО изумлёнными, широко распахнутыми навстречу душами...

На почву действительности вернула неумолимая, как палач, стрелка часов. Близился полдень, а с городком М., где у Надежды была назначена встреча на час дня, их разделяла ещё добрая сотня километров. Подойдя к машине, Шмидт первым делом отогнул руками изрядно помятое от столкновения с «беэмвухой» крыло. Тонкая японская жесть сложилась гармошкой вместе с бампером, едва ли не цепляя переднее колесо при езде. О правой фаре и поворотнике не стоило и говорить—их просто не существовало более. Доехать в таком виде на место назначения и обратно, конечно, можно было, однако дальнейший ремонт машины вылетал в копеечку.

Тему подняла сама Надежда—когда они вновь неслись, подпрыгивая, по дырявой однообразной бетонке—как видно, не ремонтировавшейся со времён незабвенного Войцеха Ярузельского.

-Ты не думай,-начала она официальным—совсем другим, чем пять минут назад—голосом, -за ремонт я заплачу, сколько бы это ни стоило. Машина будет снова в том же состоянии, как ты сегодня утром за мной заехал...

Артур посмотрел на неё продолжительно, пытаясь объять мыслями её изменившийся голос и суть произнесённого ею. Нет, он не знал того, что знала Надежда о своём отце: что деньги—этот ожидаемый гонорар в пять тысяч долларов—принадлежат отнюдь не ему, а уйдут все без остатка на возвращение долга, взятого им под высокие—как это принято в деловых кругах России—проценты для необходимого санирования предприятия. Уйдут так же, как ещё многие-многие последующие выручки от продажи продукции, оставляя Сергея Петровича Кораблёва—фактического руководителя завода—ещё долгие месяцы влачить незавидное существование в одной из хиленьких коммуналок на задворках Васильевского Острова... Нет, об этом Шмидт знать не мог, однако, несколько разбираясь в ценах на ремонт автомобилей в Германии, был уверен, что Надя не имеет ни малейшего представления, во сколько ей это дело может обойтись. Оценивая реалистично и принимая во внимание дороговизну запчастей на «японцев»—как минимум, в половину суммы отцовского вознаграждения... Да нет же, такого удара нанести ей Артур не мог—только не после всего произошедшего с ними... и между ними. Поэтому теперь он лихорадочно прокручивал в голове варианты, ища наиболее безболезненный из них и ощущая себя кровно причастным к судьбе этого, ещё совсем недавно чужого ему, человека.

-Что молчишь? –спросила она неуверенно. –Или ты меня теперь и ответом не хочешь удостоить?

-Да нет, почему—просто думаю, что сказать... Кстати, Надь, папу-то придётся в известность ставить... Как он на это?.. –Шмидт словно зондировал почву—в поисках той самой единственной мины, которую ему, новоявленному сапёру, придётся обезвредить—или же просто броситься на неё плашмя, погребя опасность под своим телом. Погибнуть смертью героя! С пронзившим тебя на мгновение—единственное и последнее под этим небом—сознанием собственной исключительности и всепобеждающего самопожертвования... Мысли-скакуны понесли не в ту степь. Такое бывало с Артуром—когда он искал какое-то важное решение, которое всё увиливало из под носа, не давая ему сконцентрироваться и мутЯ водоворотом диковинные фантазии—чтобы потом неожиданно всплыть из омута сознания единственной Золотою Рыбкой...

Увы, для «подвига» у Шмидта попросту не было денег—все их нехитрые с Анжелой сбережения ушли на летнюю поездку в Израиль. Которая—благодаря гостеприимству родственников жены и созданной ими атмосферы сплошного праздника длиною в полтора месяца—временно сокрыла давно уже вырисовывающиеся противоречия между ними...

Итак, сам ремонтировать машину Артур не мог—его непостоянные «халтуры», как называл это отец, едва хватали на оплату квартирки да закупок в дешёвых супермаркетах. Не спасало финансы и наличие жены—безработной парикмахерши, уже около двух лет практически без знания языка пытающейся найти работу по специальности. Хотя, «пытающейся» для неё, наверное, слишком громко сказано. Поначалу «пытался» сам муж—выучить её немецкому, найти подходящее занятие, как-то приобщить к стране и культуре, в которой предстояло теперь жить до гроба. Ан не вышло—не из того оказалась теста. То ли к языкам не способная, то ли положение устраивало—что жить, в отличие от России, и без «спину гнуть» вполне получается. Попытался-помыкался Артур годик-другой—да и руки опустил... Тем более, к тому времени в мозгах его один червячок завёлся. Из тех самых, что поначалу лишь мимоходом нас посещают—серое вещество поточат чуток—и на попятный. Потом же входят во вкус, ненасытные,—ходы извилистые в полушариях прогрызают, прям целые катакомбы—пока не рухнет вся конструкция, словно труха. И остаёмся мы после свободными, как птицы в полёте—кто счастливыми, а кто и несчастными в этой своей новоиспечённой свободе...

Зовётся тот червь Бракоедом. Откуда уж он берётся—в точности неизвестно. Одни говорят: болезнь наследственная, дремлет себе в генах у нас до поры до времени, пока иммунитет не ослабнет. Другие во всём инфекцию винят, нечто вроде вируса,—что иль от мужа к жене, иль от жены к мужу, иль даже со стороны от кого прийти может. А третьи—на первых двух руками машут и всё чумной ветер времени ругают, коего раньше в краях наших, якобы, и в помине не было...

Кто знает, только вот червячок этот Надежде нашей тоже—ох как знаком был! Кажется, в голове её он ещё пораньше, чем у Шмидта, обосновался. Да только воли она ему не давала—боролась, как могла, вытравить пыталась—хоть и чуяла в душе, что на постоянку потуги её мал чего принесут. Ей-то бы хоть пару лет ещё визы на ПМЖ обождать—тогда хоть развернётся, человеком себя почувствует, а не пресмыкающимся под муженькиной подошвой... Потом вдруг резко ощущала вину свою—пред Богом и сыном своим—за мысли сии гаденькие и подлые. «Не христианские»—как бабушка её в детстве сказывала... И становилось ей от себя тошно. И поспешала Надя чрез весь город до работы на службу—и била поклоны, и батюшке натощак исповедывалась. А вечером с Лёней нежна была, как когда-то,—впервые за много месяцев... Так вот оно у них и крутилось—колёсико жизни—по своему безисходному заколдованному кругу.

Должно быть, поэтому Надежда и тост на новый год загнула. Просто на подругу свою глянула, да на мужа её, что в сторонке маялся, словно неприкаянный—как будто и не муж, а чужой уже, не из их компании вовсе. И тут же про СЕБЯ подумалось—про их житьё-бытиё с Леонидом. Про мысли свои недавние—предательские, подколодные—кои выкорчевать в самый раз—да на помойку. Потому как ежели в их привычном, подружьем кружке изменение какое произойдёт—так это уж непременно ценою внутренней гармонии и душевности, возможно, даже дружбы. А такими вещами Надежда рисковать не умела...

Вот так-то: оттого и тост сказануть решила—вроде как прощения у Бога просила, да деяния свои—осколки—обратно склеить пыталась...

Хотя—какие уж там деяния? Разве что только в помыслах... А так—мужу верна-вернёшенька, хоть и месяцами в разных комнатах спят; сынишку—словно ангела во плоти холит и лелеет; отцу—регулярно подарки с проводниками. О нём-то нынче заботится больше некому—с тех пор как мать умерла... И уж, конечно, ремонт машины сейчас на него повесить Надежда никак не смела—не имела на это моральной силы.

Поэтому всю дорогу после Макдональдса—когда оба собственными глазами запечатлели размер нанесённого им ущерба—она гадала лишь об одном: хватит ли на ремонт Мазды тысячи двухсот марок—единственного её сбережения. Всё порывалась спросить у Артура его оценки—вписывается ли хоть приблизительно она со своей суммишкой в рамки? Иль пальцем в небо попала?.. Возможно, именно эти опасливые сомнения и тормозили её, не давая рта раскрыть, словно свинец в челюсти вливши.

Затянувшееся молчание нарушил Шмидт неожиданно бодрым голосом:

-Надюха, чёт ты вообще потухла—выше нос! Вон он, видишь, твой городишко прям по курсу виднеется? Счас мы того... мани в кармани—и в гости поедем!.. У меня здесь неподалёку один да-авний дружок живёт. Такой давний, что я с ним года три уж как не общался. Но он меня помнит—как-никак два курса вместе в Киеве в институте проучились. Так вот, чую я пятой точкой своей, что он нам поможет... Иль хотя б что дельное подскажет!..

Нет, это была ещё не сама Золотая Рыбка—лишь намёк на неё. Но она плавала где-то рядом—Артур знал это точно—и уже улавливал сквозь толщу собственных мыслей её искрящиеся плавники.

-Короче, Надь, коль всё путЁво разрешится, ведёшь ты меня в ресторан, как договаривались, -подмигнул он ей.

Надежда ничего не ответила. Лишь посмотрела на Шмидта длинно так—как недавно в кафе—с совершенно несвойственным ей, прежней, выражением. «Я тебя не только в ресторан отведу», -захотелось ему прочитать в её бездонных изумрудных зрачках. Но это уже он придумал наверняка, подогретый собственным возбуждением...

 

4. Польский друг

 

Акоп Геворкян эмигрировал за кордон лет пять назад, т.е. на два года позже Артура. Тем не менее ступал по земле посполитой своими короткими, выгнутыми как у прирождённого наездника ногами, уже вполне твёрдо...

-А-а, Артурчик-джан! –всплеснув руками, он сбежал с крыльца неброского, но весьма добротно сработанного коттеджа. -Сколько лет, а-а?.. Выходит, если Акоп не идёт к Арарату, то сам Арарат приходит к Акопу? Молодец, очень мудрое решение!

Они коротко и крепко обнялись. В глубине души Шмидт опасался, что его друг примет Надежду за жену, и поэтому держался немного скованно, прикидывая, как бы ему лучше её представить, избежав нечаянного конфуза. Однако, по всей вероятности, для армянина являлось само собой разумеющимся, что спутница его приятеля отнюдь не должна приходиться ему женой, и он лишь деликатно поклонился ей. Ситуацию разрядила сама Надя, открыто и приветливо протянув Геворкяну руку:

-Надежда... несчастливая знакомая вашего друга.

-Несчастливая? –вежливое внимание к женщине в глазах Акопа сменилось заинтересованностью. –Не поверю, чтобы такая красивая девушка, да ещё с таким замечательным именем могла быть несчастливой, -Шмидт вновь припомнил свего былого сокурсника—словесного виртуоза и лавеласа.

-Да, вам нравится это имя? –сквозь печаль надиных глаз на мгновение блеснул её врождённый темперамент—однако, на этот раз устало, без огонька. Видимо, постепенно давало о себе знать нервное непряжение лихого полуднЯ.

-Конечно, прекрасное имя! И главное—ред-д-кое!! –произнёс Геворкян по слогам с лукавой многозначительностью.

Улыбка коснулась её побледневших губ:

-Вот как?.. Вы любите этот фильм?

-Спрашиваете... «Ирония судьбы»—моя самая любимая из последних советских кинолент! Раньше я смотрел её, как и задумано, на новый год—здесь же, в эмиграции, ставлю и на первое мая, и седьмого ноября, и даже на наши с женой дни рождения... –внезапно он вновь всплеснул руками. –Слушайте, а что это мы всё у калитки стоим?! Сейчас я ворота отворю, загоняйте машину и айда в дом!

-Хорошо ещё, что позвонил мне—я хоть что-то приготовить успел... –бросил он через плечо.

-Погоди, у тебя ведь вроде жена-полячка была?.. –удивился Шмидт, припоминая былой консерватизм своего друга касательно семейных обязанностей. -Или ты ей готовку не доверяешь?

-Вах-х! –воскликнул Геворкян, оборачиваясь к Наде. –Вот полюбуйтесь, дорогая, что из себя представляют эти «европейские» мужчины! Равноправие с женщиной—для них это только на словах!.. –он выдержал паузу, заговорщически прищурившись. –А если серьёзно, то у моей Огнежки пока санаторный режим—она мне три месяца назад сына подарила—теперь вот, выкармливает да няньчится!

Артур с Надеждой тепло поздравили молодого отца, изнутри светившегося едва сдерживаемой радостью.

Вскоре приблизились к оставленной на улице поодаль шмидтовской Мазде.

Зайдя к машине справа, Геворкян присвистнул:

-Вот те на!.. Так кто это несчастный—девушка или автомобиль?.. Или хозяин, что доверяет женщине руль? –он лукаво прищурился, истолковав, видимо, по своему недавнюю реплику Надежды.

С видом знатока Акоп присел возле изуродованного передка, по-пиратски зияющего выбитым глазом.

-Видишь ли, здесь дело несколько иначе—ни хозяин, ни женщина тут в принципе ни при чём, -пояснил Артур. –Просто слишком много на земле польской наших земляков-беспредельщиков развелось—особенно которых с Кавказа... –он слегка осёкся, боясь обидеть приятеля. Но тот, видимо, пребывал на столь высокой ноте своей душевной гаммы, что задеть его сейчас было попросту невозможно.

-Ну, да лучше нам с тобой об этом в доме поговорить...

Однако к самОй теме вернулись не так уж скоро. Мазду подогнали под козырёк гаража, в котором отливал вороновым крылом Геворкянский джип. Затем гордый хозяин провёл их обзорной экскурсией по дому—шестикомнатному, недавно отремонтированному изнутри, который отсюда казался значительно объёмнее, нежели снаружи. В спальне вспугнули кормящую мать—полногрудую дородную польку в стиле эпохи возрождения—с простоватым лицом, но по-собачьи преданными глазами. Карапуз, который смуглым цветом кожи и тёмными волосиками резко контрастировал с материной белизной, тут же поднял несусветный вопль, оскорблённый временным прекращением подачи живительного экстракта.

-Голосом—это он в меня!.. –засмеялся Акоп как ребёнок, словно это являлось единственной схожестью его с сыном. –Ладно, пошли в зал, Огнежка с Леоном к нам скоро подойдут.

-Леон? Красивое имя, -воскликнула Надя в умилении. –Прям настоящий маленький львёнок!

-А он и по гороскопу у нас лев, -гордо отвечал отец. –Вообще, характером он, я чувствую, ещё почище моего будет. Куда уж нам с женой против него, царя зверей. Мы –то с Огнежкой всего лишь рогатый скот, я—козерог, она—овечка...

-Ничего, если правильно воспитывать будете, замечательный ребёнок получится—будь он хоть лев, хоть дракон по гороскопу, -заметила Надежда с чувством.

-Вот-вот, -подхватил Геворкян, -и я о том же! С моей стороны бабушки да тётушки далеко, так что за чрезмерное балование можно не опасаться. Другая—местная бабушка—правда, поближе, но они меня с дедом слушаются с полуслова... или побаиваются, я уж не знаю точно, -он засмеялся.

Так за разговорами дошли до кухни. Совместными усилиями стали накрывать на стол. Оказывается, Акоп приготовил суп-харчо—настоящий, как его принято варить на Кавказе, а не тот суррогат, что подают в общепитовских столовых,—который пронизал весь дом насквозь пряным запахом баранины.

Вскоре подошла Огнежка—прихорошившаяся, в вельветовой юбке с помочами поверх стильной пёстренькой блузки—неся на руках лениво жмурившегося после сытной трапезы пухленького львёнка. Едва им успели налюбоваться и решить извечную проблему гостей—на кого же из родителей он больше похож (которая, впрочем, в данном случае формулировалась несколько иначе—что всё-таки досталось ребёнку от матери)—едва были получены первые неуверенные ответы на эту задачку, как «Леончик» заснул. Возлежа на бережных руках отца, он отчалил в царство невинно-розовых младенческих грёз под лазурный полог своей резной люльки. Взрослые же предались наконец долгожданному чревоугодию—неторопливому, как это принято у армян, с лавашом, зеленью, обмакиваемой в соль, и домашним вином. И, конечно же, нескончаемыми тостами и беседами—где первые плавно переходили во вторые, взаимно дополняя и подпитывая друг друга.

-Пей, Артурчик дорогой, когда ещё свидимся! И ничего не бойся—до границы я тебя сам довезу, -говорил Акоп. –А там уж у вас в Германии, как я слышал, если не нарушаешь, в лапы к полиции попасть почти невозможно... –кажется, тут только он припомнил причину посещения своего приятеля.

-Ладно, давай за встречу ещё раз поднимем, как положено, а потом о делах поговорим!

-Ну, нет, -воспротивился Артур, который уже поглядывал на свои проблемы сквозь расслабляющий дурман терпкого вина и очаровывающего гостеприимства. –Мы ещё ни за юного продолжателя славного рода Геворкянов, ни за счастливых молодых родителей не выпили!..

По мере продолжения застолья круглолицая супруга Акопа являлась Шмидту всё более миловидным обличьем, особенно когда она, умилительно шепелявя и коверкая русские слова, пыталась поддерживать их беседу. Несколько глотков спиртного, злоупотреблять которым она не могла по причине кормления грудью, придали её лицу цвет и живость, а также выражение некой смешливой сообразительности, аппетитно сочетающейся с её округлыми формами. Чем-то она даже напомнила Артуру его собственную жену—правда, лет пять назад, когда они с Анжелой, ещё едва знакомые, носились по ночному Киеву на стареньком Мерседесе. «Много воды с той поры... -тупо отдалось у него в боку, словно в наркотическом тумане, почти не причиняя боли и не омрачая общей приподнятости настроения. –Теперь вот даже вкусы поменяться успели...»

-А этот бокал будет за неувядающие цветы нашей жизни—за женщин! –неожиданно воскликнул Шмидт, припоминая некогда излюбленный тост своего друга, благодаря которому тот неизменно пожинал благодарно-восхищённые взгляды студенток из общежития.

Внезапно он осёкся, взглянув на сидящую рядом Надежду. В глазах молодой женщины стояли слёзы. Не так, чтобы явно,—едва угадываясь при беглом взгляде—и вместе с тем поблёскивая лучами бездонной и безграничной, какой-то первобытной в своей неопределённости, тоски.

«Вот же я остолоп! –мысленно хлопнул он себя по затылку. –Запил-загулял—и про всё забыл!.. Уже вечер, а ей ведь завтра кровь из носа на работу...»

-Что такое, дорогая? –заботливо подключился Акоп. –Почему так грустишь?.. Проблему твою мы сейчас решим, только улыбнись, прошу тебя—смотреть не могу, когда девушки плачут...

Как это часто бывает, женской тоске была приписана мужчинами совершенно иная, чем на самом деле, конкретно-приземлённая первопричина. Тем не менее проявление мужской заботы—особенно в сочетании с замысловатым кавказским акцентом—заставили-таки Надю улыбнуться. Сначала вымученно, застенчиво, а с третьей попытки уже вполне светло и откровенно...

-Так, давай по порядку, -начал Акоп деловито. –Расскажи мне вкратце, как и где это произошло.

Шмидт небрежно пересказал историю их утреннего преследования, стараясь при этом избежать всяческого намёка на испытанное им малодушие, воспоминание о котором до сих пор неприятно саднило его самолюбие. Однако, казалось, Геворкяна в данный момент ничуть не интересовала «лирика» чьего-то состояния души, а Надежда при упоминании об их героическом бегстве одарила Артура одним из тех взглядом, ради которых мужчины способны поставить на карту свою жизнь...

-Так, значит, чёрная «беэмвуха-семёрка» с кавакзцами, говоришь? -прищурился Геворкян.

-Не знаю, в первой машине я никого не разглядел. Но вот в «восьмёрке» были они наверняка...

-Интересно, неужели Мага Джанаев всё ещё промышляет... -задумчиво, словно сам с собой, протянул Акоп. –Видишь ли, здесь года 4-5 назад сплошной беспредел был. После того, как я к тебе в гости приезжал, я в Польшу поддался, хотел здесь обосноваться. Ты помнишь наш разговор—ты меня всё в Германию заманивал, а я говорил, что у вас там все сильно правильные, уж очень закон уважают. А мне для бизнеса хотя бы небольшой бардачок нужен... Так вот, здешнего бардака тогда можно было просто испугаться! Не знаешь, кому платить, кто главный. Кроме местной, польской мафии, вокруг куча других банд промышляет—русские, бульбаши, кавказцы. Причём, каждые две недели власть меняется... Однако, ты в курсе, в Киев я возвращаться по-любому не мог, -Акоп тяжело вздохнул. –Короче, свели меня с одним бывшим прапором из Еревана. Он вместе с другими армянами контролировал тогда дороги с польской строны возле Франкфурта—как раз где вы сегодня проезжали. У него в Вюнсдорфском штабе земляки служили—они ему и сообщали, когда отбывающие офицеры на машинах, да со всем своим нажитым барахлом, в путь трогали. Словом, до 94-го он на одном только сборе дани очень круто подняться успел. Меня тоже к себе приглашал—да только мне криминал не нужен, для меня лично бизнес—это такая же профессия, как все прочие, где головой, а не тесаком промышлять надо...

-В-общем, крышу он мне обеспечил—ты знаешь, мы армяне помогаем друг-другу—даже если разные взгляды на жизнь и род занятий. Так вот, только благодаря ему я смог здесь чего-то достичь, хоть первое время и самому порядком попотеть пришлось, -подытожил Геворкян. –К чему я это всё?.. Так, о себе немного делюсь—чтобы ты представление получил и не дулся, что на свадьбу твою приехать не получилось. А потом я тебе звонил, да только впустую—ты квартиру поменял, телефон тоже, родители твои переехали—попробуй найди...

-А теперь ближе к делу, -Акоп жадно опорожнил свой хрустальный фужер тонкой Богемской работы. –К северу от армян в те времена границу банда ингушей держала. Главарь её, Мага Джахаев, тогда себе новую «семёрку» БМВ чёрного цвета взял. Может, он сегодня вам дорогу и перебежал?.. Хотя не знаю, что он там ещё ловит—частей-то наших в Германии уже два года как нет. А на них как раз весь этот бизнес и держался. Сидеть-то весь день да парочку-другую наших эмигрантов караулить—на этом сейчас деньги не сделаешь. Все остальные братки уже давным-давно на восток перебрались иль другую специализацию освоили...

Геворкян налил гостям и себе вина и принялся в раздумье жевать лаваш, предварительно обмакнув его в аджику пожарно-алого цвета. Артур поглядывал на своего былого сокурсника и исподволь примерял к себе мысль, что где-то на донышке души испытывает зависть к этому по-кавказски красноречивому, шустрому и неказистому на вид армянину...

Почему-то вспомнилось, как в Киевском Политехе однокурсники дразнили его «окопом-траншеей», иной раз даже «минным полем», а студентки украдкой пересмеивались по поводу его длиннющего, изогнутого у самого кончика, носа. «Как у орла с горы Арарат», -гордо заявлял Акоп, поясняя, что такая форма «шнобеля» свидетельствует о благородстве кровей и мужских достоинствах. Вторую деталь—вместе с пространными рассуждениями на сию пикантную тематику—он добавлял чаще всего в пивбаре, куда нередко приглашал на кружечку-другую всю мужскую часть группы.

Нет, он был не обидчив. И у него всегда водилось в изобилии то, что являлось вопиющим дефицитом в студенческой среде. Никто не знал в точности, чем занимался отец Геворкяна. Порой видели, как сына подвозили на чёрной «волжане» с затемнёнными стёклами к центральному корпусу института. Акоп выныривал оттуда поспешно и со смущением и всегда стороной обходил разговоры о роде деятельности своего родителя...

А потом Шмидта забрали в армию—вместе с большинством других второкурсников, достигших совершеннолетия—предоставив им лишь месячную отсрочку для сдачи сессии. Их поток поредел, больше напоминая собой институт благородных девиц, нежели славный политех,—но уже со следующего семестра принял в себя витально-крепкую струю нового, возвратившегося после двух лет срочной службы, мужского пополнения.

В свою альма матер Артуру вернуться уже не довелось. Дембель, несколько месяцев истошного восторга, выказымаего гражданке сквозь густую хмельную пелену, ожидание визы на постоянку в Германию, где к тому времени уже находились родители—всё это шумно и несуразно смешалось в мозгах парня, отдалённо напоминая ему воскресную суматоху родного Бесарабского рынка. На Геворкяна, пришедшего в числе прочих былых одногруппников провожать его на вокзал, смотрел отчуждённо—как на птицу иной породы, которую почему-то не касаются распространяющиеся на остальных пернатых законы природы. Тому удалось каким-то образом миновать призыв—и первый, два года назад, и три последующих—и вот теперь он вместе с заметно поженственевшими за время Шмидтовского отсутствия девчонками плавно подчаливал к финишной студенческой черте. К той самой, которую Артуру—он чувствовал это своей слегка поднывающей печёнкой—не одолеть никогда. Что когда-то знал—выветрилось почти без остатка, а вновь долбить формулы да корпеть над ненавистными чертежами не имелось отнюдь ни силы, ни желания. Казалось, армия выдула из головы что-то очень важное, какую-то моральную установку, которую так настойчиво прививали ему с детства. И вина за это—завсегдашний солдатский штамп—косвенно ложилась на ушлого армянина и ему подобных, бессовестно вкушающих всё это время сдобного гражданского кулича да девичьих прелестей...

Однако родительский телефончик Акоп от Шмидта всё же заполучил. И когда он полтора года спустя позвонил Артуру в Берлин и сообщил упавшим голосом, что де отца застрелили в Голосеевском лесу, а ему самому необходимо срочно исчезнуть—обиды наш герой уже не испытывал. От юношески-армейского максимализма не осталось и следа, а по-европейски благоустроенная жизнь в Германии успела впрыснуть в него такую дозу толерантности, которой он прежде в себе и представить не мог. Гостевое приглашение Геворкяну было готово и отправлено с проводником в тот же день, через неделю он приехал и сам, по блату оформив документы в наикратчайшие сроки. Артур был рад помочь в беде другу, где-то даже теша себя фантазией, что теперь тот свяжет судьбу с Берлином, разбавив своим живым темпераментом наскучившее однообразие эмигрантских будней. Однако предложение поступить в Гумбольдтовский Университет на учёбу—с получением студенческой визы—прагматичный и независимый в суждениях армянин отклонил: «Нет, Артурчик дорогой, мне учиться уже достаточно—одна «вышка» у меня есть—теперь пора и жить начинать, т.е. деньги зарабатывать...» И спустя три недели—нетипично тихие по случаю сыновнего траура—Акоп отбыл в Польшу. «На разведку, -улыбался он.-Там у меня дальние родственники водятся, посмотрим, чем они дышат...» За всё время их тесного общения Шмидт так и не смог получить чёткого представления о том, чем же занимался Геворкян-старший, и что могло обусловить его убийство...

-Друг, я никогда не забуду, как ты мне помог тогда, -молвил Акоп после минутного молчания, -и считаю себя твоим вечным должником. Но давай посмотрим, какая именно помощь для тебя подходит лучше всего... Видишь ли, я мог бы тебе просто денег на ремонт предложить. Или же даром, за свой счёт, тачку здесь отремонтировать. Слава богу, у меня не только злОтые водятся... Скажи, тебя такой вариант устроит?

Шмидт слегка поморщился, как от зубной боли.

-Ну, вот, -протянул Акоп хмуро, но с оттенком сдержанного восхищения во взгляде, -так я и думал—уж я-то тебя за два года нашего совместного студенчества прекрасно изучил. Наденька, прошу заметить, перед вами не просто хохол-эмигрант с до дыр затёртой немецкой фамилией—перед вами типичный представитель дореволюционной российской интеллигенции, возможно, даже потомок дворянства, неизвестно как сохранивший свои идеалистические моральные принципы—кстати сказать, русскую интеллигенцию и погубившие... –утомлённый своим пафосным высказыванием, Геворкян перевёл дух.

-Ну, да мы сейчас не о том. Итак, такую помощь ты не примешь. А если и возьмёшь, то потом всё мучаться будешь, как должок вернуть, беспокоиться—так что моя бескорыстная помощь на деле тебе боком выйдет... Что ж, смотрим другие варианты. Кое-что я в автомобильных делах тоже понимаю. Сколько ремонт твоей тачки в Германии стоить будет? Тысячи четыре-пять марок, верно? –Акоп стрельнул подвижными чёрными зрачками в сторону едва кивнувшего ему в ответ приятеля. –Ну, хорошо, здесь у нас где-то в две-три встанет. Видишь ли, японцы дорогие по запчастям, особенно Мазда, так что даже с у чётом моих знакомств я не думаю, что дешевле двух штучек обойдётся... Как вам такая сумма, дамы и господа—лишняя и ненужная в наличии имеется? –Шмидта резанула по уху наигранная издёвка в голосе друга, неприятная и никак не сочетающаяся с его общей деловой и доброжелательной манерой. Однако уже в следующую минуту Артур уловил смысл этого.

-Есть и другой вариант. У тебя же страховка от угона имеется? –поинтересовался Геворкян. –Замечательно! Так вот—извини мою иронию—если ты ещё не совсем конченный аристократ-идеалист, то на это ты должен согласится...

Артур доходчиво изложил идею, пользующуюся в те времена довольно широкой популярностью средь нашего брата эмигранта, падкого до всякого рода лёгкой добычи, обитавшей на узеньких и скользких тропках промеж законности и криминала. Суть её сводилась к следующему: в польской полиции делается заявление о краже автомобиля, после чего немецкая страховая компания, с пару месяцев поморив перепиской незадачливого владельца, выплачивает ему кругленькую суммишку денег. Сама же машина тем временем расходится в Польше по запчастям—либо же откочёвывает дальше не восток, где найти её самому Интерполу не под силу. Риск в этом деле, конечно, присутствовал, однако, при чистой работе «автотолкателей» практически равнялся нулю—за что Геворкян, в свою очередь, ручался «честью покойного отца».

Перспектива была заманчивой—с одной стороны полная нехватка денег, губившая на корню все рыцарские порывы, с другой—возможность подзаработать и всё-таки в конечном итоге поступить благородно—хоть и со специфическим душком сего деяния...

Долго раздумывать не было времени—о чём деликатно намекнул Акоп—ежели завтра Надежде выходить на работу, в полицию обращаться необходимо сегодня. Всё ещё колебаясь, Артур взглянул на свою спутницу—и прочитал в её сметённом взгляде поддержку—словно поповское благословение, мановением руки отделяющее грех от благого деяния.

Вопрос был решён. Спрятав машину в глубине гаража, парни отправились на Геворкянском джипе в ближайшее полицейское управление, со всей необходимой подробностью дали показания о пропаже, получили свидетельство и часа через полтора вернулись домой, где женщины к тому времени прекрасно успели найти общий язык на теме материнства.

-Ну что, миссис и мистеры Фиксы, какие планы? –балагурил Акоп. –Вот видите, теперь и кошки сыты, и мыши целы—такой вариант всегда самый лучший!.. Хотя, тьфу-тьфу, лучше пока об этом не говорить—я человек суеверный. Поэтому предлагаю нам всем просто выпить за удачу!..

-Мужчины, простите за несвоевременное замечание, -прервала Надежда, заметно приободрившись. –Я бы с огромным удовольствием ещё очень долго пила вместе с вами за удачу и прочие прелести жизни, но к сожалению у меня завтра вновь трудовые будни—причём, за несколько сот километров от этих благодатных мест...

-Наденька, ради бога не волнуйся, -промурлыкал Акоп с горловым армянским акцентом, который у него временами усиливался почти до уровня Фрунзика Мкртчана в фильме «Мимино»—в зависимости от его эмоционального участия. –Мы с Артурчиком уже всё обговорили: завтра будешь у себя на работе, как положено, в одиннадцать утра, может, даже раньше. Сам вас в Берлин отвезу—тем более, я давно этот город навестить хотел,только вот вставать всем не позже пяти придётся. Поэтому засиживаться долго не будем, ещё пару бокалов—и отбой...

-Вот как? -уголки Надиных губ лукаво скользнули кверху. –Значит, вы всё обговорили и за меня порешили?.. Ну-ну, а я-то думала, южные мужчины относятся к женщине уважительнее европейских, -легонько кольнула она Геворкяна.

-Ну, что ты, дорогая! -пробовал защищаться тот. –Посуди сама: сейчас восемь вечера, мы до смерти замучаны занудливым польским полицаем, к тому же мы ещё и пьяны. Какая сейчас дорога через границу?! В лесах полно голодных волков и медведей, некоторые из них даже разъезжают на чёрных БМВ и бросаются в особенности на симпатичных русских девушек... –при этом шармантно закрученном комплименте Надя не выдержала и расплылась в своей очаровательной, по-детски открытой улыбке.

-Ну, вот, раз девушка улыбается—значит она всё простила и согласна, -подмигнул «южный мужчина» Артуру. –Так и внесём в протокол... А теперь, друзья, просьба наполнить бокалы!

Спать разошлись за полночь—вопреки благим намерениям лечь пораньше. Мягкое домашнее вино, привезённое Акопу тётушкой из Еревана, обладало тем подленьким свойством, что истинное действие его проявлялось лишь по завершению пиршества, когда собираешься встать из-за стола и внезапно ощущаешь собственные ноги внизу не из обычной человеческой плоти, а вылитыми из чугуна, двумя гипертрофированными одутловатыми придатками упирающимися в далеко-далеко отодвинувшуюся землю. Покачиваясь на полусогнутых конечностях, словно химеры с диковинных изображений античных оргий, наши друзья перекурили на широкой веранде на лоне созерцающего седьмые сны польского посёлка, после чего Геворкян показал гостям место ночлега.

-Надеюсь, вы не сильно обидетесь, если Огнежка вам обоим в одной комнате постелит? –спросил он невинно. –Просто иначе нужно мебель переставлять, топчан на вторй этаж тащить—а у меня сейчас на это ни сил, ни желания.

Надя, отведя глаза в сторону от вопросительного взгляда Шмидта, утомлённо пожала плечами:

-Если Артур меня не стесняется, лично я не имею ничего против...

-Она к тебе явно неравнодушна, –шепнул Акоп, когда девушка прикрыла за собой двери гостевой. –Так что, имей ввиду... –лукаво улыбнулся он, подчеркнув слова свои однозначным мужским жестом, получившимся у него не пошло, а как-то даже чувственно, сочно.

-Да ну тебя! –отмахнулся молодой человек, враскачку удаляясь вслед за Надеждой...

 

 

 

 

5. Назад в реальность

 

Окунувшаяся в сыровато-свежий полумрак комната была довольно просторна, однако вся заставлена каким-то скарбом неясного назначения, свидетельствующим, пожалуй, о недавно постигшем дом капитальном ремонте. В трёх шагах от двери, возле подкрученного на самый световой минимум торшера, возвышался простенький дачный топчан, облачённый шустрой Огнежкой в белоснежные перины. Он предназначался для Артура. У дальней же стены, подпирая собой пирамиду картонных ящиков, темнел полуторный раскладной диванчик, на котором спала ОНА. Спала—либо просто делала вид—едва ли не с головой укутавшись в толстенное пуховое оеяло, так что различить на расстоянии её лица или какой другой пикантной детали не предоставлялось возможности. Как бы там ни было, Шмидт тщательно старался не потревожить женский покой и, беззвучно нырнув в своё мягкое лежбище, стал в каком-то оцепенении прислушиваться к ЕЁ дыханию.

Пред глазами проплывали картины сегодняшнего дня—кажется, самого бурного и насыщенного за последние годы. Бегство от бандитов, полное напряжённой ответственности получение гонорара, встреча со своим давним другом, спектакль в местной полиции и—главное—открытие для себя нового, неожиданно близкого ему человека—всё это пульсировало пёстрыми фейерверками в мозгу, рассыпаясь на тысячи искр и эмоциональных оттенков. Спать не хотелось—несмотря ни на вино, ни на сдавившую виски усталость. Неужели Надя так быстро заснула? «Всё-таки женщины—слабые и беззащитные создания, -подумал он, -хоть и пытаются выглядеть иначе».

В отличие от большинства мужчин, на чувства которых алкоголь оказывал проясняющее воздействие, Артур пребывал в смятении. Он даже припомнил себя семнадцатилетним юнцом, часами ломающим голову над очевидными на первый взгляд и простыми, как медный пятак, решениями. Возводя их до степени теоремы, которую необходимо доказать, и в зависимости от пути доказательств этих она обрастала вдруг множеством совершенно различных значений и выводов. Безошибочно вырвать из их многообразия единственно правильный—это доводило его порой до белого каления, ставя на грань почти что шизофренического отчаяния...

Шмидт поймал себя на том, что втайне вновь завидует Геворкяну. Для ТОГО жизнь будто нарочно оборачивалась своей нехитрой, однозначно-двухцветной стороной, без всяких её спектральных полутонов и оттенков. Была жена-простушка, на которую бы Артур, скорее всего, и внимания не обратил. И которая обернулась для его друга неброским, но надёжным залогом личного и семейного счастья. А заодно—и обеспечением законного пребывания в Польше, где он нашёл себя очень быстро, оперился и расправил крылья. И даже успел отложить первое яйцо—в новом гнезде перелётной горбоносой породы птиц с горы Арарат... Казалось, годы после смерти отца Акопа неотступно сопровождала ласковая Фортуна, словно подтверждая правильность его линии жизни и отношения к ней...

«Она к тебе неравнодушна, так что—вперёд!» -вспомнились слова Геворкяна. Если бы так было просто... Хотя, отметил Шмидт, с Анжелой когда-то он следовал схожему принципу. И был счастлив... Или почти счастлив—аж целые полгода. Был влюблён... Или же сам дурил себя, что влюблён, отвечая на её бурную щенячью нежность. И вот, кажется, он только теперь начинал задумываться, что ТО, вспыхнувшее в нём пять лет назад и теперь лишь болезненно тлеющее внутри, дожидаясь ПЕРВЫХ КАПЕЛЬ весеннего дождя,—возможно, вовсе и не было сладостной волшебной стихией, о которой слагают поэмы. И которое, возможно, основывается на чувствах, гораздо более глубинных, нежели просто смачно приправленная и поданная под благоухающим соусом обычная молодая похоть...

И вот ЭТИ КАПЛИ пали. Правда, не майской грозой, а январским дождём—как это водится в Берлине—но тем не менее произведшем в душе парня бурю и смятение...

-Надя, ты спишь? –тихонько позвал он.

Она молчала. «Даже дыхания не слыхать, -подумал Артур. –И как это девушки умудряются беззвучно спать?.. Некоторые. Не то, что Анжела—та посапывала, словно дрезина-тихоход, на которую мы пацанами любили цепляться... Прицепишься так прямо за переездом—и катишь до соседней станции. А то и до самого центрального вокзала доехать можно. Лишь бы дежурному на глаза не попасться... Дрезина-то знай себе—пых да пых—эдак монотонно отдувается. От этих звуков её аж в сон клонит—если бы не дикий степной ветер в лицо... Мда-а, что-то и вправду спать хочется, -лениво шевельнулось в голове. За неожиданным крутым изгибом думок своих Шмидт не обратил внимания, что мысленно назвал жену не «моя Анжела», как прежде, а просто по имени—вроде со стороны и даже в прошедшем времени...

Он засыпал. Однако прежде, чем отключиться полностью, поморщился, словно при зубной боли, от одной предательски-подленькой мыслишки. Которая, пристращённая хмелем и насыщенностью дневных событий, поначалу соблюдала дистанцию, и лишь теперь осмелев, решила нагрянуть на разморенный усталостью ум. «А что потом?.. –долбила она низкочастотным стоматологическим бором. -Имею ли право я разрушать семью, в которй растёт ребёнок? И как посмотрит на это Надя—даже при всей явной трухлявости их с Ильёй отношений?.. Да и вообще, испытывает ли она ко мне ЧТО-ЛИБО—или всё лишь плод моего обострённого личной неудачливостью воображения?..» Дав себе сквозь сгущающуюся пелену сна обещание непременно подумать об этом днём на досуге, Артур окончательно отбыл в благодатное беспроблемно-безвопросное царство...

А Надежда наша уснуть не могла почти до рассвета. Сначала были страх и смятение—что сейчас произойдёт нечто непоправимое, после чего места себе не найдёт и не сможет глядеть в глаза людям. Нет, не мужу в глаза, пред ним как раз стыда не испытывала—своим подругам, ближе которых у неё никого... А потом накатилась жалость к себе—эдаким сметающим всё вокруг девятым валом, от которого истошно тряслись поджилки и приступом душил безудержный и беззвучный плач.

Но Шмидт этого уже не слышал... Хоть в глубине души Надя больше всего желала, чтобы он услышал её и пришёл—несмотря ни на что и ни на какие завтрашние муки совести. Сейчас, в данный момент, она лежала одна-одинёшенька среди безмолвной, холодной и чужой вселенной—и ей было бесконечно плохо...

Однако мужчина спал толстокожим мужским сном. Его равномерное дыхание изредка прерывалось ночными звуками незнакомого дома и окружающего его пространства. Поначалу они пугали, затем стали отвлекать от тоски—и в конце-концов даже умиротворили. Надя вновь подумала об Артуре. Но не как прежде, а с какой-то тихой, уважительной благодарностью. Ведь не воспользовался ситуацией, как поступили бы многие. Не сделал больно, думая лишь об одном кратковременном наслаждении. «Воистину по-мужски, мудро и благородно, -решила она. –И чего это у них с Анжелкой не клеится?..» С этими мыслями она лежала долго, искуссно балансируя на едва тлеющем в тумане фитильке промеж сна и яви. И даже сама не замечая того, как Артур плавно и незаметно перенёсся в её сознании из категории чувственной, любовной в разряд некоего надёжного, верного и хорошего друга...

Наутро Шмидт долго не мог понять, чего от него хочет настырный кавказец с до боли знакомыми чертами лица. Тот живо жестикулировал, указывал на часы и призывал на какую-то работу. И лишь когда он удалился, а затем вновь возник с изящной стопочкой армянского коньяка, Артур вспомнил. Весь вчерашний день и вечер, и в-особенности, собственное обещание разобраться в чувствах своих и дальнейших действиях. Стопку сначала отстранил, скривившись, но потом передумал и хлопнул залпом, словно поймав на прицел невидимого врага.

-Ничего, теперь полегчает, иди только холодной водой умойся, -одобрительно кивнул Акоп, выглядевший на удивление бодро.

Из ванной комнаты вернулась Надежда—почти полностью собранная, подтянутая, с решительно заколотыми на затылке волосами. Первоначальные её слабость и головокружение отпустили, и приветливо улыбнувшись мужчинам, она вышла покурить на веранду.

-Э-эх ты, -Геворкян с сожалением покачал головой, -не послушался моего совета! Ладно, приедем в Берлин—я с тобой проведу воспитательную работу...

Мощный «Паджеро» играючи отсчитывал километры, невозмутимо, словно танк, поглощая рытвины и ухабы польских бетонок. Если не считать очкасто-нудного стража Шенгенского рубежа, пожелающего произвести таможенный досмотр машины, до Берлина добрались без происшествй. В половине одиннадцотого Надежду высадили в полутурецком районе Моабит возле сверкающей разноцветными огнями вывески «Фортуны». Девушка с благодарностью, хоть одновременно и со странным оттенком официальности в голосе, распрощалась с мужчинами и, отворив пёстро размалёванную стальную дверь, скрылась в чреве игорного заведения.

-Мда, хорошая женщина, -с некой мечтательностью произнёс Акоп. –Но на ней, по-моему, и вправду какое-то несчастье написано... Так что там у вас ночью было? Я-то думал, ты её развеселишь, осчастливишь!..

-Да ничё не было, -недовольно буркнул Артур. –Заладил своё—«вперёд» да «развеселишь»... И понять не можешь, что она—не такая! И ещё то—что она мне сильно нравится...

-О-о-о, –протянул Геворкян, –вот оно что!.. Дорогой, а ты знаешь, она мне тоже нравится—мне вообще все женщины нравятся, если только не совсем крокодил! А «такая-нетакая»—глупости это всё. По сути, все они одинаковые—только подход нужен немного разный. И если ты в этом деле философствовать да комплексовать будешь—ничего не добьёшься, вот увидишь. Лично я это ещё в пятнадцать лет усёк—и с тех пор ни одной промашки... –он немного помолчал, раздумывая. –Я, конечно, не спрашиваю, как и что у тебя там с женой—захочешь, сам расскажешь... Но только запомни, будешь из себя томного принца изображать—останешься с носом. Женщинам решительные нравятся, сомнений у них и своих в голове хватает. Потому-то она и от мужа своего уйти хочет... И уйдёт, помянешь моё слово—это даже мне невооружённым взглядом видно. А если не ты, то место его быстренько другой кто займёт—тот, кто мешкать не будет... Так что, друг, мой совет тебе, ты давай в делах своих личных поскорей разбирайся, да и действуй, коли не шутишь!..

Шмидт молчал, удивляясь проницательности приятеля и исподволь взвешивая его слова. Что ни говори, а как в воду глядит—всё узрел ведь до мелочи. С такими способностями только в милиции работать. Или судьбу людям предсказывать... Интересно, а может, он и впрямь на подобные вещи способен? Никак, он и мне чего предсказать может?.. «Ладно, -решил Артур, -хоть и вздор, а спросить всё же можно. Пусть сначала только с Анжелкой познакомится да в средУ мою поглубже окунётся...»

Тем временем они миновали Золотую Эльзу, как величают берлинцы сияющую с высоченного пьедестала в память о военных победах прошлого века крылатую феминину. Ещё минута неторопливого движения меж парковых массивов Тиргартена—и слева по курсу возник следующий памятник немецкой истории, на этот раз, более близкой и нелицеприятной—советский Т-34. Поблёкшая от времени башня белела лаконичным «За Родину», с тенью суровой назидательности вздёрнув свой ствол на юг, куда и свернули наши приятели пред самыми столбами Бранденбургских воротам. Сменив тему разговора, Шмидт отдался совмещённой роли лоцмана и гида, вкратце поясняя другу проплывающие за высокими окнами авто картины. Через полкилометра Паджеро зацокал лампочкой поворотника и ушёл налево, оставляя позади ощерившуюся стрелами бесчисленных кранов «стройку века»—возводимые на месте недавних проплешин пограничной зоны модернистские остроугольные гиганты Потсдамерплатц...

Артур схватился было за чёрную «мыльницу» Мотороллы—нависающие над Ляйпцигерштрассе многоэтажки напомнили о недавней встрече нового года. А заодно—и о существовании жены, которая собиралась остаться на ночь в Шлейдеровском «поднебесье». Об этом он узнал от Надежды, позвонившей вчера Маше и поведавшей об их злоключениях. И теперь, проезжая мимо своих знакомых, первой непроизвольной мыслью Шмидта было заскочить к ним на двадцать второй этаж и забрать жену домой. А затем—посидеть втроём в своей квартирке—пусть недоремонтированной и полупустой, но пропитанной каким-то необъяснимым, будившем в парне почти что ностальгические чувства уютом—и тёплым, душевным застольем ответить Акопу на его гостеприимство... Таков был мгновенный порыв. Улетучившийся, впрочем, столь же внезапно, как он и появился. Смотреть в глаза Шлейдерам после негаданно-нежданно проскочившей между Артуром и Надей искоркой не хотелось. Нет, чувства вины наш герой не испытывал. Для этого пока и не было фактического повода. Однако присутствовало некое стеснения, предвестник ощущения вины—скорее, даже не за случившееся, а за ближайшее будущее, непременно долженствующее произойти—в этом у него не имелось ни малейших сомнений.

Вновь спрятав в карман куртки громоздкий сотовый первого поколения, он указал Геворкяну дорогу к себе домой.

-Не могу обещать, что застанем на месте жену, но со своим скромным Берлинским жилищем я тебя познакомлю, -кисло протянул Шмидт.

От проницательного армянина, конечно, не ускользнула растерянность друга, и он, для отвода глаз помолчав с минуту, бодро проговорил:

-Слушай, а что нам там делать, если жены всё-равно нету?.. Не потому, конечно, что мы без женщины завтрак себе не сварганим, просто, знаешь, я очень хочу родителей твоих повидать. Они всегда очень хорошо ко мне относились. Мама—такая интеллигентная, всегда ко мне на «вы». По имени меня почти никогда и не называла—оно ей, видно, не слишком нравилось. А отец, Михаил Вольдемарович—такой хозяйский, трудолюбивый. Он мне Тараса Бульбу напоминал—сильный и добрый, настоящий украинец, хоть и фамилия немецкая...

-Как-то я пришёл тебя с днём рождения поздравить, -пустился в воспоминания Геворкян. –У нас как раз ещё в институте каникулы были—ну, думаю, надо заехать к другу, раз сам не приглашает. Прихожу: тебя нет, а мама вся потухшая, грустная. «Вот полюбуйтесь, -говорит, -все люди восемнадцатилетие своё дома или даже в ресторане справляют. Тем более зимой. А Артурчик наш—на три дня в горы на сборы уехал!..» Ну, я её успокоил, как мог, говорю, любовь к романтике—это ещё не самый страшный порок. Тогда отец твой меня усадил, на стол накрыл, сальце, горилка—всё как положено. Давай, говорит, Акопчик, выпьем вместе за его восемнадцать. Чтоб поскорее мой сын ума набрался да чтоб жизнь ему при этом не слишком больно по голове трескала! Я эти его слова до сих пор запомнил. Во-от такой мужик!..

Шмидт улыбнулся со сдержанной нежностью:

-Между прочим, тогда проходили республиканские общевузовские соревнования по зимнему скалолазанию. Мы с Колькой Рыжим в связке второе место по Киеву заняли. Да и то, лишь потому, что в третьей связке один участник заболел и они выбыли... Температура—минус два, скалы обмёрзшие. Я себе все подушечки пальцев обморозил. Потом в палатке самогоном растирали. Тогда-то я его в первый раз и отведал...

-Ладно, давай всё-равно на пару минут ко мне заскочим, -Артур вновь переключился на житие насущное. –Если тебе сегодня вечером домой возвращаться, то больше уж не выйдет. Чтоб хоть адрес мой запомнил... Тем более, это к родителям по пути...

Шмидт был почти на сто процентов уверен, что Анжелы нет дома. В принципе, везти друга в неотремонтированную, неприбранную, как обычно, квартиру с полупустым холодильником, наверное, не имело логического смысла. Хвастать, как говорится, нечем. Особенно на фоне Геворкянских «подвигов» в Польше. Однако этим почти мазохистским жестом Артур подсознательно преследовал две скрытые цели. Во-первых, вновь попав сейчас, после всего случившегося с ним, домой, хотелось окончательно и безповоротно удостовериться, что его уже ничего не связывает с этой запущенной обителью и с женщиной, дух которой витал здесь повсюду, и вместе с которой они прОжили годы... А во-вторых, малость дать нюхнуть этого духу Акопу—дабы как-то оправдать в глазах друга свои слова и поступки—былые и будущие. И ещё—услышать иль пускай хоть почувствовать мнение того о захлестнувших в последние годы непутёвую Шмидтовскую жизнь пертурбациях...

 

6. Родители

 

-Ну чё, до моих доехать руль доверишь?

-Дорогой, что за разговор! Почему раньше не спросил—мы б с тобой сразу после границы поменялись!..

На середине просторного паркплатца возле аляповато пестреющей одиннадцатиэтажки помятый худощавый блондин на пару с коротконогим южанином неторопливо оседлали тяжеловесный джип. Изрядно замызганный январской дорожной кашицей, Митсубиси внушительно фыркнул, изверг сизое облачко переработанного топлива и басисто рванул с места со всей прытью своего двухсотлошадного темперамента.

В зеркале заднего вида подрагивала, удаляясь, «беременная игла», слева серел какой-то непривычно-гористый парковый пейзаж, впереди же по курсу аж до самого горизонта простиралось безукоризненное асфальтовое полотно, строго посередине рассечённое чёрными ножами трамвайных рельс.

-Знаешь, как называлась раньше эта улица? –нарушил тишину Артур.

-Ну, поскольку мы на востоке, наверное, именем какого-нибудь ГДР-овского партийца... -пошутил Геворкян. -А может, и самим Карлой Марлой?

-Не совсем, аллея Карла Маркса есть и сейчас—она проходит в полукилометре отсюда параллельно нашей... Кстати, когда-то она «сталинкой» называлась. Именно так она и выглядит—точь в точь как все сталинские проспекты в «совке». Но это не она... Ладно, подсказка тебе: каменные глыбы вокруг фонтанчика по левой стороне на перекрёстке видал? Так это останки взорванного Ленина, что ещё не так давно здесь лысиной этажа до десятого доставал. На них до сих пор каждый апрель горстка сочувствующих да сожалеющих митингует...

Похоже, этими разговорами Шмидт хотел отвлечь себя от тоски. Неясной, саднящей из глубины, и совершенно непонятной на фоне его недавних намерений. Ведь всё произошло как предполагалось—дома царили бардак, сквозняк и шаром покати—не считая, правда, мисочки трёхдневного салата да копчённой колбасы в холодильнике. По обшарпанному ленолеуму играли в «перекати-поле» хлопья пыли, которые всегда вызывали у Артура приступы душевной аллергии, не излечимой даже временем. Ну, а в раковине на кухне, как и положено, красовалась горка немытой посуды. Словом, все «про и контра» налицо, как то и требовалось доказать—прям хоть сейчас бери и руби окаянный Гордиев узел. Да и радуйся себе жизни... Ан нет, чегой-то ноет в печёнках—и жизнь тебе не в радость, и белый свет не мил. «Неужель все человеки так устроены иль я один какой неприкаянный?..» -стрельнуло в мозгу в промежутке между экскурсоводными пояснениями. Однако увы, заниматься психоанализом сейчас отнюдь не располагало и, придавив ногой упругую педаль газа, Артур бездумно отдался благОму ощущению езды... Уже много позже, вспоминая этот переломный момент судьбы, мужчина поймёт, что испытывал своего рода катарсис—подсознательное освобождение от пут и очищение души. И ещё—безотчётную тоску об окончательно улетучившейся с его небосклона химере счастливой, благополучной семьи...

-Для отца твоего подарок у меня имеется, -спохватился Акоп недалеко от цветочного ларька. –Пятизвёздочный «Арарат» оригинального Ереванского разлива—такого здесь не достать... А вот для матери мы должны срочно сообразить. Ну-ка, притормози возле того «Блумена»! –он лукаво подмигнул.

Шмидт усмехнулся. Вспомнилась сценка пятилетней давности, когда Геворкян, обладающий некоторыми жиденькими познаниями в английском, перевёл про себя «блумен» как «товары для голубых мужчин»—и брезгливо шарахнулся от двух вышедших из магазина парней с букетом...

 

-Вах, вах! Ну, забрались в глубинку, до вас и не добраться! –Акоп с широкой улыбкой вскинул по своему обыкновению руки. –Ольга Константиновна, Михаил Вольдемарович, а вам капиталистический строй явно на пользу—вы за эти годы и не изменились!..

В отношении матери Шмидта он кривил, конечно, душой. Годы заграничной бездуховности и всё большего разочарования в хвалёной Европе, где имелось всё и для всех, успели-таки зримо приложиться к её челу своим прелым дыханием. Нет, с самой Европой всё обстояло в норме—как говорится, шик, блеск да благополучие. Однако благополучие это при более тщательном осмотре выглядело уж очень «ужёво». В том смысле, что «тепло и сыро»—и никаких тебе головокружительных полётов, наполняющих жизнь смыслом, а не прозябанием в тряпочно-колбасном уюте рекламного задурманивания. Хотя, с другой стороны, а нужны ли они были вообще, полёты эти, семейной женщине за пятьдесят, привыкшей понимать счастье своё неотделимо от счастья близких людей?.. Увы, как бы заметил психоаналитик,—здесь-то собака и зарыта. И не поповская собака, а, скорее всего, Фрейдовская. Но не суть. Сам батюшка Зигмунд имел грешок происходить из той же самой немецкоговорящей Европы, Горького нашего вряд ли читал, да и вообще, свою теорию бессознательного вывел отнюдь без проверки на русской душе, что уже ставит под сомнение её непогрешимую универсальность.

К счастью, психотерапевт, к которому наведывалась Ольга Константиновна с целью излечения от незаметно прилепившейся к ней в последние годы депрессии, не являлся поборником методов старины Фрейда—и этим внушал женщине некоторое доверие. Бывший «гедеэровец», почти её ровесник, вскормленный на социалистических лозунгах и уважительном отношении к старшему, необъятному и загадочному русскоговорящему брату, он видел на шкуре собственных пациентов, к каким плачевным последствиям может привести скоропостижная смена одного брата другим, пусть и более близким по крови.

-Фрау Шмидт, оставайтесь собой! -твердил он вкрадчиво. –Живите собственной жизнью, своими удовольствиями. Как если бы ничего в Вашей судьбе не изменилось. Ходите в театры, кино, общайтесь с себе подобными—слава богу, Ваших земляков в Берлине сейчас немало. И дайте возможность детям самостоятельно решать свои проблемы, даже если они с Вашей точки зрения и совершают ошибки...

«Нет, всё-таки эти немцы—абсолютно из другого теста! –в сердцах восклицала про себя Ольга Константиновна. –Ничего не смыслят в нас, даже врачи... Ну, как же я могу, скажите пожалуйста, СВОЕЙ жизнью жить, если всё время до сих пор жила жизнью семьи своей? Ведь ради лучшего будущего сына своего и в Германию эту фальшивую перебрались. А теперь—на тебе, выкинь всё из головы и наслаждайся собственной жизнью! Да как это он себе представляет вообще?..»

И в раздражении решала поставить точку на всей этой врачевательской канители и никогда больше своему «горе-психиатришке» на глаза не показываться. А через две недели вновь звонила ему. И вновь заказывала приём—дабы душу свою остудить да надеждой чуток согреться...

-Дык разве ж это глубинка! –простодушно улыбаясь, Михаил Вольдемарович протягивал Геворкяну свою крепко сбитую рабочую ладонь. –Берлин, как говорится, центр Европы. А с нашей сторонки что до Киева, что до Еревана ещё и ближе будет!..

-Папа, я же тебе говорил, Акоп живёт сейчас в Польше, -поправил его Артур.

-Ну, так ещё лучше, -невозмутимо пробасил отец. –до Польши здесь вовсе рукой подать! На «Бэ-айнц» выходишь—и вперёд—через сорок минут ты на границе. А если с центра или с западной части Берлина едешь—тебе ещё пришлось бы час-полтора в пробках по городу спотыкаться...

После нехитрых приготовлений к обеду, любования с балкона бетонно-многоэтажным окрестным пейзажем да осмотра трёхкомнатной квартиры-малометражки, оставшейся ещё с той благодатной поры, когда сын проживал вместе с родителями,—все сели за стол.

-Какой запах! –Геворкян шумно вдохнул исходящий от тарелок горячий, насыщенный аромат. –Ольга Константиновна, я вам уже, кажется, когда-то говорил: так, как Вы—никто приготовить борщ не умеет!..

-Ну, что Вы, -женщина слегка смутилась. –Просто Вы, наверное, не слишком часто настоящий украинский борщ пробовали. Истинные хохлушки знаете, как его готовят?-куда уж мне до них...

-Мда, -усмехнулся Акоп. –Нужно было мне и впрямь на истинной хохлушке жениться. А то я свою Огнежку сколько прошу—а всё не то получается—жиденькая такая диетическая похлёбка, как бы вариант нашей студенческой столовой...

-А ты ей скажи, пусть половину капусты квашеной туда кладёт, -компетентно заявил Шмидт-старший. –Или солёной—от неё-то весь вкус и берётся! И ещё сала пусть не жалеет. Причём, считается, в настоящий украинский борщ сало должно постарше идти...

-Ну, это тоже на любителя, -Артур скептически покачал головой. –Я лично за годы в Германии от сала вообще отвык, а если оно ещё и старое—так с непривычки и вытошнить может...

-Артурчик, мы за столом, -мягко приостановила его Ольга Константиновна. –Вообще Вы знаете, Акоп, здесь совершенно другое отношение к еде. Немцы не делают из неё культа, как у нас бывало. С одной стороны это хорошо, конечно, но не обходится и без курьёзов. Например, если Вас приглашают в гости в обеденное время, то совершенно не значит, что действительно приглашают на обед. Вполне может быть, дело обойдётся питьём кофе с каким-нибудь покупным тортиком или же парой бутылочек пива...

-О-о, да, -оживился Михаил Вольдемарович, –пиво они здесь любят! Причём, пить на самом деле не умеют. Так, возьмут себе один бокал в баре—и весь вечер с ним нюни перетирают. Меня на работе по пятницам тоже поначалу с собой звали. А потом перестали—видать, неинтересно стало. Я-то свой за пять минут осушил—и домой, чё мне с ними сидеть? А они там дальше аж до самого закрытия канителятся...

Разговор постепенно обретал тот ненавязчиво-уютный оттенок, словно разгоревшееся пламя в овале вечернего камина,—который отличает обед в кругу старых добрых друзей от обеда званого, отдающего казёнщиной и разнаряженной фальшью. Нет, это была отнюдь не пирушка, даже не «застолье», как его принято понимать в общеславянском лексиконе— хоть в ход и довольно уверенно пошёл золотозвёздный «Арарат», распространяющий окрест себя густой, благородный дурман. Геворкянское умение произносить красочные тосты нашло прекрасное дополнение в лице Михаила Вольдемаровича, реплики которого, выпущенные всегда к месту и «по существу», отличались некой ёмкой, завидной меткостью. И ещё—незлобивой, простодушной жизненностью своей, которую Артур в отце раньше не понимал, отвергал её внутренне, но по мере собственного взросления всё чаще убеждался, что сей «глас народа» может стОить порой втысячекрат больше, нежели запылённые скрижали его «учёных», книжных истин...

Странное дело, несмотря на разницу в возрасте, Геворкян великолепно находил общий язык с родителями. Сначала пробежались по «последним известиям» в жизни обеих сторон—поверхностно, «тезисно», как нынче модно сообщать получасовые новости по радио. Словно присматриваясь друг к другу и будя любопытство к себе. Потом помянули прошлое—далёкое и не очень, уходящее корнями в самое сокровенное, в боль и в радость, покоящиеся эдак смиренно на донышке души. И лишь изредка посылающие сейсмические волны к поверхности морской глади. Рождающие там сердечную зыбь и болезненные колебания настроения. А порой и настоящий шторм—почти что в стиле Айвазовского, только богаче в красках... Однако до самогО шторма сейчас не дошло—не успев и зародиться, разбилось всё о стеклянно-выпуклый пирс «Арарата», разбрызгивая возвышенную, заснеженно-горную невозмутимость вокруг... И лишь после этого вновь вернулись к временам насущным, прочёсывая и бороздя их тщательно, словно космические корабли просторы Вселенной в те далёкие наши счастливые, бездумно-безмозглые времена.

-Видите ли, Ольга Константиновна, -с сосредоточенным видом продолжал Акоп как-то исподволь ввернувшуюся в разговор тему, -тех людей, к которым Вы привыкли и по которым тоскуете, в бывшем Союзе фактически уже и не осталось. Все завидуют или презирают друг друга. Нормально общаться между собой просто разучились. Не только дружба—родственные отношения трещат по швам, когда вопрос касается денег... И самое странное, все эти изменения произошли с людьми всего за каких-то пару лет!.. Так вот и задаёшься вопросом, а было ли оно у нашего человека вообще—то простое, бескорыстное, духовное, как Вы говорите, начало—или всё являлось лишь результатом всеобщей былой нищеты и отсутствия повода для зависти?

Артура мать словно собиралась с мыслями для ответа, а Геворкян, мягко поглядывая на неё, дабы не дай Бог не обидить, пояснял со своей певучей интонацией:

-Нет, Вы только не подумайте, что я спорю с Вами—я просто сам пытаюсь понять причину произошедшего с нашей страной... Ну, не верится мне, что один Горбач всё развалил. Так сказать, крыша у государства слегка набок съехала—и всё, весь дом тут же рушится!.. И людей вдруг всех резко позаменяли, и мозги им другие вдули... Если мне память не изменяет, это мы ещё ВУЗе по политэкономии проходили: база определяет надстройку, а не наоборот, -он запнулся. –Хотя, может, я здесь чё и напутал—на лекциях в институте я обычно прерванные ночные сны досматривал... И всё же, вопрос, как из нашего развитого, гуманного, образованного—а образование у нас самое лучшее в мире было—строителя коммунизма, который любой бабушке место в трамвае уступал—мог получится в считанные месяцы жестокий, тупой и беспринципный рекитир или там новый русский? Как такое возможно?..

-Всё верно, Акопчик, -одобрительно кивнул Михаил Вольдемарович, наполняя ажурные стопочки, –правильно мыслишь! На самом-то деле того образцового паиньки-коммуняки у нас никогда и не было. Так его только в телевизоре изображали, а в жизни—лапотник лапотником со всей его тёмной натурой. Покамест в ежовых рукавицах держали, он и не рыпался, а послабили—натура его наружу и попёрла—вот и всех делов!.. А насчёт образованных—так интеллигенцию ж русскую ещё в тридцать седьмом перебили, откуда ж она теперь возьмётся? Ну, а прочих «образованных» я и в счёт не беру—то так, лозунгов да коммуняцкой пропаганды нахватались, теперь вон и пыжатся, интеллектуалов из себя изображают. А ты копни глубже—там пусто, одна дырка от сушки...

Краем глаза взметнувшись на мать, Шмидта-младшего вдруг осенила нелепая мыслишка: словно он вот сейчас должен заступиться за неё, за всех русских, советских людей, даже за тех несчастных коммунистов, которые пошли в партию не из-за корыстных целей, а так, вследствие личной наивности и идеализма. Однако странно: заступиться-защитить—от кого? От Акопа, глубоко уважающего Ольгу Константиновну? Или, может, от отца, собственного мужа, с которым её связывает длинный и тернистый жизненный путь? Бред какой-то!.. И всё же, в последнее время Артур всё чётче ощущал духовную разницу между родителями. Хотя—в последнее ли время? Скорее, просто не задумывался, не обращал внимания прежде. Да и могла ли она когда-либо всерьёз иметь место—духовная гармония между учительницей русского языка и литературы, которая пожизненно бредила своей работой—и обычным слесарем? Даже если в настоящее время учительница и осталась безработной, а слесарь был наивысшего, шестого разряда?.. И способно ли отсутствие этой самой гармонии компенсироваться любовью, которая раньше бесспорно имела место между обеими родительскими половинками?.. А если и всерьёз «да», то на сколь её может хватить по жизни?—так, чтоб не убеждать себя, что, мол, есть она ещё, да и чтоб нечаянно-негаданно в противоположность свою не обратилась... Иль просто на другом тесте должна быть замешана?.. У него-то самого вон, и на пару годков её не вытянуло... «Хотя, -неприятно кольнуло Артура в груди, -чувства—понятие эфемерные, из теста лепят не их, а самих людей—вон тебе, небось, и вся разгадка! Так сказать, один ответ на семь бед и дюжину вопросов...»

«И всё же, -выбрался он наконец из оцепенения, -не стоило отцу сейчас так наезжать на коммунистов. Что, запамятовал под Ереванским разливом, что мать тоже состояла в партии долгие годы? Или просто не думает, что эдак человеку боль причинить можно?»

-Ну, с этим я не согласен, -произнёс он решительно. –Акоп правильно заметил: наше образование в Союзе одно из самых лучших было. И я в этом сам неоднократно убеждался. Здешние люди—они могут быть прекрасными спецами в своей области, как правило, очень узкой, но вот что за её пределами находится—этого у них лучше не спрашивать. Особенно заметно на примере рабочих—с большинством из них кроме как о женщинах, выпивке, да ещё разве что о машинах, и поговорить нельзя. По сравнению с ними наши советские рабочие—были просто академиками...

-Всякие были, -неопределённо буркнул Михаил Вальдемарович. –Были академики, а были и алкоголики—причём, эти чаще попадались. Уж поверь мне на слово—я-то с ними не один десяток лет в цехах прошурупил...

Геворкян принялся примирительным тоном рассуждать о польских пролетариях, затем о том, что для него лично после смерти отца вся эта тематика стала особенно болезненной, о своём космополизме и т.п., а Артур вновь ушёл в себя. В данный момент в его глазах мать являлась единственным носителем русской духовности. Единственным—по крайней мере в этой компании. И за исключением, возможно, ещё и его самого. Но вот русской по крови была лишь она одна. «Потому-то так, наверное, нелегко и вживается в это чуждое общество, до сих пор страдая и не находя себе места... –подумалось парню. -Как, впрочем, и я сам—хоть и «полукровка»... -так он ещё в детстве втайне окрестил себя после романов Фенимора Купера. –Всё же, видать, не только в ней суть, не в биологической чистоте крови. А в чём-то другом, гораздо большем и высоком...» Мыслительная искра неожиданно стрельнула в сторону, в причудливо-искривлённое пространство недавнего прошого: «А ведь, никак, в этом и заключается моя близость к Наде, моя тяга к ней—она из того же эфира, из тех самых волн, что состоим и мы с мамой!..»

 

Прощались уже в сумерках. Артур вышел проводить Геворкяна до машины, и они долго стояли, дымя сигаретами, у обочины позади родительского дома. Действие спиртного почти прошло—последние три часа Шмидт не пил вовсе из солидарности с другом, которому предстоял неблизкий путь обратно.

-Твоя мать—не просто хороший человек, -говорил Акоп приглушённым голосом. –Она—человек редкостной душевной чистоты! Береги её, она любит тебя больше всего на свете!.. Мне кажется, мы с тобой уже выбрались из того возраста, когда считаешь, что для реализации своих интересов обязательно нужно конфликтовать с родителями. Думать так—самая большая глупость молодых! Лично я понял это, к сожалению, слишком поздно—отца не вернёшь, не попросишь прощения за ту боль, которую я ему доставлял своим пацанским выпендриванием. А ведь он тоже меня любил больше всего на свете... Смотри, не повтори моей ошибки, -Геворкян пустыми механическими движениями втаптывал в асфальт свой вконец разлезшийся окурок. –Видал, как у твоей матери глаза блестели, когда я о Леончике рассказывал?.. Тоже хочет и внучка, и чтобы у тебя в личном плане всё побыстрее на свои места встало... Так что давай, взвесь это дело как следует—и принимай решение!.. Ты уж извини, больше я тебе в данной ситуации ничего посоветовать не могу—не имею на то морального права. Одно повторю: не тяни резину—только хуже себе и своим близким сделаешь...

-Ну что, тебя до метро подбросить? –спросил Геворкян после крепкого мужского объятия. –А то до твоего дома не смогу—поздно...

-Спасибо, Акопчик, не надо, ты для меня уж и так много сделал, -ответил Артур с мрачноватой решительностью во взгляде. –Да и необходимости в этом нету—отныне остаюсь жить у родителей.

-Смотри, тебе виднее, -произнёс Геворкян уже из кабины Паджеро после долгого, проницательного взгляда. –Если захочешь пообщаться—звони, а ещё лучше—заезжай в гости. Надеюсь, так уж надолго теперь мы с тобой расставаться не будем...

 

7. Анжела

 

Любопытно, какого это лешего принято считать, что ежели хорошо посмеяться, потом непременно плакать будешь? Пусть, и не сразу вослед веселью, но уж точно—в обозримом будущем. Настолько обозримом, чтоб любому чурке и толстошкуру, далёкому от всяких там суеверий, враз ясно стало, за кой грешок расплата... Да и грех ли то вообще—порадоваться от души? Врачи вон, давно открыли, что де жизнь продливает. Даже высчитали в минутах, сколько и когда надобно улыбнуться, дабы с возрастом других переплюнуть. Тех самых, которые курят, пьют и вовсе не улыбается по жизни... Однако всё это, видать, лишь так себе, теория голимая. Иль просто бог наш русский с врачами не дружит. Иначе б наверняка не дозволил, что на следующий после задушевного, удачного денька тебе под ноги бочку дёгтя выплёскивали. А может статься, и того хуже—прям на голову...

Примерно так думалось Анжеле, когда ранним январским вечерком она вернулась в свою пустую и неуютную квартиру. ...О нет, неуютной она была не оттого, что женщины в ней не хватало. Но, посудите сами, какой уж там уют, когда во всех пятидесяти трёх квадратах—серо-зелёный, «хэбэшно-казарменный», ленолеум. Это Артур так говаривал. А он армейские сравненья любил—как и Илюха Шлейдер. С одной только разницей, что Машин муженёк всё в свой муравейник тащил, холил его изнутри да вылизывал, а Анжелкиному всё фиолетово было... Похоже, на перевоз их нехитрого скарба с берлинских окраин, где поселились молодые поначалу недалеко от Шмидтовских родителей, все силы свои и порастратил. Из всего запланированного ремонта только и хватило его на бумажную панораму два на три, прилепленную в торце залы,—эдакое пенисто-лазурное заморское счастье в пальмах, примерно как на открытках от дяди Сёмы из Хайфы. И от бабушки... С которыми бы вместе уже не первый годик вкушать Анжелке мацу с прочими кашерными яствами, не перебеги ей однажды в Киеве дорожку худощавый блондин со странной, «многодетной» фамилией... Вернее—не переедь. Поскольку в Самостийной Артур пребывал тогда «на колёсах»—на белом, слегка подёрнутом ржавчиной стареньком Мерседесе, на котором прибыл он в Киев затравить налетевшую на него весеннюю ностальгию...

А вот Анжела была как раз после аборта. Чувствовала себя прескверно, похудела, давление резко пало смертью храбрых и не хотело никак оживать. Несмотря ни на ядрёный чёрный кофе с сигаретами, ни на транжиристо приобретаемые мамой на рынке апельсины...

Однако внешне всё это шло девушке лишь на пользу. Её природная бледность кожи усилилась, вполне вписываясь в эпитет «благородная», черты лица обострились, а фигуры—вытянулись, скрадывая намечающуюся склонность к полноте и подменяя её в мужских глазах многоликим определением сексуальности. А в том, что она сексуальна, Анжела к тому времени уже не сомневалась. Об этом свидетельствовали многочисленные красноречивые взгляды прохожих на улице, деликатные и не очень намёки-предложения клиентов в парикмахерской и прочих простых иль крутых прытких встречных. Которых, надо отдать должное, она всех без исключения культурно посылала помыться в бане—и при этом целых четыре года оставалась верна лишь ЕМУ...

Ей везло на интеллектуальных мужчин, ищущих себя и тяготеющих к искусству. Нередко разочаровывающихся в судьбе, в людях и, конечно же, в себе любимом. Мечущихся по жизни, неуравновешенных и частенько латАющих свою эмоциональную незащищённость всяческого рода излишествами. Начиная от банальной горилки и кончая необузданностью сексуальной. В коей, возможно, они пытались найти признательность людскую и подтверждение личного превосходства—жажда которого, увы, в конечном итоге лишь иссушала их и приводила к новым кризисам и разочарованиям...

Хотя, стоп, почему—«они»? На самом-то деле был всего один. Тот, первый—учитель русского языка—не в счёт. Его Анжела и вовсе не знала. И тогда, после училищной вечеринки на втором курсе, было лишь простушное любопытство. Подруги вон, наперебой хвастали—а чем она хуже?.. Видать, дурёхой была... А он потом за ней бегал. Два раза в парикмахерскую стричься наведывался—она ещё практику делала. От жены уйти обещал—дурачок, Анжелка-то ведь тогда ничего и не поняла, кроме боли... Хотя—тоже к искусству отношение имел, даже стихи писал.

Потом он исчез. А появился Толик—высокий, стройный, стильный. И лицо такое одухотворённое, прям—артист. Ухаживал за восемнадцатилетней девчонкой настойчиво и красиво—цветы, шампанское, поездки по Днепру на «ракете». А однажды тушью портрет нарисовал. Непрофессионально, но вполне ничего получилось. В ажурную деревянную рамочку собственной резки взял—очень даже элегантно. Анжела—понятное дело—без ума была. И продолжала без оного пребывать аж почти целый год...

За это время Анатолий успел завершить курсы резьбы по дереву и ловко так, с ходу, перехватить себе парочку дорогих заказов. Несколько месяцев прилежно работал, даже по ночам. Ну, а выпадающее свободное времечко посвящал преподаванию совершенств любовной науки своей десятью годами более юной подруге, у которой на базе врождённого южного темперамента к этому делу проклюнулись весьма недюжинные способности. Так уверял мужчина. «У тебя просто талант, малыш! -вожделенно шептал Толик. Ты создана для любви—как и многие миниатюрные женщины, если только суждено их кому-то об этом надоумить. А пахать—то удел рослых кобыл...» Однако, увы, «пахать» приходилось Анжеле тоже. И немало. Поначалу на шее висела мама со своей медсёстринской минизарплатой. Потом—когда кончились деревянные заказы да красиво-бестолково спущенные заработанные Анатолием зелёные—и он сам, со своей бесшабашной непрактичностью и широтой натуры. Которая, не находя средств для жаждуемого жизненного размаха, впадала в депрессии и длительные запои. И вытягивать его из которых Анжеле хватало со временем всё меньше энтузиазма...

Любовь прошла через год. Остались лишь помидоры, пусть даже и вялые. В том смысле, который называют привычкой, особенно добавляя, что—«вредная». Так вот, у кого они есть (привычки), подтвердят: вещь ужаснейше приставучая—избавиться практически невозможно. Тем более, без посторонней помощи. А помощь-то эту—в лице многочисленных ухажёров—Анжела наша упорно отвергала. Аж целых три года... И продолжала с виновато-безисходным чувством навещать Толяна по вечерам, поддаваясь на его пахнущие шикарными розами уговоры. Почти каждый раз вновь желая поверить ему. И периодически тратя нелегко заработанные парикмахерские денежки на банально-жестокое умерщтвление ростков этого самого—непонятно чего—в холодном и ненавистном кресле гинеколога...

Был, правда, один ньюансик—к теме неприятия помощи в избавлении от дурных привычек. Дело в том, что гербовое разрешние на отъезд двух одиноких киевлянок в страну обетованную давно уж покоилось в тумбочке маминой кровати. Однако выехавшие вперёд на правах разведчиков дядя Сёма с семьёй и бабушкой по телефону пока советовали попридержать узды—мол, сейчас не резон, не самое спокойное на ближнем востоке время. А облагоразумится, мол, знать дадим. Вот и сидели себе женщины на чемоданах, знака с Мекки ожидаючи... А тот всё никак не жаловал—да и понятное дело, когда ещё соизволит на пороховую бочку спокойствие опуститься?.. Так вот годы-лета и тянулись. Ну и Анжела наша, конечно же, как девушка порядочная, никакой новой связи в подобных условиях позволить себе не могла.

Хотя, возможно, просто кандидатура подходящая мимо не пролетала. Вернее, в кресло её парикмахерское до поры до времени не приземлялась... А однажды-таки взяла себе вдруг и плюхнулась—ещё задолго до ароматной весенней пьяни в мозгах—невесть на каких волшебных синих крылах принесённая. Эдак думала Анжела потом задним числом.

А Артур наш ничего и не думал. Он просто хотел постричься. Потому как здесь было много дешевле, нежели за кордоном—даже несмотря на то, что располагался салон в центре Крещатика, а работали в нём такие симпатичные брюнетки.

К тёмненьким он всегда был неравнодушен. Хотя, надобно заметить, до сих пор Шмидту с ними не везло. То занятые оказывались, то просто так—от ворот поворот. А то и внешне ничего, а поговоришь—змея змеёй. Ещё и ядовитая... Да и не особенно щедра была страна Германия на брюнеток, тем более на таких, чтоб едва глянул в очи чёрные—и сразу б закоротило внутрях: за этой—хоть на край света!.. Э-э, такого не объяснить—это на уровне химии. Да и то, видать, не Менделеевской...

А вот с Анжелкой химия, похоже, заработала. Пусть и не с самого первого взгляда. Вначале отраженье ладной кукольной парикмахерши в зеркале просто ласкало мужской взгляд. Постригла хорошо, толково. И по шее мягкой кисточкой приятно так провела. А ещё окантовку сзади—и одеколоном пахучим смочила. Парень чаевых заплатил сполна—просто так, за спасибо да от широты душевной. Она—аж покраснела слегка. И поблагодарила в смущеньи. Ну, а он—не долго думая на вечер её в кафе пригласил. Опять просто так, на авось. Ведь уже более недели на родине, а толком ни с кем познакомиться так и не успел. Лишь пропьянствовал с друзьями, былых подруг оплакивая, что за эти годы одна за другой замуж все и повыскакивали.

-Я подумаю, -сказала Анжела—и Артур понял: она придёт. Она действительно пришла, не переставая себе удивляться, одев свою самую стильную миниюбку поверх израильских колготок с люриксом. Он вручил ей скромную гвоздику на длиннющем крепком стебле, и она ей показалась дороже, нежели сотни шикарных букетов роз Анатолия, который вдруг как-то естественно и незаметно канул в прошлое—так уж девушке её шестое женское чувство подсказывало...

Ну, а потом они до самой ночи болтали в кафе—ни о чём, и вместе с тем о чём-то очень важном, наполняющим воздух между ними теплотой и взаимным притяжением. Она много курила и заражала этим Артура, который на самом деле курил нерегулярно, лишь в минуты стресса либо душевного подъёма... О да, именно этот подём сейчас он и испытывал. И удивлялся, как раньше не встречал в Киеве её, с которой неожиданно чувствовал себя так легко и свободно. Ему импонировало в ней практически всё—блеск огромных выразительных глаз в темноте бара, взгляд которых поначалу пронзал его изучающе, с затаённой недоверчивочтью, и который постепенно всё более таял и согревался под сенью длинных подведённых ресниц. И то, как она медленно посасывала Баккарди из трубочки, изредка облизывая свои чувствительные пухлые губки. То, как загоралась улыбкой от его шутки—и тут же становилась совсем серьёзной, словно насильно прогоняя весёлость. И даже как выпускала тонкие струи дыма изо рта—хоть до сих пор Шмидт никогда не считал себя сторонником женского курения...

Она старалась не показывать вида, как ей ужасно нравилось сидеть на кожаном сиденьи Мерседеса, дыметь Мальборо Ляйт из полуоткрытого окна и лететь по ночному городу под хрипы бородатой кассеты Тото Кутунио из магнитофона. То, что Мерсу исполнилось пятнадцать лет, с крыльев его и днища осыпалась ржавчина, а амортизаторы жалобно скрипели на совковских колдобинах, она не ведала. Да это по правде и не трогало сейчас Анжелу, всё больше ощущавшую в себе холодок давно позабытого чувства. К этому неведомому, как снег на голову свалившемуся Киевскому немцу—такому близкому уже и знакомому.

И они неслись дальше под распахнувшейся чернью весеннего неба, усеянного мельчайшим бисером звёзд, словно благословляющих их в этой ночи—неслись по набережной Днепра, вдоль Киево-Печерской Лавры, затем на Подол, где заблудились на узеньких тёмных мостовых, а потом обратно—но уже другим маршрутом, ещё более далёким и романтичным.

К Анжеле в квартиру пришли под утро. Мамы не было—она дежурила в ночь. Девушка ушла на кухню варить кофе, предварительно засунув в магнитофон кассету Аллегровой, а Артур потянулся за спасительной сигаретой, долженствующей прояснить, как же ему вести себя дальше. От позднего часа, бесконечной езды по ночным улицам и лошадинной дозы никотина голову его изнутри выстилала почти что космическая пустота, лишь изредка пересекаемая млечными путями обрывков нечётких мыслей. Возможно, он был ещё слишком неопытен иль романтичен, но где-то в глубине, под покровом обычных мужских инстинктов, ему вовсе даже и не хотелось, чтобы между ними с Анжелой так сразу что-то и произошло. Ведь сама того не подозревая, она превратилась для него за эти несколько часов в нечто гораздо большее, чем просто банальное отпускное приключение.

Так оно и вышло... Вообще, странное дело, на первых порах знакомства многое между ними складывалось именно так, как того ожидал Шмидт. И тогда они просидели до утра, пили Амаретто с крепким чёрным кофе без сливок и сахара, впитывали в себя серебристые аккорды «Моего ласкового и нежного зверя» и проникновенный голос Ирины Аллегровой. Он был сейчас здесь, рядом, близко-близко, этот ласковый и нежный зверь. Анжела сидела у него на коленях, они целовались и ласкались, утонув в вечности... До самых восьми часов, пока со смены не вернулсь мама.

Так прошла их первая ночь. Правда, потом, много позже, когда оба вместе жили в Германии на основаниях законного брака, Анжела как-то призналась Артуру, что тогда её главным образом удержал недавний аборт. Так сказать, страсть свою мужу выразить захотелось... Однако к тому времени признание это на Шмидта уже отнюдь не могло оказать ни отрицательного, ни тем более положительного воздействия—кульминация их отношений давно уже канула в лету, едва различимая сквозь жалостливую поволоку оставшихся привязанностей и привычек...

Таково было для Артура. Анжела же просто не понимала, чем она может не устраивать мужика. И если честно, всерьёз никогда не верила, что муженёк так вот раз и навсегда оставит её. Ведь по сути он был таким же искателем по жизни, как и её почти что забвенный Толик, а такой тип людей не всегда стоит воспринимать дословно... А ещё были оба блондины. Анатолий носил стильное каре, под художника, а Артур—короткий ёжик-полубокс, чуть ли не как киевские рекетёры. От чего его Анжела сразу же собственноручно и отучила, едва только приехала в гости. Подменив это дело последним писком причёсочной моды—«шапочкой»—затылок и с боков совсем коротко, а наверху подлиннее—точь в точь, как на страницах новых каталогов... Ну, а дальше всё закрутилось, словно в чудесном сне—медовый месяц в Берлине, потом подача заявления, регистрация, опять медовый месяц—только теперь уж официальный, как и положено.

Первый год Анжела была счастлива на все двести процентов. Нет, дело залючалось не только в той беззаботной жизни, о которой в Киеве она и мечтать не могла. С этим странноватым пареньком, ставшим ей ближе всех на свете, она чувствовала себя необычайно хорошо. Хорошо во всём—в повседневном общении и в постели—причём, если гармония в первом со временем начала изрядно хромать, то второе неизменно оставалось на самом высшем уровне.

О да, раньше с Анатолием девушка ничего подобного не испытывала—несмотря на то, что тот был и много опытнее, и даже потентнее Артура. А ведь последний, казалось, и не прикладывал к этому особых усилий. Просто это была эпархия другой науки—той самой уже упомянутой нами всесильной химии—что действует независимо от нашего сознания и усилий...

Как это ни странно, но она же оказалась, по всей вероятности, и причиной отсутствия детей у супругов Шмидт. Правда, самый первый год Анжела принимала «антибеби»—по настоянию Артура—ведь сначала ей следовало выучить язык да найти работу. От гармональных таблеток раздобрела, так что самой на себя аж смотреть стало противно. Ещё и муженёк этот с его принципами: «женщина, будущая мать курить не должна»—хоть ты тресни! Поначалу пыталась честно бросать—чего уж не сделаешь ради любимого. Ну, а потом, когда поняла, что ни одни старые блузки да джинсы не сходятся—враз решила порвать как с таблетками, так и с бросанием. Тем более что Артур к тому времени, похоже, уже окончательно распрощался с мыслишкой сделать из неё женщину своей мечты. После секса—каким бы бурным он ни был—в ванну гнал: «нам дети счас не нужны». Вот «бебики» к ним и не шли, эдакими лозунгами напуганные...

Хотя, надобно сказать, подруги уж давно Анжеле на кой-что другое намекали. Мол, раз уж в себе уверена, пусть мужа обследоваться надоумит. Ну, а не захочет, так иной какой способ ищи—велика ли хитрость, мужика проверить. «Дети б вам сразу всё на свои места поставили, да и дурь всякую из голов повыдували», -говорила Маша. Возможно, где-то она была и права, только Анжела при её простодушии на такое вряд ли была способна. Да и не хотелось девушке, по правде, «нежеланных» детей на свет приносить—ни тогда, давно, с Толиком, ни сейчас...

Сейчас она ехала к Наде. В сумочке лежала смятая записка от Артура, прихваченная с собой машинально, поскольку думать в этот момент она была не способна: «Уехал к родителям. На этот раз—навсегда. Остальное обговорим позже». А ещё в сумочке её покоился, зажатый меж дермантиновых простенок, пузатый новый флакон мужских духов «Фаренхайт» —любимый запах мужа. Подарок ему в связи с благополучным возвращением из Польши, на поиски которого она потратила сегодняшнее утро и из-за чего, собственно, и припозднилась домой. «Надо было оставить флакон в квартире, прям на комоде в прихожей, -подумала Анжела. –Чтоб хоть совесть кольнула, когда в следующий раз нагрянет... Ну, да ладно, -махнула она рукой, едва сдерживая слёзы, -ещё успею! Раз только сегодня уехал, значит, раньше чем дня через два-три вряд ли появится...»

 

8. Кризисное решение

 

Родителям Артур ничего не сказал о своём намерении. Однако мать и так всё поняла, едва он вернулся, проводив Геворкяна, и с показушно-беззаботным видом растянулся на диване рядом с отцом. По телеку показывали очередную голливудскую галиматью—со стандартным набором улыбок, фраз, поз и убийств—от которой Шмидта с некоторых пор воротило, словно от дешёвой бормотухи. При условии, если только не принять загодя солидной дозы спиртного в качестве противоядия. Однако действие этого-то самого противоядия сейчас ослабевало, зарождая в глубине души раздражение. Пусть пока и незначительное, не имеющее конкретного направления, но именно посему и грозящее разойтись вширь атомным грибком, сея вокруг беду.

Мать отнесла комплект белья в маленькую комнату, принялась стелить там на раскладном диване, оставшемся ещё с тех добрых времён, когда жили вместе, одной дружной семьёй.

«Дружной»?! –Артура вновь пробуравила противненькая, уже посещавшая его сегодня мыслишка. Однако не желая бесполезно муссировать её вновь, отмахнулся, как от назойливой мухи.

–И всё же, почему это мама не хочет поговорить о моих планах, а наоборот, делает вид, будто я ей безразличен? –странно, ему, которому нередко прежде казалось, что мать излишне часто пытается вызвать его на откровенность, теперь-то этого самого и не хватало. –В чём дело? Или надоел ей своими бесконечными «полууходами» от жены. А может, в наших отношениях что-то изменилось с некоторых пор—так, невзначай, без моего ведома?.. Иль всё гораздо проще... и печальнее—просто стареют родители?..

«Убийство!—как можно пялиться на такую муть? –после задумчивой, тревожной паузы он покосился на отца, с явным интересом следившего за действиями на экране. -Ладно! –Шмидт решительно тряхнул головой. –Видимо, их вполне устраивает эта жизнь—как отца, так и мать... Ну, а мне нужно думать о моей собственной. Которая меня в настоящее время—увы—не устраивает абсолютно!» –и распустив по полу длинный кабель от телефона, Артур уединился в выделенной ему комнатёнке.

Нет, он отнюдь не относился к любителям телефонного разрешения проблем. И будь парень сейчас «на коне», он бы, конечно, в первую очередь приехал к Надиному дому, а потом уж думал, как вызвать её на разговор. До сих пор в его жизни подобные действия срабатывали на удивление часто, так или иначе приближая к цели. Нынче же «покалеченный конь» пылился на далёких польских задворках, а трястись полтора часа в электричке от восточно-берлинских окраин до западного центра города превышало его силы. И посему Шмидт решил пойти по банальной, но наиболее проторенной людьми тропинке—сначала звонить и договариваться, а потом уж действовать по ситуации...

Похоже, однако, в этот вечер «ситуация» развернулась к нему задом. Хотя к телефону подошла и сама Надя, а не Леонид, как того опасался парень, поскольку никак не хотел начинать с вешания трубки. Но вот голос её был другим. Совсем чужим, а не таким, какой остался в воспоминаниях Артура, неоднократно прокручиваемых им на своём внутреннем экране. И даже не таким, как прозвучал сегодня утром, когда друзья высадили девушку пред зловеще-пёстрой дверью «Фортуны». Отнюдь—на том конце провода отозвалась чужая женщина. Одни лишь переливчатые оттенки её тембра шепнули Шмидту, что он де не ошибся номером, а проблема здесь в другом.

В чём именно—он не знал. Так же, как и не мог видеть, что в двух шагах от Надежды в её комнате сидела Анжела—у накрытого на двоих журнального столика, с бокалом «Амаретто» в изящных пальчиках с алым маникюром. А рядом в спальне, отгороженный ширмочкой от спящего Дениски, резался в компьютерный преферанс Лёня, невообразимо довольный недавнему подарку своей мамочки. Пути отступать у Нади не было—даже для короткого намёка по телефону. Так, по крайней мере, она пыталась успокоить себя потом, когда осталась наедине с садисткой-совестью и та вдруг накинулась осиным роем. Жаля её безжалостно—за всё сразу и за каждый проступок в отдельности, который хотя бы в помыслах своих когда-то могла она совершить. Девушка даже не пыталась опрадываться, нет, поскольку вина её неожиданно раздулась до размеров ближайшей галактики—она лишь неумело отмахивалась от колючих укусов и закрывала глаза, пытаясь вернуть время вспять...

Однако его было уже не вернуть. Ничего из прежней жизни—равно как и её делано-насмешливые слова Артуру по телефону:

-А-а, привет, свою жену ищешь? Так она действительно у меня сидит, сейчас дам! -и с какой-то неведомой самой себе прежде последовательной жестокостью она протянула трубку вспыхнувшей разом Анжеле.

Взглядом долго следила за ней изподтишка—как та на протяжении нескольких минут пыталась сохранять холодно-беспристрастный, такой несвойственный ей тон. И как потом оттаяла, будто под невидимыми лучами крадущейся где-то далеко за горизонтом весны. Надя смотрела без злобы, но и без теплоты, не как на ближайшую подругу, а словно на подопытный объект—в гигантской экспериментальной лаборатории, имя которой—жизнь. Пытаясь узреть во всём этом научные факты, сложить их в подогретом Амаретто сознании в гипотезы, теоремы и аксиомы—и оказавшись в конечном итоге так и не в состоянии этого сделать...

-Большой привет тебе от моего, -мягко и слегка смущённо произнесла Анжела. –И пожелание спокойной ночи... Надь, слышь, я домой поеду. Ты уж не обижайся—похоже, муженёк соскучился! –она лукаво улыбнулась.

-Ну, что ты, какие обиды, Анжелочка, святое дело! -Надежда ответила механически, без подключения рассудка.

А потом была бесконечная ночь на краю широченной кровати, которой они обзавелись с Леонидом сразу же после переезда из «хайма». На другом конце посапывал утомлённый компьютерными баталиями супруг, с некоторых пор не предпринимавший даже попыток сближения, поняв их тщетность. А в такт ему позади ширмочки за резными деревянными прутиками тоненько подтягивал ангелочек, ради которого, собственно, всё пока и оставалось как есть...

В нескольких же километрах отсюда, в многоэтажке возле бывшего памятника Ленину, эта ночь протекала иначе. Шмидт приехал ровно через сорок минут после разговора, прошмыгнув мимо спящих родителей и выдержав длительную и непривычную, как в первые годы эмиграции, тряску в ночном трамвае. Странное дело, ему и не особенно хотелось сейчас встречаться с женой. От напряжения последних суток давили виски, где-то в глубине между ними угадывался зарождавшийся привкус похмелья, а на душе скребли не на шутку разъярённые кошки.

Нет, он ехал туда вовсе не от жалости к близкому человеку. И даже не повинуясь противоречивому голосу вечного мужского зова. Нет, он ехал мстить. Всем женщинам вместе взятым и каждой из них в отдельности. Мстить самому себе и своей безалаберной жизни, с каждым днём всё более раскалывающейся на тысячи безвольных, глупых и неудачливых осколков. Мстить всем вокруг!.. но только не Наде, которую он любил сейчас больше всего на свете...

Внезапно до парня дошёл скрытый смысл недавних слов женщины. Ещё неуверенно, лёгким дуновением первой догадки—однако посеявшим в мозгу его зерно сомнения. Торопливым движением он вытащил из кармана «мыльницу» Мотороллы, набрал номер. Потом взглянул на часы, помедлил, задумавшись. Нудный голос трамвайного магнитофона отчеканил название его остановки. Выйдя на освещённый пятачок асфальта, Шмидт неуверенным взглядом окинул предательские огни одиннадцатиэтажки. Опять помедлил. Двойной вагончик укатил, слегка постукивая по новеньким шпалам, в сторону телевышки. И в этот момент из под плексиглазового козырька напротив его неожиданно обдало вспыхнувшими в ночи лучами Анжелиной улыбки...

На следующее утро супругов разбудил звонок мобильного. К удивлению Артура, это были не родители, как он того ожидал с преследовавшим его сквозь сон садливым чувством вины—а Геворкян, с его обычной бодрой и полушутливой манерой:

-Ну что, шенгенский друг, выспался?

-?..

-Что случилось, дорогой, почему молчишь, я тебе помешал?

-Да нет, -наконец обрёл дар речи Шмидт, -просто я ещё не проснулся... Как у тебя, как доехал?

-Спасибо, всё благополучно. Я ещё и не ложился—дела... Слушай, если тебе через десять минут перезвоню, нормально? А то у меня одно дело—не по мобильнику... Только телефон скажи, где ты сейчас находишься.

Артур слегка покраснел, диктуя другу свой домашний номер, который давал ему ещё вчера,—так, на всякий случай, сопровождая увещеванием, что там он его теперь вряд ли застанет. Акоп выслушал со свойственной ему дипломатичностью:

-ДобрО, сходи пока умойся-взбодрись, у меня для тебя что-то есть...

Анжела ещё спала. Или просто нежилась в полудрёме, отходя от вчерашних треволнений. Шмидт прошёл в душ. С тошнотворным чувством презренья к себе окатил тело прохладной, не доставляющей никакого удовольствия, водой. Ему хотелось забыть свой вчерашний поступок—почти столь же подлый, как и неразумный. И что он в результате добился? Вконец потерял к себе уваженье своё, матери, а возможно, и Геворкяна?.. Он даже ведь, по правде, и удовольствия от ночи этой не получил. Словно работу выполнил—рутинно и утомлённо крутанул потёртую ручку шарманки—быстренько, безо всяких чувств. Так что сам себе потом удивлялся—и это тоже называется секс? Хотя нет, чуть не забыл: то был ведь не секс, а месть—согласно сценарию. Месть просто так, в чёрную пустоту—ну, а потом назад, рикошетом...

-Есть дело на миллион, -Акоп начал сразу, без предисловий. –Ну, не совсем, конечно,—наркотиками я ведь не занимаюсь... Но несколько штук марок за пару недель заработать вполне реально. А заодно и отдохнуть от Германии, развеяться—что, я думаю, тебе бы сейчас не помешало...

-Звучит заманчиво, -процедил Артур без эмоций. –Что за работа конкретно?

-Дорогой, ты же знаешь, я тебе плохого не предложу. Нужно купить и перегнать машину в Питер... Двух-трёхлетний Мерс. Заказчик—вполне солидный человек, делает предоплату, но тачка должна быть чистой—не битой, не ворованной, небольшой пробег, максимально один хозяин, и тот желательно немец. Словом, вариант беспроигрышный, я бы сам занялся, да не могу сейчас дела бросить...

Шмидт нерешительно усмехнулся уголком рта:

-Ну, хорошо, охрану через Польшу ты мне, Акопчик, я так понимаю, обеспечишь. А вот что с прибалтами делать? Я слышал, там сейчас на дорогах тоже не ахти спокойно...

-Э-э, -протянул Геворкян укоризненно, -так, значит, ты меня, друг, плохо знаешь! Решил, я собираюсь твоей жизнью во всяких переделках на совковских дорогах рисковать. Ну, вот, дожили...

-Пойми, -продолжал Акоп после секундного молчания, -Даже если б ты чужой человек был, мне тебя подставлять резона нет. Деньги на мне повязаны будут, если что—с меня и спросят. Так что, кроме всего прочего, в твоей сохранности у меня непосредственная финансовая заинтересованность, -Шмидт уловил в трубке улыбку друга. –А поэтому поплывёшь только на пароме—иль до самого Кронштадта, или до Хельсинки, если краткосрочно прямого билета достать не сможешь. Ну, а там уж рукой подать...

В этот момент в туалет прошлёпала заспанная Анжела. Артур проводил взглядом её ладную фигурку и продолжал приглушённо:

-И что, за это я действительно получаю чистыми несколько штук марок?

-Ну, не только за это, -пояснил Геворкян с расстановкой. –В Питере ты делаешь растаможку, вернее, тебе делают через мои каналы—люди все проверенные. Потом вы оформляете вместе с заказчиком купчую—и всё, свободен как птица в полёте—можешь отдыхать дальше в России, можешь возвращаться в Германию.

-Хм, -вздохнул Артур, поддавшись внезапно захлестнувшей его своим манящим крылом ностальгии. –Вообще-то, Питер я уж давно хотел навестить. Тем более, у меня там и тётя живёт...

-Э-э, насчёт жилья можешь не беспокоиться—есть один бесплатный вариант. Но подробности мы с тобой потом обговорим. Ты пока лучше хорошо подумай, и сегодня вечером или хотя бы завтра утром дай мне свой окончательный ответ.

На этом и порешили...

Шмидты пили кофе под сенью разлапистых пальм на берегу лазурного моря—при более внимательном осмотре панорама на стене ехидненько оскаливалась мелкими трещинками и прочими погрешностями неумелого мастера. А за окном контрастно моросил отвратный берлинский дождь, с одинаковым хладнокровием способный испорить настроение как накануне Рождества, так и в середине июля. Однако Артура всё это сейчас ничуть не интересовало. И даже Анжела, словно невзначай включившая диск Ирины Аллегровой и ластившаяся под боком игривым котёнком, осталась без внимания. Мысли парня витали далеко—под бледным куполом белых ночей прекрасного города на Неве, каким он остался в его необычайно ярко вспыхнувших воспоминаниях десятилетней давности...

Тогда стояла весна—середина мая. И город, называющийся ещё Ленинградом, а не северной столицей бандитов, как его окрестили позже, был на редкость приветлив. Ни пресловутых дождей, ни ветров или холода за все три недели своего пребывания Артур практически не застал. Сессию в том семестре в Киевском университете закончили намного раньше обычного—дабы дать студентам возможность побыстрее покинуть город, окрестности которго потрясла Чернобыльская катастрофа. Шмидту, собственно, оставалось перекантоваться меньше месяца—в начале июня его ждала повестка в военкомат. Ну, а до тех пор мама предложила ему отдохнуть на экологически чистом севере, у своей двоюродной сестры тёти Гали...

Поначалу город встретил незваного гостя подозрительно—как и всех прибывающих с Киевского направления—милицейскими ограждениями и расположенными прямо на перроне воротцами дозиметров. Незначительная деталь эта, однако, не смогла омрачить остального отпуска, запечатлевшегося в воспоминаниях Шмидта сплошным беззаботным, прекрасным сном. И ещё долгие годы потом оживала в памяти величественная, осенённая молчаливой, благородной таинственностью архитектура, словно сошедшая со страниц творений Пушкина и Достоевского; гигантские корабли на Неве, дремлющей в своём белом «полусне» под бунтарски вздыбившимися стрелами мостов, неповторимая атмосфера старинных пивбаров и—конечно же, сами ленинградцы, общение с которыми доставляло парню неописуемое удовольствие...

Внезапно Артур вздрогнул, будто от сильного внутреннего толчка:

-Надя! –пронзило его. -Она же ленинградка!.. Неужели она не захочет на две недели смотаться к себе домой?!. К тому же—совершенно бесплатно...