Всхрапнул я в стенку замусоленную, да громко так, что услышал еле:

– Все, допрыгался! Хочешь еще что-нибудь?

Если бы рыбка это спросила, пусть и серебряная, не удивительно. Но когда – голый и со скипетром?.. Понял я, что и правда, допрыгался. А он – тоном, административно-командным ласковым:

– Раздеваться будем или так пойдем?

– Куда? – распрямил я трудно извилины.

– А туда, твою знать! Сам орал на мостовой: «Хочу под зеленый душ!» Так, может, синий лучше?

– Лучше – холодный, – буркнул я, – там хоть понятно, кто за трусы тебя держит.

– Значит, голубой! – определил он и брызнул.

Охнул я в остолбенении: из воздуха торт вылупился, фиолетово-желтый с претензиями. Я пальцем его, а он лопнул. И тоже брызнул, да в глаз прямо. Понял я, что не сон это, приготовился к худшему. А тут и лозунг вытащился, лиловый:

«ЧЕГО ТЕБЕ НАДОБНО, СТАРЧЕ?»

Ору:

– Домой, в социализм хочу! С хлебной и с отпуском!

В ответ – транспарантом по небу:

«ТУНЕЯДЦАМ ХОРОШО ТОЛЬКО В АМЕРИКЕ, ИМ ПЛАТЯТ ЗА НЕНАДОБНОСТЬЮ».

Собрал я тогда все силы, гаркнул:

– К черту Америку! В коммунизм хочу! И чтобы – все!

Заплакало облако киселем. Наелся я манной каши. Творог не тронул, сказал:

– Кислый, небось.

Затрепетала тарелка, летающая, голосом человеческим:

– Молчи, мы тебе и так чудеса делаем.

И терем появился из радуги. И бродил я по нему, как туземец закинутый. И каждая первая ступенька последней оказывалась, а последний бутерброд в холодильнике – первым и свежим. А икра металась прямо из краников коньячных, а вобла сушёная – из фонтана пивного. А водка холодненькая дразнилась в огурцах соленых. На коньячные краники я и не глядел: зачем нам эта роскошь парламентская? Обнаглел совсем, закричал:

– Жену хочу! Татаринку узкоглазую!

Из пола лазурного явилась она, черноокая, одним эросом окутанная, и давай меня ласкать-миловать:

– Ах ты, рыбка моя, позолоченная! Ах, любовь, синюшенно-бледная! Всю жизнь я ждала тебя, надеялась.

– Где дети?! – завопил я.

– А вон они, с оранжевых полатей спотыкаются, на плечи к тебе стремятся.

Накормил я и детей кашей манною.

– Где бутылки сдавать? – потребовал.

– Вот, родимый, спусти сюда сеточку.

Все приняли, даже с битым горлышком.

Возомнил я тогда, кликнул дружков своих. Появились они из океана черного на селедочке, да селедочку ту всю и слопали.

Разболтались мы с ними о жизни, такой сякой распрекрасной, о женах, таких сяких разнебесных, о детях разэтаких заполатных послушненьких. А когда о политике вспомнили, тут же и расплакались: нету ее, перемолотой, кончилась она, перепесенная, отмучилась в тяжелой неволе, заинтрижная, окочурилась в горизонтной бездали, безрубежная!

Встали мы тогда, безгазетные, поднатужились, грыжекрепкие, и запели свою, неизбывную, с сенькоразинской удалью вечною:

– «ВИХРИ ВРАЖДЕБНЫЕ ВЕЮТ НАД НАМИ!»…