РОДСТВО

Маленькие облачка смиренно ползли по небу, казалось, что они были стадом барашков, которых пас молодой пастушок Зефир, но он оказался слишком неопытен, и его подопечные разбежались по огромному небосводу, а теперь сиротливо пасутся на этом необъятном пространстве.

Солнце приглушенно, почти незаметно светило, скорее создавая вид освещения. Зефир всё гнался за стадом, да так, что всю дремоту разгоняли его безмятежные порывы.

Облака пронизывали тонкие, почти прозрачные лучи солнца, казалось, что на этой опоре и держится небосвод. Нежную сонность и невинность этой картины разбавлял переливающийся жемчугами и бирюзой величественный Рейн. Он будто играючи кидал туда–сюда дряхлое судёнышко, нагруженное до отказа известняком. Оно направлялось в Страсбург с Вогезов; ибо этот материал был главным на строительстве собора Богоматери в этом городе.

Не будь Рейн столь суров, а судно так старо, что еле сопротивлялось реке, то находящиеся на нём люди обязательно оценили бы красоту природы, которую могли наблюдать.

Сколько раз в течение их пути ленивый диск солнца, не успев достаточно порадовать всё живое своим благодатным светом и теплом, закатывался за горизонт? Ночь ложилась на длинные цепочки гор, тянувшиеся, будто бусины одного большого ожерелья. И даже, не смотря на густой туман, который был практически вездесущ и, проникая внутрь, леденил душу, можно было стоять и наблюдать за ходом времени, ибо это настолько благословенный уголок, что этого просто невозможно не сделать. Можно было ощутить, как меж этих живописных гор гулял тот проказник Зефир, неся свои вольные думы туда, куда он только хотел. В эти мгновения, хотелось бы закрыть глаза и вслушаться: где-то далеко слышался гул, какой-то призрачный звук, заставлявший кровь застыть в жилах, плеск волн о то самое старое судёнышко, бесспорно, предававший необыкновенный колорит всему вышеописанному.

Тем временем, как Чародейка ночь окутывает тебя своей незримой пеленой, быстрый полноводный Рейн рассказывает свою дивную историю. Как давным-давно, между небом и землёй, когда всё, да и сама река была ещё так молода, а в этом пространстве царствовали буйные ветра, Рейн заскучал и решил пошутить: перенести домики одной деревушки на другой берег. Хотя сейчас старик Рейн поведал бы нам и то, что по молодости своей он был глуп, и что последствия этого были катастрофичны. Дело в том, что жители одной и той же деревни оказались по разные берега реки и после перестали общаться друг с другом, а потом и вовсе забыли, что роднились. Ныне это немцы и французы. И если Рейн оплакивал то, что совершил и откровенно жаловался, то земля хранила секреты в недрах своих, да и небо уподоблялось ей и только иногда спускало мягкую завесу тумана.

Судно вскоре прибыло в конечный пункт своего плавания, где его ждал собор Богоматери. Так же в ожидании на пристани стоял человек. Это была приземистая фигура, будто наполовину выросшая из камня мостовой. Вот проглянул маленький лучик скупого осеннего солнца сквозь тучи, и нам представилось его лицо. Надо сказать, оно не было лишено правильных и красивых черт. Своими небольшими, но резкими и проницательными серыми глазами он всматривался в мутную воду реки, которую едва было видно сквозь туман. Ему явно было о чем задуматься. Незнакомец то поднимал голову, то опускал, и в таком положении из-под капюшона плаща был виден только прямой нос, немного вздернутый на кончике.Больше всего в нем поражал взгляд, казалось, что это тень с живыми глазами. Скорее этот незнакомец совсем не ждал судна, а просто решил пройтись, да подумать о чем-то, что его беспокоило. Его звали Эрвин фон Штейнбах. Этот человек не был ни строителем, ни каменотесом, он стоял выше всего этого, ибо это был архитектор собора Богоматери. Но сейчас он не думал о живописном фасаде, о красочных витражах и о причудливой игре света внутри собора. Эрвин (далее в подобной обстановке мы не будем утруждать себя его титулом и фамилией) был довольно вольнолюбивым человеком и часто ему приходилось прятать свои мысли глубоко в сознании. Человеческие разумы, скованные церковными догмами, были будто слепое орудие кары для тех, кто не подчинился их строю. Все те, кто был так или иначе связан с этой угловатой, но бесспорно новой для всего мира музой искусства, что была погребена церковными распрями и инквизицией, придерживались политики вольного ветра. И в этот век мастеров, а не гениев, они проложили дорогу, залитую их слезами и кровью, чтобы их начинания были продолжены. Таким был Эрвин: таких как он – тысячи, а слепцов, верящих во что-то неосязаемое, но незыблемое - миллионы.

К сожалению, религия исключала инакомыслие, и метр Штейнбах всячески избегал этой несправедливости, этой чумы, проказы, которая завладела всеми людьми. Эта болезнь являлась религией, а наш герой был тем самым прокаженным, который желает спастись от смерти, т. е. желает исцелиться.

Эрвин не верил ни в хозяина, ни в отца, ни во Всевышнего, а только в небо, которое смотрит на землю, и в землю, которая носит этот бренный мир на своем теле. Все подвластно им, и тогда он сам, будто ветер, который носится между небом и землей, а значит, властен над самим собой.

Ныне, стоя на пристани, Эрвин думал о его размолвке с сыном Герлахом, который был скульптором. Не далее как вечером он принес своему отцу зарисовки статуи Богоматери и младенца Иисуса, но Эрвин их не одобрил. Ему показалось, что одухотворенность Богородиц здесь близка к болезненности голодной нищенки, которая стоит у собора, прося милостыню, а Иисусы похожи скорее не на милых ребятишек, а на бездыханные тела. Посему картина напоминала Эрвину не святую семью, а скорее один из пороков человеческих или же Апокалипсис. Эти мысли не давали покоя архитектору. Он и его сын были будто Платон и Аристотель, т. е. совершенно разнополярные люди с непохожими ни в чем суждениями.

Тем временем судно начали разгружать. Эрвин подошел к человеку, следившему за его разгрузкой, и что-то начал говорить, показывая рукой то на груз, то куда-то вдаль. Он увлеченно что-то объяснял человеку, тот кивал ему в ответ. С корабля сходили люди: кто просто, а кто-то с большим грузом. Эрвин следил за всем, что сейчас происходило. Тут на пристань сошла какая-то фигура, держа за руку маленького мальчика. Из-за густого тумана нельзя было ничего разобрать, но вдруг луч солнца прорезал тучи и осветил эту фигуру. Эта была женщина, она была немолода, в лице не было особо примечательных черт, чтобы привлечь внимание, но все же Эрвин поймал себя на мысли, что глаз не может от нее отвести. Что-то в ее лице, в силуэте было такое, чего не было ни у кого. Может быть, туман и солнце сыграли с ним злую шутку? Эрвин мотал головой, но налет таинственности не исчез. Было такое ощущение, что эта женщина сошла не с корабля, а с неба. Но что только не привидится туманным утром! Все же Эрвину не хотелось забыть это видение, и посему он поспешил в мастерскую, чтобы зарисовать увиденное, и хотя эта женщина с ребенком напомнила еще раз о ссоре с сыном, но зато он нашел то, что он хотел, а именно образ Богородицы. Так он в беспамятстве нарисовал ее портрет, вернее сказать, отобразил ее лик, будто она была святая.

Из мастерской он отправился на площадь перед собором. Большая часть Нотр-Дам де Страсбург была построена. Строительство каждого собора начинается с востока на запад, поэтому ему не хватало только фасада. Эрвин занимался вторым его этажом, задумав интереснейшую композицию там. Но все же следует познакомиться с собором в целом. Собор является сложнейшим организмом. В нем присутствует огромная расчетливость. В первую очередь он должен воздействовать на человека через его душевное состояние, дабы создать необходимое, нужно обратиться к основным истокам религии.

Осознанию своей ничтожности и приданию пущей величественности Вседержителя помогают сразу все три измерения пространства, так как ничто так не принижает как что-то необыкновенно огромное, даже надо сказать исполинское. Все это заставляет человека особенно остро ощущать высоту колонн и стен по сравнению со своими размерами. Высота собора и устремленность ввысь придают связанность с небом, кажется, что твоя душевная нить обязательно соединится с Богом.

Собор – это очень сложный механизм. Его можно сравнить с человеком, который играет на музыкальном инструменте. Так церковь, играя на струнах души людской, заставляет их разум подчиняться заранее задуманной мелодии.

Эрвин не исключал, что такая расчетливость достаточно интересна и даже удивительна, ведь необходимо изучить все аспекты человеческого разума, чтобы воздействовать на него, но это было причиной искреннего неверования в сей обман и преданности музе искусства. Все же наука человеческой души его интересовала, и он не раз углублялся в доскональное изучение того, что уже было построено. Естественно, все было сделано путем проб и ошибок.

Нотр-Дам представлял собой неказистое, странное дитя разных времен и разных авторов, большинство имен которых осталось неизвестно. Но главная задача была воплощена - создание грандиозности. Строительство началось в 1015 году, минуло уж три века с того времени. Тогда на месте, где стоит Нотр-Дам, была церковь, на основе которой и началось строительство нашего собора. Первым был епископ Нернер Габсбургский, которому принадлежит создание хора и части восточного крипта. Полтора столетия спустя, после многочисленных пожаров епископ Конрад де Гинербург вновь начал строительство, придерживаясь архитектурных традиций хохенштауфен.

Первый мастер построил восточную стену несущей конструкции трансепта. Причем за довольно-таки короткий срок. Потом появилась часть северного трансепта с четырьмя стрельчатыми сводами, а так же порталы южной части трансепта. Так по ходу истории можно было представить, как собор растет и растет, возносясь к небу. И спустя два века с начала строительства на стройке появился первый готический мастер. Его творения – часовня св. Жана и южная часть трансепта. Далее был возведен неф и 25 мая 1277 года епископ Конрад Лихтенберг заложил первый камень фасада. Архитектор предшественник Эрвина построил нижний этаж фасада, а теперь он метр фон Штейнбах занимается всем этим.

Оттого что вот уже три столетия Нотр-Дам строился, в его архитектуре чувствовалась разномастность. Если трансепт по раннероманскому обычаю примыкает к апсиде хора, то фасад уже близок к чистой готике. Конечно, все это придает необычный для нее характер. Апсида застроена по бокам двумя прямоугольными в плане капеллами. Подбашенная часть западного сектора трактована изолировано, таким образом, что получается нечто вроде притвора. Внутри крестовые своды. Длина среднего нефа 100 метров, а ширина 37 метров. Общая высота меньше чем высота большинства соборов Франции. Боковые нефы сравнительно узки, внутреннее пространство кажется просторным, и это во многом благодаря тому, что опоры расставлены широко (это как минимум в два раза больше чем в большинстве уже отстроенных соборов). Можно еще долго характеризовать собор, смешивая уже существующее с предстоящим, высчитывая, сколько занимает аркада от общей высоты, но мало кому, кто сейчас находится на стройке, было это понятно. Но любому всегда было и будет ясна грандиозность и необъятность.

Теперь следует перейти к работе Эрвина. Все воплощения его фантазии были здесь, так же, перенимая все открытия и новшества, этот собор становился огромной машиной чего-то нового, грядущего. Побывав на стройках Франции и Германии, Эрвин совмещал все ему понравившееся, поэтому собор получался каким-то строгим, но не без легкости и изящности. На взгляд архитектора, композиция фасада характеризуется ослаблением тектонических элементов его структуры и живописной акцентировкой вертикальных элементов (к примеру, сильно вытянутые арочки).

Эрвин направился в одну из мастерских, где работал витражист. Ныне витражи были в моде. Приятно когда в помещении много света. Искусство витража состояло в том, что необходимо было собрать в панно кусочки разноцветного стекла с помощью свинцовых или алюминиевых палочек. Затем это панно прикрепляли на металлический каркас.

Сегодня Эрвин должен был посмотреть на эскизы, которые представит мастер, и одобрить один из вариантов. Архитектор вошел в мастерскую, которая была наполнена людьми, занимавшимися каждый чем-то своим: одни создавали макет, другие раскрашивали отдельные части будущего витража серой или коричневой краской (надо сказать, что этих цветов были только люди). Вслед за Эрвином в мастерскую прошмыгнул мальчишка. Найдя мастера, Эрвин приступил к изучению эскизов. На зарисовках были витражи очень тонкой работы (сейчас Эрвин заострил внимание на розе фасада). Этот мастер был знатоком своего дела. На розах присутствовали сцены из Нового и Старого заветов. Эти витражи стали бы украшением для любого собора. Тут Эрвин заметил знакомую фигуру, скользящую меж занятых своим делом подмастерьев. Эта была та самая женщина, которую он видел на пристани. Она была чем-то очень встревожена. Женщина металась по мастерской, спрашивая что-то у людей, здесь работавших. Мастер что-то говорил Эрвину, но тот уже не слушал его, он был занят другим - он рассматривал эту незнакомку. Но тут мастер заметил, что архитектор увлечен чем-то другим и окликнул его. Эрвин очнулся и, окинув эскизы быстрым взглядом, выразил свое недовольство. Он отметил, что во всех розах пестрели синий и красный, и из-за этого в соборе будет очень темно. Эрвин сделал это замечание, но мастер возразил, ведь архитектор и сам должен знать, что эти цвета использовать необходимо, так как религиозные сцены, изображенные на стекле не будут заметны. Эрвину не понравились и сюжеты. Кому надо видеть святых в окне? Поэтому Эрвин решил, что если эти цвета используются для выделения (а красный практически не пропускает свет), то сцены библии необходимо вообще убрать. Мастер не понимал позиции архитектора. Так необходимо делать, так надо делать. Эрвин начал говорить мастеру, что если в соборе будет темно, то даже днем при свечах люди, приходящие в него не рассмотрят всей красоты внутреннего убранства. Мастер начал объяснять ему, что витраж очень тонкая работа, поэтому в нем должны присутствовать святые, ведь действие придает картине разнообразие и тем тоньше и точнее работа. Сквозь подобный витраж проникает солнце, и картины предстают в совершенно разном «свете» в течение всего дня и даже ночью при луне. Но, к сожалению мастера, Эрвин его не слушал, пока один был увлечен доказательством своей правоты, другой заметил, что эта незнакомка всеми способами пытается привлечь его внимание. Она то улыбалась, то хмурилась, то подмигивала, то манила его рукой. Эрвин в ответ улыбался, она что-то шептала, но он никак не мог расслышать, что она говорит. Мастер - витражист уже потерял надежду, что его, наконец, выслушают от начала до конца и, отследив траекторию по которой был направлен взгляд архитектора, он встал рядом с незнакомкой, громко поинтересовавшись, что ему необходимо сделать. Эрвин с явным негодованием посмотрел на мастера, женщина тем временем быстро юркнула под стол, где только что стоял витражист, и извлекла оттуда мальчишку, который зашел после Эрвина в мастерскую. Пока она его отряхивала, Эрвин успел понять, что ни к нему она проявляла симпатию и сказал, что его устроят светлые тона – голубой, зеленый, желтый, и минимум красного и синего. Теперь витражисту было неприятно, архитектор пренебрег его работой. Незнакомка уже решила уйти, но Эрвин, видя то, что она сейчас покинет мастерскую вскрикнул, словами обращаясь к мастеру, а движением и самим возгласом, так сказать мыслями, порывом к незнакомке:

- Так что вы думаете!?

Женщина будто поняла, что это более обращалось к ней. Она остановилась и, обернувшись, сказала твердым голосом, хотя какая-то нотка игривости и кокетливости присутствовала:

- Я думаю, что идея убрать святых с витража ужасна и немыслима, а вот идея изображения чего-то другого была бы очень даже неплоха. Эти сцены всем известны, вот например апостолы Петр и Павел, они здесь просто стоят, все знают, что они ученики Христа, но мало кто знает, сто Павел был умнейшим и образованнейшим человеком своего времени. Он изучил множество трудов как христианских, так и языческих (в большинстве своем греческих). Павел не только не признавал христианства, но и предпринял гонения, для чего он отправился в Дамаск, Но по пути туда с ним случился чудесный перелом, и далее он стал не только покровителем христиан, но и посвятил всю оставшуюся жизнь проповеди, добрым делам и христианским учениям.

Для мастера это было новой идеей. Он задумался, почему бы не сделать витраж, посвященный язычникам, заблудшим душам, обратившимся в христианство. А Эрвин почувствовал, что она заглянула в его душу, и прочла там неверие и отторжение религии.

Воцарилось минутное молчание. Каждый думал о своем. Первой очнулась незнакомка, ее сыну надоел скучный разговор, и он поспешил найти интересное занятие в другом месте, она последовала за ним. Увидав, что женщина уходит, Эрвин поспешил за ней. А мастер, увидав в свою очередь, что его покидают, крикнул вслед архитектору, спрашивая о своей дальнейшей работе. «Мне нужен свет, уберите святых», - ответил Эрвин и выбежал из мастерской. Но на улице он не увидел ни ее, ни ее сына. Конечно, здесь имело место небольшое разочарование. Но все же внутри теплился огонек надежды, и поэтому Эрвин решил посмотреть получше. К сожалению, он мог стать только зрителем картины скупого быта страсбургских ремесленников. Труд здесь был строго расчленен, но, несмотря на все это, стройка работала одним большим организмом, где кипела работа и, казалось, не останавливалась ни на минуту. Ремесленники работали зачастую семьями, так что возможно было, что стройка внутренне роднилась и была одной большой семьей. Мастера были квалифицированны, но обладали очень узкой специализацией, поэтому их разделение было только на пользу. Хотя есть возможность, так сказать обстоятельство, при котором эта тонкая будто паутинка, связь между цехами все же когда-нибудь (или уж в скором времени) порвется, и все эти профессии получат самостоятельные статуты. Но пока невидимая цепь, скованная умелым пауком, держится, и семьи строителей сплачиваются и принимают в свои ряды новых ее членов.

Здесь, у южного крыла собора, развернулось строительство. Группы строителей были разбросаны по площади, они занимались каждый своим делом. Если бы Эрвин взглянул на них при каких-то других обстоятельствах, если бы его не беспокоила та незнакомка, он бы усмехнулся, зная, что каждый из них считает себя обладателем какой-либо профессиональной тайны, а на самом деле все здесь знают ее сущность, но не разглашают ее, считая себя и только себя ее владельцем. Эрвин было подумал и о том, что чтобы они все не думали, а он один творец всего этого, он вершит этот собор по своему личному замыслу, и что не будь его, вряд ли что-то произошло. Но чтобы не сказал, ни подумал Эрвин, а на стройке находились настоящие профессионалы, квалифицированные мастера, способные самостоятельно вести постройку, согласную чертежам главного архитектора. Эрвин же не мог доверить свое детище, даже этим людям, поэтому, дабы не пустить все на самотек, за всем строительством следил метр работ, да и зоркие и проницательные глаза метра Фон Штейнбаха не раз заглядывали на место разыгравшегося представления. Эрвину просто не могло прийти в голову, что на стройке что-то произойдет без него.

Архитектор не только должен уметь создавать и чертить планы сооружаемых им построек, но и хорошо знать все различные профессии, коих было несметное количество, начиная с аппаратора и заканчивая мастера по украшению здания скульптурой.

Мастера были востребованы. Так как еще немногие работали в стиле готики. Старые строители были забыты, а люди, строившие по-французски, были в большом почете. Ведь идя из сердца Франции, эта своеобразная неотесанная еще в помеси с романским стилем готика добралась и до Страсбурга. Как ранее Рейн тревожила «золотая лихорадка», ныне все заразились соборной болезнью. Многие и не предполагали, что стоит за всем этим, но просвещенные умы догадывались. Эрвин считал, что во всем этом не обойтись без денег. Зачем стоить что-либо столь грандиозное, если молиться можно и в маленькой часовенки с соломенной крышей? Но, судя по всему, религию давно исказили, а библию переписали на свой лад. Кто как не епископ, не любой священник сельского прихода, не Папа уверяют, что сквозь витражи на тебя смотрит сам Создатель и Творец, и обещают, что именно в этом храме все молитвы прямиком попадут к Богу. А если уж люди хотят исполнения всех своих просьб, то не мешало бы уж и раскошелиться на строительство «проводника желаний».

По окончанию всех своих дел Эрвин направился домой. Время было позднее, архитектор направился вдоль реки, так бывало всегда, когда ему надо было подумать. Сейчас в его мыслях витал образ той незнакомки. То, что он прятал в себе, что не говорил никому и никогда, она увидела, лишь вскользь посмотрев на него. Этой странной встречи он просто не мог выкинуть из головы. Не могла же она случайно заметить недостающего, не могло же ей так просто прийти это в голову? Ведь апостол Павел был образованным человеком, отрицавшим христианского Бога. Эрвин задумался еще сильнее, пытаясь вспомнить подробности жизни святого.

На небосводе проглядывала луна, она еле святила сквозь вековые туманы, надо заметить, что было необыкновенно холодно для этого времени года. Эрвину показалось, что на берегу сидит та самая незнакомка. Он не верил, что это может быть она. Но после того как он потер руками глаза, ему ничего не оставалось, как поверить, что эта фигура напоминает ему ту самую незнакомку. Эрвин не мог удержаться, чтобы не подойти к ней. Единственное что его удержало, прежде чем окликнуть, было то, что он не знал ее имени. Он несколько замялся, но тут женщина сама обернулась и еле-еле улыбнувшись, сказала:

- Здравствуйте.

Эрвин опешил. Сердце его заколотилось с ужасной скоростью, но все же он выдавил из себя слова приветствия. Наступила тишина. Эрвину не приходило в голову ничего, что можно было сказать. И поскольку мысли его были немного дальше, чем хотелось бы, он смог пролепетать только то, что сможет вспомнить архитектор в беспамятстве:

- Как Вы находите собор?

С одной стороны она не ожидала такого поворота событий, с другой была готова ко всему. Она вздохнула и, устремив на него свой кроткий взгляд, ответила:

- Я не могу судить об архитектурном величии, но я чувствую… чувствую, что он создан не с Богом, он создан человеком, который не верит в него, хотя строят собор истинные верующие, вкладывая в каждую песчинку его свою душу.

Эрвин немного очнулся и задал следующий вопрос:

- И Вы это чувствуете?

Она склонила голову, видимо незнакомка ожидала более умного изречения:

- Видите ли, я не вижу в Ваших глазах веры, если ее нет в глазах, значит, и в душе ее нет. Вы создаете храм, не обитель Матери Господа, а просто что-то красивое, чтобы все восхитились Вашим мастерством. Я ничего не хочу сказать против, но… Вы понимаете?

Несмотря на критику, Эрвину она напомнила ангела, может быть волхва, который спустился на землю, дабы возвестить миру о рождении Иисуса. Поэтому он взглянул в ее глаза и, увидев там только смирение и доброту, произнес:

- Каким должен быть собор?

Она явно не знала что ответить, но, помолчав мгновение, начала:

- Собор – это, наверное, самое великое творение рук человеческих…

Эрвин вдруг почувствовал, что разум к нему возвращается, и посему просто не мог не продолжить:

- Оно поражает своими размерами, - он встретил ее взгляд, полный сострадания, – разве не так?

Но вдруг лицо ее озарила живая и очень добрая улыбка. - Знайте, - сказала она, - мы с вами как по разные берега. Вы ведь немец?

 

Он кивнул. Это скорее было непонятное нервное движение. Сейчас можно вспомнить, ту историю старика Рейна. И те, что припомнили ее, сразу поняли бы, что надо сделать, но время не обратить вспять.

Собравшись окончательно с мыслями, Эрвин задал свой следующий вопрос:

- И что же нужно чтобы стать на один берег?

Она усмехнулась:

- О нет! Надо быть беспристрастным.

Эрвин не понимал, в чем состоит суть беспристрастия, хотя, исходя из теории «и там не там и здесь не там» находился вариант, что между «здесь» и «там» тоже что-то существует. Только сейчас он осмотрел ее с ног до головы, и заметил, что ее ноги в воде. Мелкая дрожь пробежала по ее телу – неужели ей не холодно? Но пространство между «здесь» и «там» было найдено. Он скинул сапоги и погрузил ступни в холодную воду. Зачастую путь духовного осознания лежит через физическое покаяние. У Эрвина промелькнула мысль, что неплохо было бы вернуться в теплые и сухие сапоги, но незнакомка схватила его за руку и приложила ее к груди. Надо заметить, что ее руки были еще более холодны, нежели вода в реке.

- Чувствуете? – с какой-то неописуемой надеждой спросила она, - У каждого кто верит или нет, в душе есть свой храм, свой собор. Если Вам уж так угодно, он может источать величие. Представьте: каждый, кто стоит у входа, должен ощутить любовь к Богу и свою ничтожную человеческую сущность перед Его ликом. Смотря на собор, человек должен представить, будто он кирпичик этого творения. Может показаться, что Вавилонская башня разрушилась и сейчас перед тобой стоит ее осколок, не более. Но ты трепещешь… трепещешь…

- Трепещешь пред жуткой картиной человеческого рока? – спросил Эрвин, - Наша судьба – смирение перед небом. Мы не можем противиться воле рока, потому что знаем, все предрешено, и мы строим орудие собственной кары. Так?

Она огорченно вздохнула, так как ее слова были неправильно изложены им:

- Разве Вы строите орудие кары? Все плохое идет от нас самих, все хорошее – от Бога, не иначе.

Он взглянул на нее еще раз. Она действительно была чудом, неземным существом. На нее хотелось смотреть вновь и вновь, и так всю жизнь. Но он не знал, что ей ответить на это, ее речи посеяли у него в душе зерно сомнения в своих собственных принципах. И вдруг Эрвин почувствовал, что-то невообразимое, такое чувствовал, наверное, Адам, когда Бог вдыхал в него жизнь, какое-то легкое чувство, чувство возвышенности. От этого он захотел узнать:

- Что Вы чувствуете, когда входите в собор?

- Я? – видимо она никогда об этом не задумывалась, - Я вхожу в храм и мое сердце наполняется радостью, как бы мне не было плохо. Я люблю, когда в соборе много света. Проходишь в нем и видишь, как лучи солнца проникают через витражи и играют, перемешиваясь внутри. Кажется, что это ангелы парят и мне становится легко как нигде. В соборе невозможно куда-нибудь свернуть, и это как будто означает, что в религии нет компромиссов.

Сейчас Эрвин посмел снова ее прервать:

- И конечно же Вы не задумывались о том, насколько тонка работы мастера, чтобы создать такую обстановку, чтобы не вызвать в душе человека ни единой нотки фальшивого чувства, насколько точны измерения…

В его душе бились эмоции. Как это так, все, во что он верил – ложь? Он чувствовал огромнейшее разочарование. Она, казалось бы, все поняла. Незнакомка положила руку на его плечо и тихи-тихо прошептала:

- Посмотрите на мир по-другому. Вы увидите больше, чем могли когда-либо. Вы узнаете то, чему Вас никто не научит.

Эрвина мучило чувство никчемности, ненужности, пелена лжи спала, и к нему пришло чувство разочарования. Он просто закрыл глаза, все слова вновь пробежали пред ним. Он вдруг подумал, что говоря о мастерах, он впервые не подумал о себе, он подразумевал того витражиста, и множество других строителей. Ему вдруг представилось, что он входит в собор – перед ним простиралось необъятно пространство, впереди он видел хор. Он шел легко и непринужденно, но душу что-то тревожило, он сам не заметил, как достиг конца нефа, он подумал, что как легки элементы, из которых построен собор, кстати говоря, Нотр-Дам представился ему отстроенным. Идти далее некуда, он обернулся и увидел лики святых, обращенных к нему с боковых витражей, они все почему-то показались ему живыми. В одном из лиц он будто бы признал святого Павла. Дрожь в теле и беспокойство в душе вдруг рассеялись, прошли, будто их и не было. Он посмотрел вверх, на него святила роза, необыкновенно светлая. Действительно, входя в собор, ее замечаешь не сразу, а тем не менее сердце наполняется прекрасным чувством. Казалось бы, это происходит просто так, но вряд ли. Роза, хотя и не слишком заметна, но она создает атмосферу на уровне подсознания, ведь неизвестно почему, когда мы видим что-то зеленое, то нам представляются прекрасные, зеленые, горные луга, а при виде чего-то голубого взор наш простилается к небу. Вся гамма розы создана из умиротворяющих цветов.

Тут Эрвин понял, что в этом и секрет. Роза пропускает много света, который освещает боковые витражи. Человек, входящий в собор, сам должен решить, во что ему верить, чему придерживаться. Поэтому Эрвин задумался о том, что витраж, наиболее важная часть в соборе, ведь если в прошлом, соборы представляли собой ни что иное, как тот же саамы Божий дом, но исходя из понятия «мой дом - моя крепость». И посему, как и во всем романском, там было минимум света из-за почти отсутствующих окон. Тут в его сознании прозвучал голос незнакомки: «Запомните, свет есть Бог. Мы впускаем Его через витражи, Он смотрит на нас, Он все видит и знает».

Свет есть Бог. Он проникает через прозрачное разноцветное стекло. А ведь оно не дерево, не краска, не металл. Эрвин стоял перед своим детищем. Он мог сделать много наблюдений. Ведь если подобрать цвет стекла и рисунок в особом соотношении, при подобных условиях, свет освещает внутренности собора так, что создается особое ощущение в душе, а расставленные свечи придают еще большую выразительность всему, ибо колебание пламени и подымающаяся к верху гарь, играют особую роль, ведь встречаясь со светом из витража это все превращается в интересный для глаз образ. Кажется, что это святой дух витает в соборе, очищая мысли и направляя на праведный путь.

Раньше Эрвин думал, что незачем строить столь грандиозное, что это ни к чему, но теперь было ясно, просто подобного ощущения в душе не создать где-либо в другом месте. Роза представилась ему тем неоскверненным началом, тем, что было до лжи, до ненависти, до всех пороков, этот витраж был символом чистоты. Конечно, Бог услышит где угодно, но спокойствие дарует только такой собор. Все было одухотворено, в каждом кирпичике этого здания чувствовалась вера, глубочайшая вера всех, кто строил этот собор. Эрвина вновь посетила мысль о людях. Вглядываясь в свет, проникающий сквозь витражи, он вдруг осознал, что сей век, увы, не век гениев, но время мастеров, истинных профессионалов в своем деле. Так или иначе, но эти люди, чьи безымянные отпечатки легли на слой минувшего времени, которые не пожалели жизни, согнувшись под тяжестью своего нелегкого креста, ибо здесь крест двояк, ведь искусство этого времени вплотную прилегает к соборам. Струясь сквозь просветы этих далеко невеселых зданий, оно рождает хрупкий симбиоз с религией. Именно они, как истинные мастера, выложили дорогу для будущих гениев.

Нынешний рассвет был лишь крошечным лучиком, проглядывающим сквозь тучу (и не нам говорить, что именно церковь являлась той тучей), что очень уместно здесь ведь нигде это нельзя наблюдать так, как нам позволяет природа Страсбурга и его окрестностей. Иногда, если остановиться, замереть и наблюдать не отрывая взгляда от тонкого лучика солнца, такого казалось бы слабого и беззащитного, который пробился сквозь большую серую тучу и своим болезненным светом осветил маленький росток, то можно заметить, как вскоре солнце засияет с большей силой, и на помощь лучику придут его собратья, туча станет подобно решету и вскоре вовсе исчезнет, а эти лучики подарят свой живительный свет другим росткам и побегам. И только при этих условиях из чахлых и жухлых ростков появится большая цветочная поляна или ароматный фруктовый сад, чьи плоды будет собирать не одно поколение пришедших в него. Но пока этот тусклый лучик одинок.

Но не в его видении. Сквозь розу, сквозь витражи струились тысячи ярких лучей. Эрвин вновь услышал: " Свет есть Бог. С божьей помощью сон станет явью", – только это изрекли его уста. Он сам немного этому удивился, но все же не смог оторвать взгляд от действа. Для него собор теперь стал частью мироздания. Соборы везде, куда бы ты не попал. Они встречаются в каждом городе. Собор такой же дом, где кто-то живет, будь то Бог или человек. Везде люди одни и те же, дома тоже, Бог – един. Но везде есть своя изюминка, так и соборы...

Эрвин знал, что архитектурных приемов в общем-то около пяти, но все они компонуются по-разному, и поэтому Божий дом не похож на другие обители Господа, но суть от этого не меняется. Так и люди - они сочетают в себе одинаковые качества, но все по-разному и поэтому в каждом разные как физические, так и духовные черты. Нотр-Дам де Страсбург являлся тонким синтезом двух культур, но теперь Эрвин видел его одухотворенным.

Взор его обратился к Божьей матери. Она напомнила ему ту самую незнакомку. В его душе создалось какое-то странное впечатление, будто это была одновременно и Богородица, и та женщина. Он вновь вспомнил о людях, которые строят этот собор. Насколько изящно их мастерство, насколько они точны. Эрвин давно мечтал о чем-то подобном, но он точно не мог понять, как это все осуществить. Теперь он все это видел. Люди, все это люди. Святые - люди, Богородица с Иисусом – женщина с ребенком. Они такие же, как все смертные, только в глазах – Бог, в душе – познание всего христианского, безграничный добродетель и частица любви отца небесного.

И тут Эрвин ощутил, что все в мире находится в равновесии. И не смотря на все оборотные стороны, которые он знал, и считал истинным лицом религии, все это оказалось лишь лживой маской, налетом безбожности на лике Бога. Хотя все это зло было, но человек входящий в храм, шел туда не за фальшивыми отпущениями грехов, не за индульгенциями, не за чем-либо мирским, что существовало в этом мире денег, он шел в надежде найти место, где можно забыться, и так в молитве не думать ни об одной из своих проблем. И Эрвин решил, что собор вовсе не коммерческая выгода (во всяком случае, для истинно-верующих), а место где становится легко и свежо на душе, где сердце поет, а все тело радуется, где чувствуешь единение с небом, и тебе совсем не важно дальнейшее, потому что на все воля Божья.

Эрвин ощутил в себе необъятную духовную силу, в порыве он осенил себя крестным знамением. Он все не мог наглядеться, не мог представить, что пройдет время и может быть это станет явью. Он увидит детище свое таким и тысячи людей пройдут по нему, забудут все печали и тревоги и помолятся за его душу и за души тех, кто вместе с ним создавал Нотр-Дам де Страсбург.

Сквозь толщу тумана проглянуло бледное солнышко. Оно все разгоралось и разгоралось, и вдруг туман будто проткнули тысячи его лучей, один из них осветил фигуру, которая сидела на берегу реки. Рейн бодро вздымал свои воды и эти две вещи помогли пробуждению человека. Это был мужчина с приятным лицом, не лишенным красивых линий. Его хотя и серые, но светящие жизнью глаза поприветствовали небо и землю. Вся фигура излучала жизнь и свет. Человек сдвинул брови и о чем-то задумался. На мгновение омраченное лицо вновь засияло улыбкой. Этот человек будто все это время спал крепким беспробудным сном и этим утром, когда вся природа радовалась, он очнулся. Пастушок Зефир мирно пас свое стадо облачков, а Рейн праздновал - сколько лет он влечет свои бурные воды сквозь столько земель, а столь благословенное утро не могло припомниться. И посему между небом и землей происходило чудесное ликование. Конечно же, этим человеком был Эрвин. Он, наконец, нашел то, что искал столько лет. Архитектор должен обладать мастерством, но как собор не был бы красив, ему будет недоставать души. Первое Эрвин собирал большую часть своей жизни, а последнее ему даровала та незнакомка. Он был огорчен, что ее не оказалось в момент его пробуждения, вряд ли он когда-нибудь ее увидит. Может так и лучше. Все, что было необходимо, она сделала, она выполнила свою миссию. При таких обстоятельствах, когда природа радуется, и тем самым заставляет невольно подчиниться этому праздничному хороводу всех людей, можно понять, что переход от тьмы к свету, от ночи ко дню, от зимы к лету, от безбожия к Богу, все это и многое другое требует времени и особых обстоятельств. Так луч света, пробивающийся сквозь множество серых туч, наконец-то достигает своей заветной цели. А что необходимо, чтобы лучик рассеял сгустившиеся тучи и слился с общим потоком света..?