Сережа

Сережа Давыдов как мальчик был очень красив. Тонкие, идеально правильные черты лица, серо-голубые глаза, слегка вьющиеся светлые волосы. Ходили слухи, что предком его был тот самый Давыдов, герой-партизан тысяча восемьсот двенадцатого года. Может и верно, что героем был его пра-пра, а вот, внук, что-то подкачал. Трус был, одним словом, Сережа. А может, и не трус. Это сейчас кругом невропатологи, психоаналитики, как капустный качан размотают все твои проблемы и найдут ту самую, давно забытую ситуацию, из-за которой ты стал такой, какой ты есть. А в то время ничего этого не было, был мальчик Сережа, трус, или, еще более обидное, Сережа – зассанец. Странно был у него устроен организм. Стоило только показаться на горизонте какой- ни будь пусть самой маленькой опасности , шпане с соседнего квартала , мелкой приблатненной шестерке , как штаны у него тот час темнели и промокали , и в близи явно чувствовался

Резкий запах свежей мочи…

Друзей у него не было, да и то сказать, кто же будет с таким дружить? Только я иногда перебрасывался с ним парой фраз, да и то, лишь оттого, что жил с ним на одной лестничной площадке.

Сейчас, когда я посидел и облысел уже настолько, что мне уступают место в трамвае, я понимаю, как же ему было трудно, а в то время…

Однажды утром, когда я упорно долбил по клавишам своей «Дружбы», заучивая бесконечные гаммы, ко мне зашел Сережа с необычной просьбой, проводить его до «зеленого базара» напрямую, через частные старые покосившиеся дома, в простонародье называвшиеся у нас «Шанхаем». То, что у Давыдова был громадный аквариум, предмет тайной зависти моих знакомых, я знал, но, что он сам покупал рыбок, это было для меня открытием.

«Шанхай» - теперь на его месте стоят светло-серые бетонные коробки девятиэтажек и безликие, заасфальтированные улицы пересекаются под идеально прямым углом, где чахлые деревца сгибаются под пропитанным бензином ветром. А тогда, в тот жаркий летний вечер, он встретил нас прохладой высоченных тополей, сладковатым угаром кокса, лаем лохматых собак с репейными шарами на ушах. Через мелкую речушку, носившую, довольно глупое название «говнянка», был, перекинут старый мосток. Взрослые боялись по нему ходить - полуистлевшие доски, тревожно трещали даже под лапами крупной собаки, а ржавые длинные гвозди, злобно щерясь, торчали тут и там, среди трухлявых досок. Но среди подростков проскочить через мосток считалось что-то сродни прогулке по крышам бес парапетов или нырянием в глубокий омут реки со скалистого обрыва, с закрытыми глазами - шиком, одним словом. Я с сомнением посмотрел на Сережу, но он только нахмурил брови и упрямо шагнул на мост.

То, что случилось потом, я пытаюсь забыть вот уже более тридцати лет. Часто во сне я кричу, со слезами: «Нет, нет, не так, не туда!» Просыпаюсь в липком, как после жуткого запоя поту, а перед глазами, как наяву стоит все та же картина:

Вот, Сережа наступает ногой в желтом дерматиновом сандалии, делает второй шаг, третий…и вдруг, рыжая, полуистлевшая штакетина с противным скрипом проваливается под его ногой, а противоположный ее конец, из которого торчит длинный граненый, видно еще дореволюционный кованный ржавый гвоздь, словно катапульта несется на встречу тонкой, по-детски прозрачной шее, и с каким-то сухим шелестящим звуком пропарывает ее до самых позвонков…

Сережа умер почти сразу, длинные, немного нескладные ноги дернулись пару раз и вытянулись. Кровь из изувеченного горла удивительно яркая, не впитываясь в доски моста, стекала в воду. И там, среди бензинных, радужных разводов, среди склизких зеленовато-бурых водорослей еще долго кружились, причудливо переплетаясь дымчато-розовые струи. Одна рука его, обхватившая изувеченную шею застыла в неловком сгибе, а другая, другая свободно упала вдоль тела, пальцами касаясь брюк из серого школьного сукна, совершенно сухих брюк…