Роман

 

 

 

От автора: Уважаемый читатель. Этот роман — о жизни белорусского студенчества в последние четыре года горбачевской перестройки.

 

 

 

 

 

Часть 1. Лучший на Земле

 

 

 

 

 

1

 

 

 

Цифры и разнообразные закорючки складывались в мудреные формулы, упрямились, никак не желая подчиниться воле Виталика, который в отчаянном возбуждении пытался гармонизировать этот математический кошмар. Настенные часы давно начали новые сутки, но бедняга, студент первого курса политехнического института, не унимался. Он не раз уже перечеркивал написанное и тотчас, с завидным юношеским напором, вгрызался в своенравные формулостроения, хлестал цифры и буквы, передвигал их по бумажным клеткам, соединял между собой и расталкивал одним взмахом авторучки. Виталик давно преодолел школярский страх перед громоздкими формулами и, можно сказать, полюбил это занятие, как игрок, обуреваемый азартом победы, и даже правильнее — игры ради игры. К тому же на носу была зимняя экзаменационная сессия, и допуск к ней давали зачеты по различным предметам, что щедро подсовывала студентам государственная система образования.

 

А за окном веселилась метель, необычайно густая и сильная. Она бушевала меж дворовых фонарей, то и дело взрываясь порывами ветра, гнала высвеченные снежные комочки в разных направлениях: стелила поземкой, подхватывала завихрениями вверх и бросала вдруг в стекло Виталикова окна бело-искристые потоки.

 

Снег шел уже который день, почти без перерыва, основательно накрывая истерзанный осенними верами город. Снег словно прятал несовершенства и пороки действительности, просветлял души обывателей. Он вдохновлял художников и поэтов на новые произведения, а дворникам создавал дополнительные неудобства и неприятности. Снег обрушился как-то внезапно, сразу же закрепился морозом и, судя по всему, было суждено ему пролежать не один месяц.

 

Но парня почти не волновали заоконные события. В предэкзаменационной кутерьме напрочь забыл он свои прежние томительные ожидания северной красавицы, лыжно-хоккейных забав и всяческих праздничных радостей. Интегралы, дифференциалы, массы физических тел и моменты инерции сплошь заполнили чистую и неотягощенную школьными знаниями Виталикову голову. Сейчас он сражался с пятнадцатым номером двадцатиномерной теоретической (как ее почему-то называли) работы по высшей математике. Тужился, правда, как раз практически. Это задание было грозой всех первокурсников, обойти его не удавалось ни одному факультету. “ТР” была страшнее, чем все зачеты, будущие курсовые работы и даже экзамен по той же высшей математике. Особенность задания заключалась в том, что стерегло оно студенческую братию, еще совершенно необстрелянную и хилую, в самом конце семестра, коварно поджимая сроком экзаменационной сессии; предлагало такие громоздкие формулы, биться над любой из которых чисто физически, при средней математической подготовке, надлежало несколько часов кряду. Катастрофично не хватало времени, ибо на первом курсе, как можно легко догадаться, изучалась не одна высшая математика. Прочие предметы, как и первый снег, густо обрушились своими зачетами, лабораторными “хвостами” и рефератами на головы незакаленной в студенческих передрягах молодежи.

 

Списать друг у друга “ТР” не представлялось возможным, так как в книжке, тщательно разработанной преподавателями вуза, насчитывалось около 100 вариантов (по двадцать номеров каждый). Посему редкими были совпадения даже среди первокурсников одной специальности, не говоря уже про одногруппников. И еще: варианты правильных ответов в учебнике не печатались, а имелись только у преподавателей — по одному экземпляру. Они охранялись от недремлющего студенческого ока так ревностно, что до сих пор их никто воочию не видал. Это, естественно, добавляло Виталику головной боли: приходилось после долгожданного решения задачи подставлять полученный ответ в огромную формулу и производить длиннющую проверку. Дольше всего грузнул он сегодня в тринадцатом номере “ТР” — проверка трижды не оправдывала надежды. Парень потел, пыхтел и таки добился своего. Затем дело пошло не то что по маслу, но гораздо живее и с меньшими нервными затратами.

 

А нервничать, видит Бог, были основания. Зачет по “ТР” был назначен через неделю, и по институту уже упорно ходила молва о провалах первых групп на этом “двадцатиномерном кошмаре”, о свирепствовании на приеме преподавателей, о практически нулевом проценте сдачи. По этой причине у Виталика загодя начиналось нытье на стыке живота и грудной клетки, сопровождаемое отсутствием аппетита, да и вообще скверным настроением. Который уже вечер он прихлебывал кофе и корпел над этим осточертевшим заданием, почти не обращая внимания на остальных обитателей квартиры. Под гудение метели, под неумолимое тиканье настенных часов.

 

Надо сказать, что такое упорство давало свои результаты. Во втором часу ночи Виталик добил семнадцатую, особенно мощную и своевольную, формулу и встал из-за стола. Светло усмехнулся. Три оставшиеся номера он предполагал не торопясь завершить за неделю. С непривычной для себя рассудительностью мысленно выделил время и для других зачетов-рефератов-недоделок.

 

За окном крупные снежинки взмывали вдоль стекла в сторону крыши, словно невидимый чародей всасывал их оттуда. Вон какая-то фигура, пошатываясь от ветра, вжавши голову в высокий воротник пальто, протопала через двор в соседний подъезд. Метелица тотчас кинулась латать следы на своем белоснежном полотне. Вмятины практически исчезли на глазах — минут за пять… Виталик, будто завороженный, наблюдал это действо. Вдруг захотелось выскочить на двор в чем есть, устроить озорную игру с вьюгой. Бежать, падать, вставать, веселиться… Но, сразу же представив покалывание снежинок за шиворотом, жгучие порывы ветра на щеках, Виталик передумал.

 

Он отворил дверь своей комнаты. В смежном с ней зале младшая сестра Елена налегала на “храповицкого”. На цыпочках прошел через неверное пятно света к противоположной стене, снял с гвоздя гитару. Замер, напряженно ожидая скандального окрика… Молчание. Как вор, двинулся назад. Плотно закрыл за собой дверь.

 

Стычки из-за гитары с Еленой давно уже стали в этом доме обычным делом. И правда была, конечно, на стороне младшей сестры. Инструмент был дорогой, чехословацкий, куплен ей для обучения в музыкальной школе. И не для грубых Виталиковых рук. Но глубокие, чувствительные звуки, извлекаемые из темно-коричневого корпуса гитары при любом, даже беспорядочном прикосновении к струнам, буквально зачаровывали парня. Они словно приближали его к тому миру, где не существует притяжения Земли, куда не доходят пронзительные выкрики грубой действительности. Всевозможными способами — хитростью, задабриванием, унизительными просьбами — добивался Виталик благорасположения сестры, чтобы хоть немного, несколько минут в день, потрогать и потрепать струны этого дивного инструмента.

 

Общение с гитарой, извлечение звуков из ее корпуса, стали для парня какой-то болезненной привычкой, как которую никак не влияли ни всегдашние упреки родителей, ни насмешки сестры над его большей частью тщетными попытками сложить звуки в знакомую всем мелодию. Но случались и счастливые мгновения, когда будто из невесомого эфира вытаскивал-таки Виталик нечто подходящее, что-то вроде “вы шуміце, шуміце…” или “узняўся над лесам світанак крылаты”. Как отрадно затем было слышать одобрение и несущественную корректировку Елены, имеющей однозначно признанный учителями абсолютный слух!

 

…Виталик играл как можно тише, вплетал в переборы нейлоновых струн тоненькую дробь. Богатый тембр дорогого инструмента великолепно гармонировал с заоконным озорством декабря, что извлекал из своих немыслимых закромов новые и новые жмени намерзшего бисера, сыпал его на землю.

 

 

 

 

 

2

 

 

 

Наконец, в третьем часу ночи забылся Виталик по-мальчишески глубоким целительным сном. С его наступлением временно отлетели и проблемы житья-бытья, чтобы со скрежетом первых трамваев, шарканьем дворницких скребков, гудением легковушек и топотом пешеходов снова ворваться в недра Виталиковой души…

 

А покамест наш герой безмятежно сопит в благодатном облаке сновидений, пока витает он среди приятных (надеемся) предметов и образов, попытаемся пошушукаться о нем. Ей-богу, это сделать необходимо, поскольку именно с этим парнем и предполагаем мы совершить многостраничное путешествие, именно на его жизненных тропах могут ожидать нас всяческие приключения или просто банальные и не очень интересные случаи… Кто знает?

 

…Завершался 198… год, один из первых годов “перестроечного периода”, когда общество по инерции продолжало жить по-прежнему, а над горизонтом уже маячила денница свободы. Не были сокрушены старые ценности и ориентиры, но шаловливые дуновения нового времени уже врывались в жизнь благопристойных советских граждан. Они залетали в квартиры и общежития ритмичными мелодиями зарубежной эстрады, новыми симпатичными словечками вроде “кола”, “бой”, “Диснейленд” и подобными, видеокассетами с эротикой, боевиками и ужасами, которые никак не желали крутиться в неуклюжих отечественных магнитофонах, образом жизни “все до фени” и многим, многим еще соблазнительным.

 

Так уже случилось, что эти заманчивые времена как раз совпали с приобщением Виталика к студенческому братству, правила отношений в котором, не в пример школьной муштре, давали свободу необычайную.

 

Лентяй и оболтус в отроческие годы, вынужден был поступать Виталий Чалей именно в политехнический институт, где одно что требовалось от абитуриентов — не схлопотать по какой-нибудь дисциплине “пары”. Институт в то время не давал “брони” от тягот армейской службы, и оттого серьезного конкурса в вузы (а в технические — подавно) не существовало. Можно было сдать все экзамены на тройки и благополучно заиметь студенческий билет.

 

Отец Виталика, человек немалого интеллекта, философ, на семейном совете с матерью, учительницей белорусского языка и литературы, однозначно выявил потолок своего нерадивого сына и убедительно посоветовал тому “больше никуда не соваться”. Сын из-за отсутствия царя в голове ничуть не сопротивлялся и принял этот приговор-путевку как должное. Он даже превзошел себя, сдавши и физику, и математику на четверки, чем немало удивил Валерия Васильевича и Светлану Григорьевну. По сочинению, правда, вышло знакомое удовлетворительно. Но все несказанно обрадовались и этой неказистой тройке, ибо взаимоотношения с литературой парень всегда имел сложные.

 

Сентябрьские “картофельные” работы, которые, словно боевое крещение, не обходили тогда ни одного здорового студента, практически ничем не отличались от подневольного труда в школьных ЛТО. В память разве что запали унылые осенние дожди, чередующиеся с ранними заморозками при ночных прояснениях, стройные сосны вдоль дороги на поле и назад, скверная пища в импровизированной столовой да шустрые “газики” работников райкома, что время от времени наезжали в их захолустную деревеньку. Дородные дядьки в кожанках энергично призывали к тщательному, до последней картофелины, сбору урожая, торопили, так как “закрома Родины ждут…”, “партия гордится…” и прочее…

 

В стенах института Виталик вкусил свободу (которая, разумеется, является понятием относительным). Вроде и на лекции надо было ходить, и на практические да лабораторные занятия, но… Несравненно легче дышалось здесь, нежели в школе, где чуть ли не каждый шаг отслеживается, старательно заносится в дневники и классные журналы, где дают выволочку классные руководители, где устраиваются разборки на родительских собраниях, где в младших классах непослушных дерут за чубы и лупят по пальцам указкой, а в старших классах непокорных ожидают отвратительные козни и мелочная месть учителей… В институте Виталиком никто не интересовался. Интересоваться должен был он сам: как найти необходимые учебники, как поспеть за лектором, который сыпал скороговоркой, не обращая внимания на негодование стоглавой аудитории; как сдать в надлежащий срок лабораторные, практические, зачеты, куда никто на веревке не тащил; как, наконец, одолеть ужасную зимнюю сессию, когда за одну тройку лишают стипендии, а за двойку выгоняют из института. Одним словом, соображайте, молодые и сильные. Боритесь и выживайте!

 

Но свободы все равно было слишком много, и Виталик не знал, как проглотить такое счастье… Тут же заметим, что студенты их большой, в двадцать четыре человека, группы невзначай поделились на три условные категории. Первая, настоящие студенты, прекрасно знала, какие выгоды и удобства может заиметь молодой человек в стенах института, и чего следует добиваться. А разумели они жизнь как борьбу за многообразные молодые утехи и услады, про которые весьма наслышались, по которым изголодались в рамках своих школ. Особенно старались в этом направлении иногородние — жильцы общежитий. Свободные от родительского надзора, они горделиво чувствовали себя хозяевами тех убогих комнатушек, устраивали всевозможные гулянки и сборища. Там же околачивались и здешние студенты — кто пожелает. Огромный город манил вечерними огнями, тарахтением, шорохами, шириной и бесконечной длиною улиц, запахами алкогольных напитков и ароматами женской парфюмерии… Да мало ли чем.

 

Вторая категория студентов — полная противоположность первой: увальни, мамины сынки, неудахи, просто тихие и честные юноши, а также некоторые студенты из деревни, приехавшие в город с одной-единственной целью — за знаниями. Обе категории были примерно равны по количеству, жили между собой довольно мирно. Прыткие и разбитные студенты смотрели на тихоней с незлобивым сожалением — как на олухов, что не мешало им пользоваться конспектами и помощью старательных. Те, в свою очередь, искренне не понимали гуляк и лодырей.

 

В третью, самую малочисленную, категорию попадали оставшиеся: парни с неопределенной жизненной позицией и все четыре девушки группы. К ним, по всем параметрам своего характера, должен был присоединиться и Виталик. Если б не одна особенность… Лентяй и тихий прогульщик уроков в школе, свободолюбивое нутро которого не терпело надзора и принуждения, не почувствовав в институте гнета со стороны преподавателей, он по своему хотению увлекся учебой. Ему нравилось прилежно конспектировать лекции и честно выполнять домашние и лабораторные задания именно для себя, для своей пользы, на совесть. Спустя пару месяцев от начала занятий неожиданно для себя выдвинулся Виталик в лучшие студенты группы. Отрадно было не чувствовать стеснения и страха при вызовах к доске на практических занятиях по высшей математике, когда вся группа замирает гробовой тишиною. Как последняя надежда и гордость преподавателя брать в руки мел и распутывать затейливый дифференциал… Или блистать красноречием на семинарах по истории коммунистической партии. И это не от ребячливой фанаберии школьного выскочки, не из пошлого стремления в чем-то превзойти остальных, понравиться, а, право слово, по чистосердечному живому интересу. Вообще говоря, среди студентов, в отличие от школьников, не замечалось тогда мелочных обид, злословья, а тем более черной зависти и неприязненности к отличникам. Но не было и почета, и восторженности. Каждый из учащихся был, по-видимому, занят исключительно собой и своим. А это — одна из примет свободы. Тому, наверное, способствовали просторные аудитории и коридоры института, малое количество педагогов, лаборантов, лекторов, а точнее — незначительная их плотность в студенческом море. Что, безусловно, уменьшало всяческие трения, предвзятость оценок, давало вольно дышать и жить. По крайней мере, до первой сессии.

 

Если б с течением времени, через несколько лет, спросил Виталик сам себя, что делал, чем занимался он в первом семестре первого года обучения, то, скорее всего, ничего бы замечательного, достойного сладких воспоминаний, пикантного и нерядового припомнить бы не удалось. Одни цифры, загогулины, формулы, писанина, зубрежка… И это в то время, когда здоровому телу не терпится познать первые радости бытия, когда страсти должны не томиться внутри, а бурлить на воле, вне родительского надзора: на дискотеках, студенческих вечерах, в кафе и театрах… Когда жизнь неумолкаемо кличет и кличет… Когда давно, очень давно его юношеская сущность жаждет женских ласок. И что в сравнении с ними та сухая наука?! Но, но и но… Кто знает, чего добиваемся мы на земле, как расставляются вехи и акценты во времени?

 

…Трудится удалая метель, швыряет на двор новые порции снега, гладит их ветром, а через минуту, будто не удовлетворившись собою, взрывает белое покрытие, несет вихревые столбы в разных направлениях, терзает околевшую иву у подъезда, раскачивает провода… Воет, сопит, стонет. И под это непостижимое действо, под непроглядным пасмурным небом спит безмятежно Виталик, спят жители окрестных домов, отдыхает город. Скоро будет день. И тогда уже не природная стихия, а человеческие страсти, чувства и замыслы будут властвовать меж кирпича и бетона на улицах и площадях города. На просторах жизни.

 

 

 

 

 

3

 

 

 

На занятии по немецкому языку Виталик сел с Максимом Горевичем и вскоре пожалел об этом: тот приставал к нему с предложением сыграть в бумажный футбол. Это была довольно интересная двухсторонняя игра на бумаге, цель которой — поочередно ходя всего по три клетки в любых направлениях ломаной линией, загнать противника в его ворота. Эта нехитрая на первый взгляд затея, вынесенная парнями еще со школьной парты, требовала немалого воображения, точного расчета, внимательности и математического склада ума. Максим почти всегда проигрывал Виталику, хотя во время уборочных работ в колхозе прославился на всю группу как лучший шахматист и шашист. В сельском клубе считалось почетным завершить с ним партию вничью. Игрока по натуре, Максима раззадоривала и даже оскорбляла собственная неспособность одолеть соперника в любой игре. Быть может, страстное и неутолимое желание отыграться стало причиной его сближения с необщительным Виталиком, которое в дальнейшем переросло если не в дружбу, то в доброе приятельство.

 

Наиболее плодотворно играли они в бумажный футбол на лекциях по истории КПСС, где продолжительные рассуждения и неконспектные отступления преподавателя давали такую возможность. Там можно было тайком сделать очередной ход, тихонько передвинуть лист соседу, чтобы он, настороженно поглядывая на лектора, ломал голову над норовистыми закорючками.

 

Вот аккурат на такой лекции и проигрался давеча Максим. Проиграл дважды и почти всухую. Еще в середине первого лекционного часа бросил он записывать хитроумные “козни левого уклона в рядах ВКП(б)” и, обхватив голову руками, сердито углубился в размышления над перипетиями футбольной баталии, что очевидно разворачивалась не в его пользу. Сильно уязвленный поражением, Максим и на занятии по немецкому языку подсел к Виталику и надоедал ему неотвязно:

 

— Ну не козлись, ну разве трудно тебе… Один разок… несколько ходов только…

 

— Да я из-за тебя без зачета останусь. — Виталик хорошо знал азартный характер приятеля. Он, в принципе, был не прочь развлечься игрой, но также немалую утеху доставляла возможность поиздеваться над этим амбициозным типом.

 

— А мы тайком: чирк — и бумажку локтем подвигаешь, — не сдавался сосед по парте. — Это ж незаметно…

 

— Не могу.

 

— Ну Виталя…

 

— Давай отложим до завтрашней лекции. А вечером советую поупражняться. Вместо “ТР”, — утонченно поддел докучливого друга Виталик.

 

Но Максим избрал тактику нудного и неотступного напора. Оттого подобный диалог продолжался уже второй час.

 

А тем временем “немка” Ядвига Павловна — солидная пожилая женщина — опрашивала своих подопечных по разговорной практике. Это походило скорее на беседу немецкого миссионера с племенем африканских туземцев. Ядвига Павловна доброжелательно задавала вопрос по-немецки, вызывала какого-нибудь студента. Тот сначала натужливо морщился, силясь хоть приблизительно понять смысл услышанного, затем начинал нечленораздельно мыкать, гундосить и заполнять недостаток словарного запаса красноречивыми жестами. Преподавательница, обрадованная и этому, всячески помогала бедняге, угадывая чуть ли не по мимике, что он такое хочет высказать. Достраивала беспорядочно начатые им предложения. Спустя несколько минут студент, сконфуженный своей разговорной немощью, взмокший от напряжения, садился на место… Чтобы дать возможность этак же “лихо” высказаться следующему.

 

Можно сказать, что “немецкие” семинары были не самым приятным времяпровождением для студентов. Так как только там группу делили на две части, по двенадцать человек. Если учесть, что явка на занятия была далеко не всегда стопроцентной, то 8—10 студентов просматривались преподавательницей как на ладони. Недостатки и огрехи в знаниях просто невозможно было утаить, и горе тут неуку, если б буквально все учащиеся Виталиковой группы не были в немецком круглыми профанами. По этому предмету не назначалось экзамена, и первокурсники считали его чем-то второстепенным и временным. Зачет же, что-то пропекав и промычав, можно было всегда получить.

 

На втором часу занятий Максим все-таки доконал Виталика своими приставаниями насчет футбола, и тот дал согласие. Скрытые от “немки” пышными прическами Ирины Воронец и Ларисы Ящук, приятели начали игру с предпоследней парты. Виталик быстро овладел инициативой, загнал соперника в угол у его ворот, и тот вынужден был забить гол сам себе. Заядло бросился отыгрываться. Но как раз горячность и поспешная жажда реванша сыграли не на пользу Максиму. Он нервничал, ходил ошибочно, тут же умолял позволить переходить. Виталик с великодушием победителя давал согласие. Тогда Горевич лихорадочно зачеркивал прежние каракули, выводил новые и с опаской двигал лист соседу. С трепетом ждал его хода… Словом, так погрузился в игру, что не расслышал своей фамилии, несколько раз подряд в голос названной Ядвигой Павловной. Не получив ответа на свои обращения, “немка” под приглушенное хихиканье братьев по несчастью в несколько шагов пересекла небольшую аудиторию и, вынырнув из-за нехудых фигур Ящук и Воронец, застигла Максима с поличным.

 

— Позвольте чуточку вашего внимания… — Ядвига Павловна вынуждена была тряхануть за плечо нерадивого студента, чтобы вытащить его из воображаемых футбольных баталий. Увидев хаотичные ломаные линии и точки, преподавательница сказала уже более строго: — Чем вы изволите заниматься, Горевич?

 

— А я думаю над текстами, — врал Макс с обаятельной улыбкой на лукавом лице. — Я за рассуждениями, бывает, черчу на бумаге… Нервы, знаете…

 

Ядвига Павловна взяла листок и поднесла его к очкам под дружный хохот аудитории. Она, разумеется, подозревала нечистое, но, по правде, не заметила в этих блажных выкрутасах на бумаге отчетливой логики… Возвращая лист Максиму, сказала:

 

— Ну что ж, подготовите для зачета устный текст в тысячу знаков. Разрешаю пользоваться вашим методом.

 

Это предложение было Максиму совсем не в радость, так как он, имея со школы сравнительно неплохую базу немецкого, шел до сегодняшнего дня в первых рядах и предполагал получить зачет “автоматом”. Но характера Горевич был легкого и посему воспринял такой поворот в судьбе с определенной долей юмора, а со звонком на окончание занятий, вероятно, и вовсе о нем забыл. Отходчивость была только одним из симпатичных качеств этого неуемного человека. Виталик, который часто сидел рядом с ним на занятиях и в столовых, общался на спортплощадках и просто болтал на перерывах, так и не уразумел, что такое есть Максим Горевич. Ибо суть его было невесомая, как мотылек, и легкомысленно порхала как в разговорах с одной темы на другую, так и от человека к человека, от места к месту. Макс постоянно куда-то торопился, будто ожидало его поблизости что-то неотложное и чрезвычайно интересное и важное. Виталика не покидало ощущение в этом шалопае незавершенности, недоделанности, которые тот вскоре помчится устранять.

 

Горевич не мог сосредоточиться на чем-либо более пяти минут, мукой для него были двухчасовые лекции и семинары, не хватало ему терпения прилежно записывать речи преподавателей или основательно исследовать какую-нибудь проблему. Ровный и стройный в начале занятий, почерк в его тетради постепенно слабел, хилел, хромал, ленился и в конечном счете сдавался на милость вялому безразличию. На страницах его конспектов неизменно появлялись пропуски, рисунки, а то и какие-то одному ему понятные заметки-шифрограммы. Как уже отмечалось, Макс был типичный игрок и только в игре мог работать сосредоточенно и усердно: часами корпеть над шахматной доской, добиваться победы в бумажных играх, картах. Он первый внес преферанс с общежитие и буквально заразил этой азартной и сложной игрою весь свой этаж. В его комнате допоздна горел свет, чадили папиросы, раздавались карточные шлепки вперемешку со смачными, остроумными выкриками фанатиков.

 

Добродушный и вежливый со всеми в группе, Макс Горевич проявлял весьма широкие познания в беседах на разнообразные темы, но ни с кем не вел сердечных разговоров, что называется — не раскрывался. Хотя подобные отношения, пожалуй, были правилом для тогдашнего студенчества. Дружней держались между собой только немногочисленные на их специальности девушки да заядлые приятели-гуляки, целью и смыслом существования которых было веселое, беззаботное прожигание жизни.

 

 

 

 

 

4

 

 

 

Как раз на трех таких друзей и наткнулся Виталик у дверей аудитории, где должен был пройти предпоследний в этом семестре семинар по высшей математике. Помещение находилось в конце длиннющего коридора, и вход в него соседствовал с дверью зловонного туалета напротив. Тут же было и концевое окно, заплеванное курильщиками, с видом ша серую стену здания ближайшего корпуса.

 

— Здорово живешь, Виталик! — молодцевато поздоровался Сашка Дубель, первый заводила в их группе. — Как “ТР” двигаешь?

 

— Привет. — Чалей пожал руку Сашке, болтуну и юбочнику, а также и Пашке Краснюку, и Толику Шумакову, что курили вместе с Дубелем. — Помаленьку продвигаю. До сдачи, видать, добью.

 

— Скромничает он, — с шутливым недоверием подхватил Шумаков, по кличке Бывалый, — управился уже небось.

 

Он плутовато посматривал на Виталика, а заодно и на все ближайшие двери аудиторий — не выйдет ли кто из преподавателей. Студентов законно гоняли за курение в коридоре. Но будущие инженеры так же законно не желали дышать “ароматами” казенной уборной (где курить разрешалось), которые не способствовали содержательным и продолжительным беседам.

 

— А у меня — ноль без палочки, — Пашка Краснюк смачно выплюнул окурок на цементный пол, — бьюсь, бьюсь… Чтоб он провалился!

 

Пашка выругался с таким неподдельным возмущением, что Виталику повеселел, представив на миг этого проныру в честной борьбе с неподатливыми дифференциалами. Краснюк, конечно, лукавил и так, как и его дружки, надеялся обмишурить преподавателя: темнить до последнего, а затем быстренько списать у кого-нибудь из первокурсников, кто имел “ТР” с таким же вариантом. Пашка сам был здешний, но как лучший друг Дубеля постоянно отирался в “общаге”, знал уйму народу и найти “двойника” мог без особенных трудностей.

 

Перед отворенной дверью туалета в компании такой чересчур продвинутой молодежи Чалей почувствовал себя неловко, и захотелось ему прошмыгнуть в аудиторию. Но, заглянув туда, увидал за партами Ирину Воронец и Ларису Ящук, интимно шушукающихся с остальными двумя девушками группы. Из парней — одного Костю Жавновича, который в предчувствии строгого опроса по домашнему заданию копался в конспекте. Идти туда расхотелось, ибо Виталику, по причине робкого характера, всегда было неуютно под девичьими взорами.

 

Он уже надумал пройтись по коридору туда-сюда, но его внимание вновь привлекла беседа между тремя упомянутыми оболтусами, свернувшая от “ТР” в довольно веселую сторону.

 

Бывалый, оказывается, на занятии их половины группы по немецкому языку остроумно перехитрил преподавателя и первым получил зачет. Он придумал написать текст устного монолога крупными буквами на листе и прилепить его на спину переднего соседа. Читал артистично: сбиваясь, как бы впрямь по памяти. И подслеповатый “немец” поверил. Бывалый чрезвычайно гордился своим изобретением и теперь советовал всем его перенять.

 

Между прочим, прозвище Шумакова вполне соответствовало его основательной натуре и солидной внешности. Он был старше всех учащихся группы на два года, так как окончил в одном из райцентров технологический техникум, где набрался неоценимого опыта. И теперь смотрел на одногруппников снисходительно, нередко давал стратегические, тактические и злободневные советы по способам преодоления тернистых путей учебы, по уклонению от каверз и неприятностей. И советы весьма дельные. Был Толик Шумаков относительно высок, красив, представителен. Характера доброго и отзывчивого, хотя не без склонности к бахвальству и честолюбию. Он делал все (а это Виталик заметил еще на картошке) неторопливо и осмотрительно — не рвал пупа. Но, вероятно, именно потому и поспевал быстрей и оборотистей, чем остальные. Обходительность Бывалого всегда производила приятное впечатление на преподавателей, обаятельная внешность не давала оснований подозревать в нем лгуна и мошенника. Оттого оценки его знаний обычно завышались примерно на один бал.

 

Вот и сейчас Виталик был почти убежден в хитрой и обстоятельной боеготовности Шумакова к сдаче “ТР”. Как, впрочем, и всех остальных “хвостов”. О том свидетельствовали задорный румянец на его щеках, бодрая самоуверенность, какие-то таинственные экивоки, охота шутить и многое другое. Словом, был этот прохиндей в институте, как рыба в озере. Именно Бывалый выручил еще в начале семестра всю группу, посоветовав после сдачи первой же лабораторной работы по физике больше не снимать опытных данных со скверного оборудования, а обмениваться ими между бригадами все последующие занятия. Бригады состояли из двух-трех человек, всех лабораторных было около десяти. Соответственно столько ж и вариантов. Поэтому, честно произведя измерения один раз, на следующих занятиях можно было темнить — изображать видимость работы, а в конце подсовывать преподавателю заранее подготовленные (переписанные) данные. Разве что с незначительными, до сотых долей единиц измерения, искусственными изменениями.

 

Что не говори, опыт — великая вещь. Поэтому Шумакова уважали буквально все одногруппники, а некоторые просто на него молились. У Виталика, например, перед ответственными студенческими испытаниями всегда поднималось настроение при взглядах на оптимистичную физиономию Бывалого — как от общения с человеком великой положительной энергетики. Между прочим, не промах был Шумаков и во внеучебных, бытовых делах.

 

Что до Сашки Дубеля, рядом с которым пришлось стоять Виталику во время перерыва, то его жизненная философия была совершенно неприемлемой для нашего героя. Используя околофизические термины, можно сказать так: в компании с этим ветрогоном, где Сашка всегда занимал центромассовое место, Чалей чувствовал неодолимую центробежную силу. И не значит это, что был Дубель, в понимании Виталика, плохим человеком. Просто как-то не нашлось у них общих точек соприкосновения, просто все существо Чалея отвергало жизненные ориентиры студента Дубеля. А заключались они в следующем: всеми возможными способами добывать блага для пустоватой души и жадного тела, коими, огрубляя, назовем — курево, алкоголь, женщины. Все темы Сашкиных речей крутились аккурат в границах упомянутых краеугольных понятий действительности. Именно он негласно возглавлял условно очерченную в предыдущих главах подгруппу разбитных, или “настоящих”, студентов, именно им восторгалось большинство парней их группы, именно его колкого языка побаивались девчата. А говорить на любимые темы (женщины, алкоголь, курево) мог Сашка бесконечно. В этой плоскости блистал он неподражаемым красноречием: сыпал остротами, скабрезными анекдотиками и поговорками, извлекая их из бездонной пропасти своего сметливого, цепкого разума. Что разум этот становился крайне негибок и неуклюж на практических и лабораторных занятиях — это уже другое дело. Подчеркнем: на своем, раз и навсегда избранном, жизненном пути чувствовал себя Сашок более чем уверенно.

 

Еще во время поездки в автобусе на колхозные картофельные работы задурил Дубель голову Виталику Чалею россказнями о своих “подвигах” в области половой любви, пьянок да всевозможного разврата до такой степени, что ненароком выработал у бедняги комплекс собственной неполноценности. Тогда от Сашкиных баек дыбом становились волосы на голове Чалея, воспитанного родителями в рамках квартиры и весьма пристойно. С того времени всячески избегал Виталик этого вертлявого балагура, подле которого выглядел отщепенцем, недотепой, не способным на настоящее, мужское, мямлей. От недостатка опыта в любовных сферах приходилось лишь молчать и слушать сальные небылицы. Под смех и хохот таких же любителей отношений подобного рода.

 

Не однажды посещала Виталика тяготящая мысль, что прав Дубель, что одно ценное в жизни и есть это сладкое, запрещенное да лакомое, что не стоят все науки земные и школярские знания щепотки манящего, порочного удовольствия…

 

Дубель не был пустозвоном — неотступно подтверждал свои байки практикой. И нередко приходилось видеть Чалею его свойские тары-бары с расфуфыренными девицами в коридорах и фойе института. Знакомился и общался с ними Дубель запросто: как едят, ходят, дышат. И это при том, что не выделялся Сашка особенными физическими данными. Роста был чуть выше среднего, сложения — почти что щуплого. Живое и подвижное его лицо красивым тоже не назовешь. Побеждал Дубель болтливостью да наглой отвагой. За девчатами своей группы, правда, особенно не ухлестывал. Видимо, придерживался принципа — не гадь там, где ешь и спишь. Да и отпор на свои приставания получил надлежащий еще в сентябре — в колхозе. Теперь он ограничивался меткими придирками да похабными комплиментами. Особливо по отношению к Ирине Воронец — самой красивой девушке группы.

 

А впрочем, без таких студентов, как Сашка, скучно и постно жилось бы остальным. Был он, по существу, хорошим человеком, не одной буквой не нарушавшим законов человеческого общежития. А принятие или непринятие его нравственной позиции — личное дело каждого. К примеру, для Пашки Краснюка стал Дубель с первых же дней знакомства кумиром, как говорится, на все времена. Сашкина прыть и Пашкино знание злачных мест огромного города прекрасно дополняли друг друга.

 

 

 

 

 

5

 

 

 

Со звонком на занятие по высшей математике, невесть откуда, собралась почти вся группа. И не удивительно — напряжение по сдаче “ТР” достигло крайней границы. Еще до прихода преподавателя в аудитории воцарилось недоброе молчание. Как шипение в испорченном радио, беспокойное шевеление да листание конспектов и учебников накаляли и без того тревожную обстановку.

 

Дубель с Краснюком схоронились на последней парте, Чалей с Горевичем — скрылись за спинами Воронец и Ящук. Бывалый чинно уселся на первую парту — ровно перед столом преподавателя. Он никогда не терялся в ответственные минуты и, по своему богатому опыту, знал, что такое место — едва ли не самое безопасное.

 

Преподаватель Семен Петрович, моложавый, с чувством юмора мужчина, появился грозой, нарочито придавая своему усатому лицу непреклонное выражение.

 

— Ну что, сердечные, займемся?! — со смаком потирал он руки. Открыл журнал, с минуту всматривался в его строчки, отлично играя студентам на нервах; спросил: — Так как?.. Не слышу энтузиазма!

 

Безмолвие — муха не пролетит.

 

— Как домашнее задание, как “ТР”, уважаемые?! Что приуныли? Где высокая стопка тетрадей на моем столе? А? Я у вас спрашиваю, любезные! Вы, очевидно, надеетесь рассчитаться со мной за одно занятие? Так — напрасно! Поверьте, драгоценные, такого еще в истории института не было.

 

Педагог разжигал сам себя и исподволь разошелся нешуточно. Кидал гневные взоры поверх головы Бывалого, преданно смотрящего ему в очи.

 

— Вот вы, Дубель!

 

— А что я?..

 

— Подымись!

 

Сашка встал под приглушенный смешок одногруппников.

 

— На что вы рассчитываете: на амнистию, доброго волшебника или еще на что-то? А? Кто, спрашивается, за вас будет делать ваше задание? А?!

 

— Ни на что я не рассчитываю. Я решаю… стараюсь… но…

 

— Предупреждаю: не прощу ни одного номера. Никому! — оборвал его Семен Петрович. — Садитесь!.. Краснюк!

 

— Я…

 

— Встань!

 

Пашке не удалось скрыть боязнь перед преподавателем. Он держался хуже, чем Дубель.

 

— Как ваши дела?

 

Краснюк совсем потерялся, потупился и бормотал только невнятное:

 

— Гм, хм, ну я… мм…

 

Далее начались неизменные укоры, угрозы, изощренное морализаторство и насмешки преподавателя над нерадивым студентом. Удивительно, в дурном настроении Семен Петрович всегда распекал именно Краснюка и Дубеля, но этим они и отделывались. Натешившись, Петрович вызывал:

 

— Жавнович!

 

(Почему-то почти всегда — Жавнович!)

 

— Я…

 

— К доске, пожалуйста.

 

Затем шел продолжительный разбор какого-нибудь из номеров домашнего задания. Отвечал Костя Жавнович вяло, будто обреченный. Больше пачкался мелом, а решение любого дифференциала затягивал на целый час. Преподаватель заранее знал, что именно так и будет, но подобная возня определенно доставляла ему удовольствие. Петрович словно не замечал бедолагу, который, застопорившись, бросал умоляющие взгляды на аудиторию, стирал написанное и опасливо выводил новую галиматью.

 

Был Костик простоватым деревенским парнем, за первый семестр так и не сумевшим оклематься в институтской среде. Он точно получил удар пыльным мешком по голове и ходил с чумным, полусознательным видом. Постоянный страх и угнетающая озабоченность на лице Жавновича вынуждали преподавателей видеть в нем остолопа, на котором можно палки ломать. Издевались и потешались над этим, кстати — довольно способным, хорошим парнем, как-то ненарочно, пожалуй только из-за его пугливого вида и очевидной боязни не угодить педагогам.

 

Поведения он был исключительно пристойного, старался в учении более остальных. Но до смешного терялся перед доской и порол такие глупости, что студенты просто стонали от хохота. Кроме того, стыдился Костик своего неистребимого сельского произношения, над которым насмехались некоторые разбитные студенты.

 

Последующие события разворачивались по отработанному сценарию. Петрович, не выдержав измывательства над математикой, прогнал Жавновича на место и, коротко и раздраженно объясняя, поспешно завершил злосчастный пример. Затем дал задание по “ТР”. Номер выбрал наугад. Спросил охотников выйти к доске. Таковых не оказалось. Тогда, дабы поднять себе настроение и сэкономить время, вызвал Виталия Чалея. То была его единственная отрада и оставлял ее преподаватель, разумеется, на конец занятия. Виталик управлялся с дифференциалом небрежно, словно делает что-то привычное и рядовое. Пояснял свои действия негромко и походя, как давно всем известное и не заслуживающее особенного внимания. Дескать, преподаватель желает — на здоровье. Он совсем не рисовался и, право, совестно ему было за свое умение перед тем же Дубелем, с облегчением развалившимся на последней парте, неловко перед Ириной Воронец, восторженные взгляды которой ощущал он кожей спины. Ирина, возможно, и не смотрела на Виталика, но ему (может, даже подсознательно) сильно того хотелось.

 

— Ну, вы все поняли, уважаемые? — прощаясь, спрашивал Семен Петрович. — Во вторник — “ТР” на стол. А староста пусть изыскивает дополнительные два часа на сдачу.

 

Он обвел воинственным взглядом аудиторию, кинул многозначительное “До свидания!” и вышел вон.

 

Студенты сразу же потянулись к двери: без юношеского задора, толкотни в проеме, говора; неспешно, озабоченно, устало. Чтобы затем, одевшись в гардеробе, прошествовать по декабрьскому морозцу в свои комнатки, углы, квартиры; занимать места в библиотеках и читальнях. С этого дня минута дорогого стоит. Поскольку не далее как в понедельник ожидала студентов в свои объятия зачетная неделя. Особенно трудная для первокурсников, которым непривычно будет разрываться на два фронта: отсиживать все занятия и параллельно выкраивать время для всяческих отчетов по “хвостам”, лабораторным, практическим. Ой как непривычно…

 

Бурлящий студенческий поток подхватил Виталика и незаметно, через гардероб и затейливые коридоры, вынес на улицу. Прекрасная картина зимнего города встала перед его взором. Метель, должно быть, только недавно утихла, небосвод посветлел и как бы расширился. Медленно падали с него на землю редкие пушистые снежинки. Они не кружили, не меняли своих направлений по воле ветра. Ибо ветра не было. Эти невесомые блестки словно довершали многочасовую работу метелицы. Доводили город до ума.

 

Голоса студентов, резкие в институтских аудиториях, на крыльце смягчились и сгладились. Как сгладились за ночь и полдня бордюры, ступеньки, урны, еловые насаждения вдоль центральной дорожки, ограда студенческого городка… Добрее, веселее выглядели под белыми шапками старые аляповатые строения. Как бы сузилась улица, по которой ворчливыми жуками ползли троллейбусы и легковушки.

 

Виталик жил через пару кварталов от института и сейчас двинулся напрямик — по заснеженным дворам и проулкам. Упругая ходьба по скрипучему снежному покрытию возвращала утраченную за время занятий бодрость. Глаза распахивались навстречу белизне, свежести, волшебному величию белорусской зимы. Чалей любил свой город во всякую пору, любил эти старые кварталы, где в незначительном отдалении от шумного центрального проспекта таится иная, притихшая и задумчивая, жизнь. Летом благодать царит здесь, под сенью раскидистых тополей и кленов: шушукаются старушки на лавочках, деды и дядьки режутся в домино за самодельными столиками, в ветхих беседках вечерами ютятся влюбленные. Зимой дворы просветляются, высвечиваются, уменьшаются в размерах от толстого снежного покрывала, но не делаются менее таинственными. Дивные, необычные очертания приобретают кусты, деревья, цветники, детские качели и карусели. Дворы живут по новым, почти сказочным законам. Они неплохо просматриваются с четвертого этажа Виталикова пятиэтажного дома, стоящего на крутом пригорке и возвышающегося над всеми соседними домами: изрезанные тропинками дворики высовываются из-под нависающих косых крыш старых строений, целиком скрываются за отдельными девятиэтажками.

 

Дворовые события замечательно отражаются на снежном покрывале следами, вмятинами, площадками. Вот и теперь неуемная детвора успела уже расписать его валенками, лыжами, коньками и клюшками. Малышня швыряется снежками, возится в сугробах. Витает в воздухе смех. Царит жизнь несмолкаемая…

 

Давно ли безмятежно носился здесь и Виталик? Давно ли было легко голове и здорово телу? А теперь из-за формул и свет белый он видит, будто арестант на прогулке. Глотает целебный кислород мимоходом, чтобы через несколько минут нырнуть в мрачный подъезд своего дома, засесть за неизбывные учебники, чтобы зубрить, писать, перечеркивать. Чего ради?.. Не знает Виталик. Да и не задает себе подобных вопросов. Как кукла под рукой всемогущего кукловода, исполняет он бытийное свое предназначение.

 

…Только всходя по ступенькам на надворье своей пятиэтажки, по слабости в ногах почувствовал Чалей, как хочет есть. Наверное, тело жаждало пищи уже давно, но заполненный учебными проблемами мозг просто не давал нужной команды желудку. Сейчас донимали гастритные рези под ложечкой да судорожные глотательные спазмы в горле. Они делались все сильнее по мере приближения Виталика к своему подъезду, а у дверей квартиры стали просто невыносимыми. Казалось — помрет, если сейчас же не подкинет чего-нибудь в “топку”.

 

Парень вихрем ворвался в прихожую и, не сбросив обуви, устремился мимо огорошенной Елены на кухню.

 

— Ты что, оп…ся?! — крикнула та вслед неприветливому брату. — Здороваться надо.

 

— И ты будь здорова, — вскоре донеслось из кухни сквозь оживленное чавканье: Виталик тем временем нарезал сало и запихивал его в рот, заедая хлебом.

 

Такие действия малость улучшили его самочувствие: в утробе потеплело, исчезло гадостное дрожание рук. Уже не спеша, поставил разогреваться на плиту кастрюлю с борщом и сковороду с колдунами.

 

Через полчаса, утолив молодецкий голод, Виталик направился в свою комнату. Проходя смежный зал, ущипнул за плечо сестру, лежащую на диване в магнитофонных наушниках.

 

— Дурак! — вздрогнула Елена.

 

Тогда Виталик стащил с нее наушники и наставительно предупредил:

 

— Так, я — на боковую. И попрошу не мешать своими глупыми песнями и бренчаньем…

 

— Ну, обормот, попросишь ты у меня гитару! — Сестра резко вернула наушники на свое место.

 

Оно бранила Виталика еще и вдогонку, но тот не был склонен поддерживать обычную между ними словесную перепалку, а после сытного обеда был склонен ко сну. Прошедши в свои “хоромы”, он плотно затворил дверь и сладко повалился на тахту. Спустя пару минут самозабвенно засопел… Чалей мог себе такое позволить — завтра будет воскресенье.

 

Мы заглянем к нему ровно через неделю, дабы сильно не докучать парню надзором и анализом его учебных свершений. Чтобы и самим не волноваться вместе с первокурсниками, не переживать с ними мучительные хитросплетения зачетной недели — с этой беготней из корпуса в корпус и по бесконечным коридорам, с этим безбожно затхлым воздухом в многолюдных аудиториях, с неумолимой требовательностью преподавателей, укорами, нотациями, наказаниями, с отчаянными слезами студенток и заочными проклятиями студентов на головы своих обидчиков. Это, так сказать, их личные проблемы, и портить нервы уважаемых читателей мы не имеем права.

 

 

 

 

 

6

 

 

 

Итак, через неделю после событий, описанных в предыдущей главе, сидел Виталий Чалей за семейным обеденным столом и шустро работал столовыми приборами и челюстями. В семье Челеев такие собрания с незапамятных времен сделались правилом. В добром или дурном настроении был каждый из членов семейства, голоден он или сыт, а вынужден был по субботам дожидаться пяти часов вечера, когда начинался этот своеобразный семейный сбор. На нем младшие давали отчеты старшим о своей учебе, старшие, в свою очередь, давали советы младшим; проводились разборки провинностей, определялось, на что необходимо обратить внимание в дальнейшем, и прочее. Отец, например, словоохотливый по своей природе и профессии, за обедом вообще не закрывал рта. Используя гибкость своего ума, поставленную речь лектора-философа, а также немалые познания в разных областях жизни, он буквально забивал всех остальных красноречием и остротами. Валерий Васильевич рубил под корень неуклюжие попытки сына противостоять ему по какому-либо вопросу; чрезвычайно умело расставляя словесные западни, ловил беднягу на его же противоречиях. Это был конек Чалея-старшего, и уже раз в неделю, истомившись в своем кабинете среди стопок журналов и книг, давал Валерий Васильевич за обедом прикурить всем обитателям квартиры.

 

Сын прекрасно понимал свою несостоятельность в подобных спорах и посему всячески избегал отцовских нападок, зарекался не принимать участия в словесных перепалках и вообще держать язык за зубами. Но, пойманный на какую-нибудь хитроумную приманку, всякий раз втягивался в разговор и, вскоре опровергнутый, вдребезги разбитый и сконфуженный, замолкал… До следующего раза.

 

Вот и сейчас он молча хлебал суп и со скукой слушал, как отец незлобиво куражится над Еленой или метко отвечает на окрики-замечания матери. Слушал невнимательно, поскольку голова была занята совершенно другим. А именно — событиями последней учебной недели. И даже не зачетами и отчетами, хотя как раз они наиболее донимали намедни молодого человека. Но это — уже дела минувшие, можно сказать — история. К сессии Виталик был допущен еще третьего дня, сдав наконец руководителю семинаров по истории КПСС конспект со всеми пятнадцатью программными статьями В.И. Ленина.

 

Беспокоило и приятно волновало Чалея следующее. Где-то в середине недели, когда большинство студентов едва не кончалось под тяжестью учебной нагрузки, в предэкзаменационной кутерьме затеял Бывалый кампанию по встрече Нового года. Он отводил в сторону на перерывах, подсаживался на лекциях, практических и даже зачетах к вялым от чрезмерной нагрузки одногруппникам, шептался и предлагал сдать деньги на упомянутое мероприятие. При этом заговорщицки, воровато озирался вокруг, а таинственная усмешка и медовое выражение Толикова лица обещали массу наслаждений участникам будущей вечеринки. Хладнокровию Бывалого можно было позавидовать. Осуществлять такие замыслы в самые критические (своими последствиями) дни мог, конечно же, только такой — изрядно потертый в студенчестве человек. Но не ведал Виталик, не знало и большинство его однокашников, что после запарки всегда наступает время роздыха, что неплохо, и даже полезно для здоровья, использовать его как следует. Задуренный беготней, мельканием цифр, лиц и классных досок, сдал Виталик Чалей в “кассу” десять рублей. Помнится, Бывалый объяснял: пять на водку, остальные — на закуску.

 

А собираться, вроде, предварительно решили у Ларисы Ящук — в гиблом районе за железной дорогой, в частном секторе. И только вчера, на малозначительной лекции по марксистско-ленинской эстетике, Шумаков более-менее прояснил состояние вещей. Вся сложность заключалась в том, что почти все иногородние студенты их группы отправлялись на Новый год домой уже в эту субботу — подкормиться в родных пенатах. Надо было б ехать и Бывалому, но он, чтобы не лишать себя сладчайших часов студенческой гулянки, соврал по телефону родителям и невесте, будто бы обстоятельства вынуждают его добираться в родимую Оршу в обрез — на утренней электричке 31 декабря. Это значит — в среду. Соответственно вечеринку назначил на вторник, чтобы иметь хотя б пару дней на подготовку. Добывание и доставку алкогольных напитков взяли на себя Шумаков и Краснюк. На девчат — Ларису Ящук и Ирину Воронец — возлагалась задача закупить на сданные деньги продуктов и что-нибудь состряпать к праздничному столу. Между прочим, согласие на эту тайную студенческую сходку, помимо названных особ и Виталика, дал только один Тимур Каржаметов, которому лететь в свой Душанбе на четыре дня было просто нецелесообразно. Правда, Лариса обещала привлечь еще и свою подружку-соседку.

 

Краснюку и Бывалому не очень-то нравился такой расклад. Во-первых, не слишком привлекал район Ларисы Ящук, славящийся на весь город своей уголовщиной (шпана и блатные). Но в общежитиях, по тому времени, устраивать подобные застолья было делом небезопасным — на праздники рыскали комсомольские патрули. Во-вторых, не радовало малое количество участников будущей вечеринки. Но, как говорится, на безрыбье… Впрочем, Бывалый утешал себя тем, что в маленькой компании легче поладить. При этом загадочно щурился и подмигивал Виталику.

 

…Вот об этом мероприятии и собирался сейчас сообщить Виталик родителям. Он долго колебался в последние дни: вдруг Светлане Григорьевне, человеку более осмотрительному и строгому, это не понравится? Она главенствовала в бытовых вопросах. Тогда ее протест будет Виталику и окончательным приговором. Спросить потихоньку у отца? Тот, скорее всего, одобрит студенческое застолье, так как зачастую и сам повествует о своих молодых “подвигах”. Но тогда все равно без согласия матери не обойтись. Виталик решил хитро: сказать о вечеринке за обедом — как бы между прочим. При таком раскладе, если заартачится Светлана Григорьевна, то Валерий Васильевич, вероятно, возразит ей и возьмет сторону сына. Найдет и соответствующие аргументы. Так, во всяком случае, предполагал Виталик. Одно досадно: придется сносить ухмылки и насмешки сестры Елены.

 

…На самом деле все оказалось значительно проще. Давя вилкой вареную картошку, Виталик с притворной раскрепощенностью (но все-таки не слишком смело) сказал:

 

— Тут у нас новогодняя вечеринка тридцатого будет… — Затем шел весьма подробный перечень деталей: места сбора и мужской половины участников названного мероприятия. В конце добавил: — Уже и деньги собрали…

 

— Вот и прекрасно — хоть немного развеешься, — с неожиданной благосклонностью восприняла это мать. — Посмотри, отец, какой он бледный.

 

— Известно, дело хорошее, — поддержал Валерий Васильевич. — Молодой крови разгон нужен!

 

— Ну, с него такой разгонщик… — не преминула вставить свои пять копеек Елена.

 

— Молчи, пигалица! — не стерпел брат; уколол: — Иди в куклы играй! Здесь взрослые разговаривают…

 

— Ну, покатили-поехали… — Мать в шутку стала затыкать дочкин рот, из которого уже готовились потоком вырваться злые слова. — Тихо, Леночка. Ты же умнее его. А и правда, сынок, девчата среди вас будут?

 

Виталик поневоле зарделся. Раскрыл было рот…

 

— А как же — они не промах! — встрял отец. — Зачем тогда и кашу зачинать, раз без девок! В том и вся соль.

 

От этих пикантных острот бедолага-сын вконец растерялся: “Все: пиши — пропало!”

 

— Если с девчатами — пущу обязательно, — вдруг изрекла мама. — Значит, парни не понапиваются хотя б ради приличия. Правда, отец?

 

— Да будет там… пару одногруппниц, — как можно безразличнее уцепился за это Виталик, но стыдливый румянец выдавал его беспощадно. — И не собираюсь я напиваться.

 

— Кавалер! — въедливо хихикнула Елена.

 

— Ты мне голову-то не морочь, — знаю я подобные мероприятия, — загорелся новой симпатичной темой отец, который после трех рюмок всегдашнего субботнего коньяка пришел в болтливое настроение. Лукаво подмигнул сыну: — Поделись — чем затарились?

 

— Шампанского пару, сухого, вроде, бутылку, — вынужден был солгать сын, ибо к водке в их доме относились с подозрением.

 

— Отвяжись от него, Василич! Не конфузь парня, — вступилась Светлана Григорьевна. — Ты этак у него всю охоту отобьешь.

 

Виталик с досадой ощутил, как жар от щек переполз на кончики ушей. Надо было выходить из-за стола или менять тему беседы. А отец не унимался:

 

— Я ж, наоборот, — за, мать, упаси Боже! Хватит заморышем над книгами корпеть! Так жизнь проворонишь. Я ж в его годы ого как за девчатами пристреливал…

 

— Завелся уже, ловелас старый! — пробовала своевременно остановить рассказчика Григорьевна. — Детей постыдись!

 

— Дети — марш из-за стола! — несерьезно велел отец дочке. Он явно был сегодня в ударе. — А для взрослых скажу, что отношения между полами и есть основная движущая сила всего человечества. От этого, можно сказать, и Земля вертится.

 

Валерий Васильевич свойски похлопал смущенного сына по плечу. Сказал:

 

— Так что, парень, бросай свои бумажки, чтоб не захиреть окончательно. Разгоняй молодые соки!

 

Виталик терпел отцовские речи еще минут пять. Под ехидными взглядами сестры. Он, как назло, онемел, точно младенец, и не мог найти надлежащих слов в оборону. С легкостью вздохнул только в своей комнате. Остыв, проанализировал ситуацию и решил, что все не так плохо. Разрешение получено — и на том спасибо. Правда, потом весь вечер допекало, не давая сосредоточиться на конспектах, это пошловатое: “Разгоняй молодые соки!” Виталик сердился на отца, всегда умеющего озадачить своими словесными выкрутасами. Все философствует, мудрствует! Вдруг пришло в голову, что по существу не умеет он, Виталик, ни “соки разгонять”, ни “за девчатами пристреливать”. Да и вообще будет он на той вечеринке последним отщепенцем. На душе сделалось муторно, Чалей уже бранил себя, что поддался на соблазн Бывалого. Но после оскорбительных отцовых слов он уже не мог не пойти на эту треклятую гулянку. Чтоб доказать себе что-то…

 

 

 

 

 

(продолжение следует)