Резкий звук выстрела, неожиданно осуществивший ошеломляющую тишину, отскочив от стен и потолка, вылетел наружу и растворился среди других звуков, бестолку блуждающих в вечном пространстве. Тишина быстро распространилась за пределы квартиры, за пределы дома и на мгновение стёрла все звуки окружающего мира. Уже через минуту шумы, дыхания и голоса жизни вернулись назад, но в общем хоре чего-то явно не хватало, что-то исчезло навсегда…

Может быть, не хватало звука биения сердца Шалико Баратели?

Моя одноклассница, всегда серьёзная Лика, как обычно, позвала меня на четвёртый этаж, под арку застроенного кирпичём окна, чтобы рассказать всё ту же бесконечную историю о том, как сильно ей нравится Саша Орлов из параллельного класса, какой он сильный, красивый и умный, как он посмотрел на неё вчера на перемене и что-то потом сказал своим товарищам.

Под аркой было тесно и душно, пахло Ликой и извёсткой, и при этом было как-то очень грустно и тоскливо. Потом Лика, наконец, замолкала, и мы начинали целоваться, упоённо и безысходно, тесно прижимались к друг другу, входили в раж, добирались до самых заветных мест и долго, страстно касались и гладили чужое возбуждённое тело, и часто Лика, задыхаясь, прерывисто шептала:

"Прошу, только до трусов, а то обижусь!"

Но обиделась она совсем на другое. Как-то после особенно жарких объятий и поцелуев она спросила, о чём я сейчас думаю, и я, то ли из вредности, то ли по-наивности, сказал, что каждый раз думаю о том, как бы из своей двери напротив не вышел Шалико Баратели и не застукал бы нас.

После этого десять дней Лика не вызывала меня в арку на четвёртый этаж, и десять дней я регулярно после уроков в садике за школой бил здоровенного, откормленного Сашу Орлова. Потом директор школы у себя в кабинете вместе с Сашиным отцом долго пытались выяснить, почему я это делаю, и ничего не выяснили. Потом мне пообещали исключение из школы с плохой характеристикой. Потом – отправку в колонию. Потом, уже, я предложил, чтобы Саша перешёл в другую школу и уехал из нашего района, а лучше – из города.

Но Саша Орлов не уехал из нашего района и, даже, не перешёл в другую школу, потому что Лика на следующий день опять позвала меня под арку на четвёртый этаж и в перерывах между объятиями и поцелуями упорно повторяла одну и ту же фразу, глядя на меня своими всегда серьёзными карими глазами:

"Не бей больше Сашу Орлова, прошу, как человека! А то обижусь!"

И всё же я не напрасно беспокоился о двери напротив. Однажды она всё же отворилась в самый неподходящий момент, и в ней появился Шалико Баратели собственной персоной: высокий, красивый, с пышными усами и большими влажными глазами. Он недавно переехал к нам в дом, жил один, работал инженером и редко бывал дома. Мы заметили его появление не сразу, быстро отскочили друг от друга и начали нервно приводить одежду в порядок. Шалико тоже растерялся, повернулся к двери, начал возиться с замком, потом боком, не глядя на нас стал пробираться к лестничной площадке и, уже выйдя на неё, вдруг, повернулся и поманил меня пальцем.

"Вот ключи, – сказал он, протягивая мне связку. – Я приду через три часа. Брось их потом в почтовый ящик"

Он ушёл, а мы открыли дверь и вошли в квартиру. Она была большой, просторной, со множеством картин и фотографий. О любви мы, как ни странно, уже не думали, разбрелись по квартире и осматривали её так, как-будто собирались в ней жить. Впрочем, квартира источала дух явного нашего неприятия. Казалось, мы обманом попали в чужой замкнутый враждебный мир, который не переносит нашего присутствия и за каждым углом, из-под каждой занавески готовит для нас что-то гадкое, жуткое.

На развешенных фотографиях были какие-то группы разных неулыбчивых людей, видимо, родственников и сотрудников. Но больше всего было снимков крупной, красивой, смеющейся женщины, с игривой чёлкой и серыми глазами. Она же была изображена на большом портрете в гостинной. Портрет как-то странно притягивал. Я долго смотрел на него и никак не мог оторваться, пока, вдруг, не почувствовал, какую-то нечеловеческую злобу и ненависть, исходящую от этого смеющегося лица. Я вздрогнул и выскочил вон из комнаты.

Лика, впрочем, не разделяла моих настроений. Она бесцеремонно копалась в ящике открытого комода в каких-то женских украшениях и, что показалось мне особенно неприличным, одела на себя одно красивое, переливающееся ожерелье. Я узнал его. Оно было на шее смеющейся женщины с портрета.

Скоро мы ушли из квартиры, так ни разу и не прикоснувшись друг к другу.

Больше я никогда не видел Шалико Баратели. Я спросил о нём знающую всё про всех тётю Сиран с первого этажа.

"Плохой человек", – сказала она, не глядя на меня.

"Почему?" – спросил я.

"А я откуда знаю?" – ответила тётя Сиран, ведающая печаль и ограниченность человеческого знания.

И всё же, позже я выяснил, что у Шалико была когда-то жена, которую он очень любил и которая по никому не известным причинам однажды покончила жизнь самоубийством. Вот и всё.

В тот день осуществившейся тишины мы с Ликой, как всегда, находились под аркой. Но больше туда, уже, никогда не ходили. Да и вообще, как-то незаметно наши встречи прекратились навсегда…

Может быть, всё дело было в арке? А, может, просто Лика уже больше не хотела говорить со мной о Саше Орлове?

После школы она сразу вышла замуж за мужчину на десять лет старше неё и уехала из нашего дома. Правда, не из нашего района, так что время от времени я видел её на улице с мужем или с детьми, которых у неё было трое. Мы с ней при встрече почему-то никогда не разговаривали, только здоровались иногда. Но как-то, много лет спустя, когда нам было уже по тридцать, она, вдруг, остановила меня и долго о чём-то говорила, что-то спрашивала.

А потом, когда мы, уже, попрощались и собирались разойтись, Лика тронула меня за руку и тихо сказала:

"Всё-таки не нужно было тебе тогда бить Сашу Орлова. Нет, не нужно"

Я стоял, смотрел ей вслед и тихо повторял:

"Лика, пожалуйста, оглянись! Оглянись, Лика! А то обижусь!"

Но она не оглянулась.