Сергей ДЕНИСЕНКО (г. Омск)

 

НЕАДЕКВАТНАЯ

(Житие Валентины)

 

— Ты почему это сделала? Ну, говори!..

В голосе Василия Николаевича, заведующего травматологическим отделением городской больницы, не было ни требовательности, ни угрозы. Вяло спросил, обречённо даже как-то.

— Ну скажи же хоть что-нибудь!..

Он знал, что Валентина ничего путного и внятного не скажет. Но в кабинете находился и специально пришедший поприсутствовать на разговоре главврач больницы, которого теребила милиция, — надо было давать им ответ по поводу случившегося и сообщать о принятых мерах; надо было что-то официально отписывать-объяснять и самому «потерпевшему» из городской администрации. И заведующий безуспешно пытался в присутствии главврача «провести разборку», хотя бы уж изобразить строгость по отношению к подчинённой…

…Валентину он взял на работу уборщицей полгода назад. Нельзя, в общем-то, было брать, с её заболеванием, но пойди-найди кого-нибудь уборщицей за 750 рублей! А тут вдруг — пришла тихая, робкая девчонка, сказала, что закончила когда-то один курс медицинского училища, но потом заболела. Говорила она очень медленно, заторможено, было ощущение, что каждое слово рождается в ней трудно, мучительно; и взгляд — «без огонька», пустой взгляд. «Как после менингита», — подумал он тогда. И не ошибся. Она положила ему на стол паспорт, чистенькую трудовую книжку и справку из училища: такая-то, отчислена тогда-то, по болезни; и ещё справка медицинская — «…не рекомендуется продолжать дальнейшую учёбу в связи с последствиями заболевания менингитом». А раскрыв её паспорт, Василий Николаевич даже рот приоткрыл от удивления: этой худенькой девчонке с детским подростковым лицом и телом, на котором даже ещё и «формы» никак не обозначились, оказывается, 28 лет!.. Он вызвал Светлану, завхоза отделения, посоветовался с ней — и Валентину оформили на работу. Первый месяц интересовался у завхоза — мол, «как там новенькая?», но жалоб не было, да он и сам видел, обходя по утрам отделение, что полы вымыты, пыль везде протёрта, мусор вынесен. Дали ей две ставки (полторы тысячи; плюс бесплатный обед в столовой для больных), и теперь в обязанности Валентины входила уборка не шести палат, а двенадцати…

«Первый звоночек» прозвенел через пару месяцев.

— Василий Николаевич, понимаете, тут получилось так, что… Я по поводу нашей уборщицы, — остановила Светлана заведующего в больничном коридоре, уже в конце рабочей смены.

— Что произошло?

— У нас неприятность случилась…

— Да ты не волнуйся так. Пошли ко мне в кабинет, кофейку выпьешь, успокоишься.

В кабинете Светлана действительно успокоилась. Выпила с заведующим кофе (понятно, что по статусу вроде как и не положено, он — зав, она — завхоз, но они работали вместе с момента открытия больницы, уже более двадцати лет, и «субординация» между ними была только в том, что она к нему всегда обращалась «на Вы»).

— Давай, Света, рассказывай.

— Как бы объяснить-то… Неадекватная она, эта Валька. Работает, конечно, хорошо, а вот от больных уже жалобы начались…

— Если работает хорошо, то какие жалобы могут быть?

— И не здоровается ни с кем, и нагрубить может…

— Ну, нагрубить каждый из нас умеет…Это что, и вся «история»? А где же неприятность, о которой ты говорила?

— Это всё в столовой случилось… Только поймите, Василий Николаевич, я не потому рассказываю, что хочу зло какое-то девчонке сделать. Мне ведь жалко её: мать у неё с постели не встаёт, других родственников вообще никого нет, живут в коммуналке заводской — эту комнату её мать получила, когда ещё на заводе работала. С деньгами у них — сами понимаете…

— Да ты выкладывай наконец-то уже свою историю!

— Я даже не знаю теперь, рассказывать или нет… У Вали привычка такая: когда она ест, она вообще в тарелку не смотрит, всё думает о чём-то. И так постоянно: сидит перед тарелкой, прямо перед собой смотрит, как будто в саму себя, и при этом берёт в руки хлеб и начинает его на стол крошить… Сидит и крошит, сидит и крошит, один кусок хлеба, потом другой… И вот, значит, три дня назад Нина, буфетчица наша, замечание ей сделала, чтобы на стол не крошила…

— И что же?

— Валя после этого — вчера и позавчера — вообще на обед не ходила. А сегодня… Все больные уже пообедали, «тихий час» начался, мы вдвоём в столовой были — я и буфетчица, как раз перекусить собрались. Тут она и вошла… Подошла к Нинке, достала из халата кухонный нож и говорит: «Я тебя зарежу!..»

— Во как!

— Напрасно улыбаетесь. Вы бы лицо её при этом видели!

— Чьё, буфетчицы?

— Василий Николаевич, ну перестаньте иронизировать! Валькино лицо!.. Вы знаете, я потом подумала, что, если бы меня там не было, — она бы точно её зарезала.

— А дальше что было?

— Нина как сидела — так и застыла, а Валентина снова нож в карман положила и из столовой вышла.

— М-да… Ты с Ниной в хороших отношениях?

— В нормальных.

— Вот и попроси её, чтобы она никому не рассказывала про это. Сама ведь сказала, что Валю жалко. А завтра с утра с Валентиной поговори. Успокой, скажи, что не со зла ей буфетчица замечание сделала, ну и ещё что-нибудь в этом духе… Где мы другую уборщицу найдём, да ещё такую, которая, как ты говоришь, работает хорошо?..

…А примерно ещё через месяц пришлось уже самому заведующему беседу проводить («второй звоночек» был не менее «эффектным»). Незадолго до обеда, сидя у себя в кабинете и разговаривая по телефону, Василий Николаевич услышал, даже через плотно закрытые двери, громкий шум, точнее — крики, несущиеся, похоже, из одной из дальних палат. Извинившись и закончив разговор, он быстрым шагом вышел из кабинета. Крики неслись действительно из дальней палаты, и на них уже сбегались-стекались и «ходячие» пациенты, и медсёстры. В больничном коридоре резко пахло водкой. Когда Василий Николаевич вошёл в восьмиместную «кричащую» палату, где лежали в основном «ходячие» (переломы пальцев, кистей и прочее), шум прекратился. Валентина, бледная, со шваброй в руке и держа её, как ружьё, наизготовку, стояла около окна. Больные сидели «по кроватям», с улыбающимися лицами. Группа медсестёр «взяла в кольцо» мужичка средних лет Маркушина, тот тяжело дышал и был багровым от злости (этот «с производственной травмой» слесарь Маркушин, как вспомнил заведующий, сегодня после обеда уже должен был выписываться). Около «маркушинской» кровати, среди разбросанных кусков колбасы, хлеба, осколков разбитых тарелок, бутылок и стаканов, — «ноевым ковчегом» лежала опрокинутая тумбочка в огромной водочной луже, блистающей от солнечных лучей, проникающих в окно.

— Кто устроил в больнице пьянку? — и заведующий посмотрел на Маркушина.

— Не пьянка, а просто с ребятами хотел попрощаться! А эта!.. Тумбочку перевернула, зараза! — и он зло оглянулся на Валентину. — Я на неё заявление напишу!

— Сначала заявление я напишу, Маркушин, на твой завод, который, кстати, твоё лечение оплачивал.

Слесарь явно не ожидал такого поворота событий:

— Не надо заявления. Чего я сделал-то? С парнями только попрощаться… Да мы и не выпили ни капли даже!.. И вообще я выписываюсь сегодня!..

Василий Николаевич, бросив на ходу медсёстрам: «По поводу дисциплины больных поговорим завтра утром», — жестом пригласил Валентину за собой и вышел из палаты.

Через несколько минут Валентина зашла к нему в кабинет. О чём с ней говорить, — он представлял себе смутно, и начал чуть ли не как следователь:

— Валя, ты почему тумбочку опрокинула?

Она молчала минуту, не меньше. А потом, «пустыми» глазами посмотрев на заведующего, медленно, врастяжку, произнесла:

— Он сказал, что я дура и «тормоз».

— Ну, мне бы пожаловалась или завхозу, что тебя оскорбили. А тумбочки зачем опрокидывать?

— Он сказал, что я дура и «тормоз».

Эту фразу она повторяла ещё несколько раз, даже когда Василий Николаевич уже ничего не спрашивал, а просто пытался «воспитательную беседу» провести. Разговора не получилось. «Неадекватная она, эта Валька», — вспомнились ему слова Светланы…

………………………..

…Кровать слева, диван справа; у окна, что напротив двери, — холодильник и стол; над диваном — коврик полувытершийся, над кроватью — полочка книжная и плакат на кнопках: белозубо сияющий Филипп Киркоров с микрофоном в руках. В пятнадцатиметровой коммунальной комнатке раньше они жили втроём. Но потом отец, который постоянно работал «вахтовым методом» на Севере, бросил семью: сошёлся в Ханты-Мансийске с какой-то монтажницей — да там и остался; Вале тогда восемнадцать было, она как раз в медицинское поступала. Прислал письмо, каялся, клялся-божился, что каждый месяц деньгами помогать будет. Мать проплакала всю ночь, а утром её на «скорой» с инфарктом увезли. С того времени — на инвалидности, передвигается с трудом, говорит плохо... Слава не только Богу, но и заводу родному, что хоть комнату в коммуналке не отобрали! А с деньгами отец не обманул: десять лет, каждый месяц, Валя получала на своё имя денежный перевод. Суммы разные были, но на питание им с матерью хватало: её крохотная пенсия плюс небольшие деньги Валентины (сначала два года — стипендия, а затем, после менингита, она мыла подъезды в доме-«пятиэтажке» напротив) да плюс покаянные переводы от отца. Но в этом году, в феврале, вместо перевода пришло письмо на имя матери, от монтажницы той самой: «Извините за плохую весть, в конце января Коля, ваш бывший муж, трагически погиб во время укладки трубопровода…».

Денег стало не хватать. Сердобольная соседка по коммуналке, работающая гардеробщицей в горбольнице, часто заходила к матери поговорить о том о сём, — она-то и подсказала, что в больнице, в травматологии, место уборщицы освободилось и что «по деньгам это побольше будет, чем полы в подъезде мыть, да и больница рядышком с домом, пятнадцать минут ходьбы». И в марте Валентина устроилась на работу. От мытья подъездов при этом отказываться не стала: после больницы шла домой, переодевалась — и уходила в «пятиэтажку».

…По вечерам, покормив мать и уложив её спать, она доставала с полочки тетрадь и авторучку, включала настольную лампу и садилась к столу. Эта странная привычка появилась у неё после болезни, хотя самой Валентине казалось, что подобное она делала всегда. «Странность» заключалась в содержании тех коротких, порой в одно-два предложения и начертанных неровным детским почерком записях, которые она часто (до работы в больнице — чуть ли не каждый вечер) делала в тетрадке. Сначала она очень долго сидела, уставясь в одну точку, а потом брала авторучку и выводила предложение (а бывало, что улыбалась вдруг — и закрывала тетрадь, ничего не написав в ней). Записей накопилось за почти восемь лет много. И начинались они все практически одинаково: день недели, «место действия», фраза «Она (или он) сказала, что…» — и дальше уже «собственно текст». Самая первая запись была, пожалуй, и самой длинной: «Пятница. Я ехала в автобусе, мне мама сказала купить лекарство. В автобус со мной вошла тётка, она мне сказала передать на билет, а я взяла деньги, а тётка мне сказала: «Ты дурная, что ли? Чего деньги не передаёшь, наркотиков нанюхалась?..» А я ей сказала, что нет. А она сказала, что я дура больная. А я ей сказала, что я не больная»»…

Про училище Валентина не вспоминала даже тогда, когда ей на глаза конспекты старые попадались. Её память после болезни стала медленной и тягучей, как будто густое тесто размешиваешь ложкой. И ещё память стала «избирательной»: появилась болезненная реакция на какое бы то ни было внимание к себе со стороны посторонних людей, а более всего — реакция на слова, сказанные в её адрес. Она словно сохраняла в себе эти слова, а вечерами вспоминала их, «до запятой», и записывала. Но записывала только «негативное», а если такового за день не случалось, — улыбалась и ничего не фиксировала в своём странном «ежедневнике». Просыпаясь утром, она первым делом перечитывала написанное вечером. И, ухаживая за матерью, начинала придумывать, что ей делать. «Жажда мести» появилась в ней уже после той, самой первой записи; Валентина тогда целую неделю ходила на автобусную остановку, по нескольку раз в день, чтобы встретить ту тётку. Мечтала она только об одном: подойти к ней, собрать все слюни во рту, плюнуть в лицо этой тётке и сказать: «Ты сама дура больная!..» Но так и не встретила свою обидчицу.

…«Среда. Больница. Она сказала: «Слушай, ты, дебилка, если ты ещё раз на стол накрошишь, я тебя, блядь, мордой по столу размажу». Справа от записи стоял «крестик». Этот знак Валентина ставила, когда ей удавалось «отомстить». И она с удовольствием через два дня начертила «крестик» рядом с «монологом» буфетчицы, довольная, что всё вышло так, как она задумала, и что она напугала эту толстую Нинку: подошла, достала нож и сказала, что зарежет её. Пусть теперь в страхе ходит!..

Иногда получалось так, что «крестик» она ставила сразу же после очередной записи. «Понедельник. Больница. Он сказал мне: «Иди к едреней матери со своей шваброй, мы тут гулять будем! Ну, чё стоишь? Иди гуляй, дура, кому сказал! Чё уставилась? Ну, блин, ты чё, тормоз, что ли?» Записала — и тут же «крестик» рядышком начертила, глядя на который и грохот опрокинутой тумбочки вспомнила, и как они все орать начали…

………………………..

Жарким июлем — уже четвёртый месяц шёл, как она в больнице работала — Валентина вообще перестала доставать тетрадку по вечерам. Даже перестала «воспринимать» то, что ей говорят (слушала, но не слышала), просто машинально делала свою работу в больнице — и шла домой, а потом подъезды мыть. Пустота во взгляде сменилась некой напряжённой задумчивостью; глаза как будто ожиданием полнились. Светлана, завхоз, заметила это, спросила как бы мимоходом, когда Валентина утром в подсобке переодевалась:

— Валя, что-то случилось, у тебя всё в порядке?

Валентина помолчала недолго, словно решала — говорить или нет, — и медленно, нараспев, с улыбкой сказала:

— А я скоро на концерт пойду…

…Об этом она мечтала уже несколько лет, с того момента, как увидела эстрадного певца Киркорова по телевизору. Увидела — и влюбилась. Начала даже по средам газету с подробной телепрограммой покупать и обводить там кружочками передачи, где в скобочках указывалось, кто в концерте участие принимает (а принимал участие её кумир почти во всех бесчисленных концертах). И мечта затаённая с тех пор появилась: чтобы он в их город с концертом приехал. «Живьём» посмотреть на него хотелось! И вот, в начале июля, афишу вдруг увидела: «31 июля, Концертный зал, Филипп…». И почувствовала, как сердце захолонуло… 10-го давали зарплату, и после работы Валентина сразу же поехала в Концертный зал. К окошечку кассы нагнувшись, спросила:

— А сколько Киркоров стоит?

— Дорого стоит.

— А сколько?

— Только первые ряды остались. Девятьсот рублей.

Валентина перепугалась. Начала думать, сколько еды можно купить на эти деньги. Вспомнила почему-то, как год назад купила себе на «оптовке» джинсы за двести рублей… А как маме объяснить, если вдруг спросит, куда деньги делись?.. Да так и скажу — на концерт. А деньги заработаю, заработаю!.. Сердце стучало как сумасшедшее. Но руки уже сами потянулись к карману юбки, где лежали только что полученные полторы тысячи…

— Вот, — протянула она кассирше «тысячную» бумажку. — А посерединке можно?

— Можно и посерединке…

Валентине давно уже предлагали жильцы соседнего с «пятиэтажкой» дома убирать подъезды и у них. В этот же день вечером Валентина «дала добро». Ну, чуть попозже будет домой приходить, зато деньги быстро в дом вернёт: там тоже «пятиэтажка», принцип такой же — по десять рублей с квартиры, вот тебе и сразу восемьсот рублей через месяц!..

Весь июль она жила Ожиданием. А 31-го — чуть было всё не рухнуло. Но она — молодец, выкрутилась! Она ведь не напрасно в медицинском училась!.. На концерт она поехала задолго до его начала; волновалась — а вдруг опоздает! Юбочку выстирала-погладила, блузочку светлую надела, колготки («ну и что, что жарко, зато в них ноги красивые», — матери объяснила, уже давно переставшей охать по поводу «немыслимых денег, которые артисты грабастают»). А выходя из автобуса, вдруг о тротуарный бордюр споткнулась. Руками падение смягчила, но очень больно коленом об асфальт ударилась. Ахнула, слёзы из глаз!.. На колготках — дыра на месте коленной чашечки, всё колено расцарапано, кровь сочится. К киоску газетному отошла, носовой платок к колену приложила. Слёзы из глаз — ручьём: и от боли, и от обиды, и от страха — а вдруг с окровавленным коленом и колготками порванными на концерт не пустят?.. Вспомнила, что поблизости от остановки аптека есть. Дохромала до аптеки, купила там пузырёк с зелёнкой, села на приступочку у аптечного окошка — и почти весь пузырёк на колено себе вылила. Яркое зелёное пятно теперь зияло во всё колено, и от пятна, вниз по колготкам, зелёные «лучи» стекали…

Не обращая внимания ни на чьи встречные взгляды, она дошла до Концертного зала — и уже за десять минут до начала концерта сидела на своём месте. Пожалела, что посерединке место попросила; ей продали билет на четвёртый ряд, почти по центру, но получалось, что она теперь «вся на виду»: именно от четвёртого ряда, шириной примерно в пять кресел (одно из которых занимала Валентина) шёл «проход», заканчивающийся ступеньками на сцену. Она положила на разбитое колено ладони обеих рук, скосила глаза вниз и осталась довольна: дыра на колготках закрыта, а то, что зелёное видно, — в темноте не заметно, в зале ведь свет погасят…

Она никогда не была такой счастливой, как на этом концерте. Он — ОН сам! — был недалеко от неё, вот он, только, казалось, руку протянуть, и он пел, думала Валентина, именно для неё, даже когда начинал бегать по сцене с полураздетыми девушками (на них Валя старалась не смотреть). Но случилось и то, что было больше счастья, вообще больше и лучше всего, что было в двадцативосьмилетней жизни Валентины, потому что под финал концерта… Ей показалось, что сейчас у неё остановится сердце… Он, продолжая петь, по ступенькам спустился в зал и, сделав несколько шагов, — красивый, высокий, весь блестящий, ослепительный и сияющий, как будто сошедший прямо с её любимого «прикнопленного» плаката! — остановился прямо перед Валентиной. Она, с полуоткрытым ртом, с мокрыми от счастливых слёз щеками сидела, подняв голову и не сводя с него глаз, а он — ОН! — смотрел на неё и пел: «Единственная моя, светом озарённая...» И улыбался ей. Ей, одной, единственной!.. И она зачем-то, словно пожаловаться хотела, убрала руки с разбитого колена. И он на мгновение бросил туда взгляд. И он — ОН! — увидел, как ей больно, и как-то по-доброму и утешительно подмигнул ей. И припев песни пошёл на повтор, и он снова запел: «Единственная моя!..»

………………………..

Теперь она жила как во сне. Однообразные дни пролетали — не оставляя в памяти ничего, она даже не замечала их, работала «автоматически», и каждую секунду ощущала себя там, на концерте, сидящей в четвёртом ряду. И только через полтора месяца в её тетрадке появилась новая запись: «Четверг. Больница. Он не дал мне его слушать. Он сказал: «Пошла вон отсюда, дурочка…». И рядом с записью — большой «крестик»…

…Больше всего ей нравилось мыть пол в одноместной палате. С этой палаты она всегда и начинала рабочий день. Там было уютно, даже шторки красивые висели, там была всего одна кровать, там даже телевизор стоял. Светлана рассказывала ей, что в этой палате надо быть особенно аккуратной, потому что это специальная палата, «для очень важных людей», для каких-то «шишек». В понедельник туда положили мужчину лет сорока («из администрации», — шёпотом сказала Света), с переломом ноги. Всё было привычно-обычно в первые три дня: Валентина медленно входила в палату с ведром и шваброй, так же медленно мыла пол, протирала стол и подоконник, выносила мусорное ведро и, как всегда, молчала, не отвечая ни на «Доброе утро», ни на попытки больного заговорить с ней. Но в четверг… В четверг она, словно очнувшись от сна, услышала ненавистное слово — «тормоз». А главное — ей не дали посмотреть на Него!.. Мужчина, лежащий в одноместной палате, уже повеселел (ногу через пару дней обещали снять с «растяжки»), в палате работал телевизор.

— А ты почему без стука входишь?

Валентина даже не обернулась на реплику; поставила ведро на пол, окунула в него швабру и повернулась спиной к кровати. Похоже, это и вызвало особое раздражение чиновника.

— Я с тобой разговариваю, или с кем? Ты почему без стука вошла?.. Молчишь?

В этот момент из телевизора раздалось: «…Для вас поёт Филипп Киркоров». Валентина встала перед экраном, замерла: рот полуоткрыт, швабра в руке, на весу, с тряпки вода на пол стекает. Зазвучала музыка, на экране появился Он.

— А ну повернись ко мне! Я кому сказал!.. Ты идиотка или «тормозная»? — мужчина взял пульт, лежащий на кровати, и выключил телевизор. В ту же секунду Валентина, с перекошенным от злости лицом, повернулась к нему, тягуче сказала-прошипела:

— Включите телевизор!..

— Что?! Так мы, значит, и командовать ещё умеем? — он хохотнул, но в глазах бешенство было: — Пошла вон отсюда, дурочка!

Она, словно в оцепенении, ещё несколько секунд молча смотрела на него.

— Я кому сказал?! Пошла вон!

В груди неожиданно стало очень холодно, по телу прошла ледяная дрожь. Движения были не медленными, а как будто действительно заторможенными: продолжая держать швабру на весу, подняла с пола ведро и, как сомнамбула, вышла из палаты. Прошла в мужскую туалетную комнату; уборку там она делала всегда напоследок, когда уже все палаты были вымыты (помещение было самым грязным, насквозь прокуренным, с вечно набитой доверху бинтами, туалетными бумажками и окурками мусорной корзиной). Но сейчас был особый случай. Подняла мусорную корзину, опрокинула её «содержимое», сколько вошло, в ведро с ещё неостывшей водой. Перемешала смрадный раствор «шваброчной» палкой. Вернулась с ведром в одноместную палату, где с ногой-«растяжкой» лежал «мужчина из администрации», и очень спокойно, размеренно, по всей длине его тела, с головы начиная (как будто клумбу из лейки поливала), вылила ведро на обидчика...

…«Дело» с трудом, но замяли. Заведующий отделением Василий Николаевич и завхоз Светлана, приказом главврача больницы, были уволены, с весьма «нелестными» формулировками (и «развал работы с подчинёнными», и «несоответствие занимаемой должности»). Валентине удалось избежать «моральной компенсации», на которой настаивал «пострадавший» в своём заявлении в суд: были приняты во внимание «неадекватные реакции, обусловленные последствиями заболевания тяжёлой формой менингита»…

………………………..

…По утрам, покормив мать, она отправляется на работу. Теперь у неё прибавилось забот: подъезды она убирает уже в четырёх домах. Зато денег стало больше, и она даже копчёную колбасу иногда покупает, которую мама очень любит. Перед Новым годом Валентина съездила на «оптовку», и теперь у неё есть дешёвенький китайский плеер и несколько кассет с записями Филиппа («Доченька, ты уж, с моей пенсии, купи себе что-нибудь к Новому году, это от меня подарок будет; только не шибко дорого, рублей за триста постарайся»)…

Она идёт по заснеженной улице. Худенькая девчонка с детским подростковым лицом. Недавно Валентине исполнилось 29. Под детской вязаной шапочкой — наушники. Она входит в подъезд «пятиэтажки», где у неё собственная «подсобка». Надевает тёмно-синий халат, берёт веник, швабру, набирает ведро воды из трубы отопления, поднимается на пятый этаж. На лице — улыбка. Потому что Он снова поёт для неё. Каждый день поёт. И если кончается заряд батарейки в плеере, и нет в кармане запасной, Валентина начинает петь сама. Скорее, — говорит нараспев, чем поёт. Слуха у неё нет, голос тихий, немножко скрипучий. И жильцы уже привыкли к тому, что девчонка-уборщица, которая ни с кем никогда не здоровается, часто бубнит себе под нос, как будто сама с собой разговаривает: «Единственная моя, светом озарённая, с небом обручённая…». Проходят рядышком с ней, стараясь «на цыпочках» ступать по чисто вымытым ступенькам лестницы, улыбаются. По-доброму улыбаются.

__________________________________________________________________