НикАндр НЕЖНАЯ КОЖА КУЛИС роман Часть первая ЩЕН Женщина медленно и бесцельно брела сквозь осень по городу. Узкими улочками, тесными дворами, заброшенным парком. По тротуарам, покрытым лужами… полустёртым «зебрам» переходов… набухшим водой песчаным садовым дорожкам… Шуршали колёса проезжающих мимо машин. Гремела собачья цепь в промокшей будке. Тренькал звонком укутанный в полиэтилен велосипедист. Это тоскливое скольжение Женщины сквозь неясные блики и звуки, сопровождал скучный, как метроном, стук её каблуков. Ни промозглый дождь, ни порывы пронизывающего насквозь ветра, бьющего по ногам мокрыми и скользким опавшими листьями, – ничто не вызывало на её лице какого-либо выражения. Все в ней отупело, замкнулось. Она не была ни жительницей этого города, ни его гостьей. Никто её здесь не знал, и она никого не знала. Утренний поезд привёз её сюда, а ночной, может статься, – увезёт. Уже несколько лет что-то гнало эту Женщину по стране из одного населённого пункта в другой. В каждом из них она устраивалась на работу, но вскоре увольнялась и опять уезжала неведомо куда. И никто из её часто сменявшихся сослуживцев и неблизких знакомых не имел ни малейшего понятия не только о её прошлом, но и о настоящем. А в своё будущее она и сама смотрела с тем выражением, с каким обычно разглядывают старые обои… Бесцельное изнурительное кружение Женщины по городу неожиданно прервалось. Её взгляд, скользивший по грязно-жёлтым листьям, споткнулся о чьи-то ноги в растоптанных ботинках и чуть не до колена мокрых брюках. Подняв глаза, в которых бодрости и веселья было не больше, чем в этой погоде, Женщина увидела, что находится около старинного особняка. Небритый человек еле удерживал над головой сломанный и потому постоянно выворачиваемый ветром наизнанку зонтик. Он недовольно переспросил Женщину: – Ну, чё ты вылупилась? Берёшь?.. Красивое сине-белое здание оказалось местным городским театром. Женщина кивнула мокрому человеку, расплатилась за билет и направилась к входу. По обе стороны от двери ярко светились два внушительных деревянных короба под стеклом. В левом располагался репертуар театра на ближайшие полмесяца, а в правом - большая афиша, на которой крупно чёрнело название спектакля: ЩЕН Шрифтом поменьше обозначался жанр: Макеты с выставки времён Застоя и Запоя И всё перечёркивала красная диагональ: Премьера! До начала спектакля оставалось, по-видимому, совсем немного времени, так как гардероб был уже забит пальто, плащами, зонтиками… – Скорей, скорей, гражданочка! Опаздываете, – пожурил Женщину сухой старик-гардеробщик. Она поднялась по мраморной лестнице во второй этаж. Зрительское фойе, уже опустевшее, было очень красивым: тёмный паркет, лепнина, изразцовые печки в углах маленьких зальчиков, резные кресла и банкетки. Мягким тёплым светом лучились люстры. Но вот и они погасли, а Женщину вновь поторопили капельдинеры: – Заходим, женщина, заходим … В зрительном зале уже стихал гул публики и вот-вот должен был начаться спектакль. Держа в руках билет и сумочку, Женщина пробралась к единственному свободному месту в центре партера. В это время тяжёлый, расшитый золотом занавес уже распахивался, скользя бахромой по авансцене, но свет в зале пока ешё не убирали. Около своего места Женщина повернулась, чтобы сесть в кресло но, глянув мельком на сцену, вдруг замерла. Рука её взлетела к виску, голова резко дёрнулась, сумка с шумом упала на пол между рядами. Нелепой фигурой с побелевшим лицом она застыла посреди зала… Из кресла, стоящего на авансцене у правого портала, поднялся Мужчина в чёрном костюме и, показав на декорации, спросил Женщину: – Это ваша комната? Голова Женщины вновь дернулась, похоже, что она кивнула… И вдруг глухой, нечленораздельный возглас, почти вой, вырвался из её горла. Она съёжилась, поспешно нагнулась, подхватила упавшую сумку и стала выбираться из переплетения зрительских ног, взглядов, ухмылок и шепотков: – Артистка… подставная… – Не узнали что ли – Мамандальская!.. – Да, прямо! Это новенькая, к ихнему художнику приехала, вроде, как жена. – Я вам говорю – Мамандальская это, только в гриме. – Правильно. А новая у них – жена режиссёра, тоже нового. – Старый-то совсем спился. – И этот сопьётся. Со временем. – Ну, чего вы сразу? Может, и пронесёт. Говорят, он современный, андердауном увлекается… Вот, наконец, и спасительный для Женщины проход между рядами, но в спину ей вновь прозвучал со сцены низкий голос Мужчины, мягко, но настойчиво. – Остановитесь. Прошу вас. Она замерла в проходе между рядами, уткнувшись взглядом в узор ковровой дорожки. – Очень прошу вас… поднимитесь на сцену. Женщина подняла голову и, щурясь, оглядела притихший зал. Затем повернулась, подошла к рампе и легко поднялась по ступеням на сцену. Чуть помедлив, села в кресло у правого портала. Зал и сцена резко погрузились в темноту. И – в историю Женщины… 1 Тот же Мужской голос, только уже записанный на плёнку, как голос «от автора», произнёс в темноте: – Женщина медленно и бесцельно брела сквозь осень по Городу... И далее всё то, что вы уже прочли в самом начале. И пока в зрительном зале звучало это осеннее описание, на сцене медленно набирался свет. Там было ещё очень раннее утро, поэтому рассмотреть подробно комнату Женщины пока не получалось – одни сумеречные очертания… Загремел телефон. Не в самой комнате, а в коридоре, рядом с дверью. В паузе между звонками где-то вдалеке щёлкнул английский замок и оттуда же донёсся скрип открываемой двери. Шарканье домашних тапок приблизилось к телефону. Трубка снялась с рычага. После сипло-хриплого «Алё…» раздался оглушительный стук в дверь комнаты. Тапки поволоклись в обратном направлении. Скрипнула дверь. Щелкнул замок. Тишина. На сцене посветлело. Узкая комната втиснулась между давно не крашеной дверью и рассохшимся окном. Они смотрели друг на друга издалека уже много лет. Рядом с дверью в углу стоял двустворчатый платяной шкаф с чемоданом наверху. К стенке шкафа примкнула изголовьем лежанка с одной спинкой. А в ногах её примостился невысокий пуф у столика с небольшим трельяжем и многократно повторенным в зеркалах обилием косметики. По другую сторону от двери висела на вешалке верхняя одежда. А дальше вдоль стены за квадратным обеденным столом пристроилась в углу тумбочка с допотопным телевизором. Перед кроватью - коврик, над кроватью – репродуктор, в самой кровати – Женщина. Вот и всё, что было в этой продолговатой комнате. Откинув с лица одеяло, Женщина некоторое время после ужасного грохота в дверь лежала на спине, не двигаясь, и с закрытыми глазами. Будто пыталась восстановить в комнате тишину. Мягко сев, она вслепую нашарила ногами тапки, и тихо вышла из комнаты к телефону. Будильник на полу у кровати зазвенел самой отвратительной из всех возможных трелей. Женщина тут же вернулась в комнату, держа в руках аппарат и трубку. Споткнулась о коврик, потеряла тапок, ударила босой ногой по кнопке будильника и с размаху плюхнулась на кровать. – Алё? Кто? А-а, это ты. Который час? Спасибо, Тонюшка. Угу. Всё, проснулась. А вы, что, еще не ложились? Да нет, я спрашиваю, совсем не спали? Сумасшедшие. Я? Нет, я одна. Тоня, ты же знаешь. Почему – вру? Феликс? Проводил, конечно. Он поймал машину, довёз меня. Сразу домой поехал, не выходя. Сказал – домой. Откуда я знаю, почему. Он? Да, прилично. Нет, меня просто в машине укачало. Подожди, форточку закрою… Женщина подошла к окну и протянула руку к форточке, но в этот момент репродуктор, включённый на полную мощность, извергнул из себя жестяной звук первого аккорда гимна. Женщина отреагировала не сразу. Некоторое время она пристально глядела на радио, а потом вернулась к кровати и повернула ручку громкости так, как будто задушила кого. И забралась под одеяло. – Алё… Всё в порядке, это меня страна будила… Нет, передумала – душно будет. Не замёрзну, я прикрылась. Ну что ты, нет, уже не усну. Кофту? Ладно, сегодня надену – покажу, увидишь. Ночью довязала, когда приехала. Да быстро как-то, даже не заметила… Нет, Тонюшка, я помню, возьму… Да вон он, твой зонтик, на шкафу висит. Вечером? Придумаем что-нибудь, там видно будет. Ну, пока, Тонюш. Да. Всё, пока… Женщина пружинисто поднялась, оставив телефон на кровати. Машинально достала из шкафа пёстренький халат. Постояла, вслушиваясь в тишину, и, на ходу всовывая руки в рукава, вышла из комнаты. Но не тут-то было. – Доброе утро, товарищи! Это там, в пыльных недрах, в замысловатых сплетениях древних проводков бабушкиного радио что-то перемкнуло, и со стены комнаты городское радиовещание снова децибельно поприветствовало своих горожан: – Сегодня вторник, двадцать девятое октября. Местное время – шесть часов утра. В эфире – последние известия… Женщина вернулась в комнату уже с зубной щёткой во рту. Потянув за шнур, она выдернула штепсель репродуктора из розетки, но потом, постояв и повертев его в руках, снова воткнула обратно, предварительно убавив громкость. Но теперь пришла очередь следующего телефонного звонка. Она сняла трубку. – Фффа-ф! Шша-ш! – вынула щётку изо рта. – Сейчас, подожди! Уронила трубку на кровать, вышла. – На полях области… – мягко продолжило радио. Женщина возвратилась к ожидавшей её трубке: – Привет, Гера, ты что, в ночь работаешь?.. Чувствую себя хорошо, а что случилось, Гера?.. Что? Какой паренёк?.. Гера, перестань, на кой черт он мне нужен?.. Вот, видишь, он и тебе не нужен, так в чем дело?.. Ну, если земляк, тогда конечно, только ведь он не мой земляк. Насколько мне известно, мы с тобой из разных волостей… Сколько?! Недельку… Так. Герочка, в моей комнате кроме меня никто не ночует, и ты об этом знаешь, кажется, лучше всех… Что тебе делать? Отвези его к себе… Правильно, у Лары последние дни голова болит, а у меня такого места, чтоб болеть, нет!.. – Женщине вдруг надоело спорить, и она неожиданно согласилась. – Ладно, вези. Завтра утром я его вышвырну… Не “там посмотрим”, а я сказала – вышвырну… Не зли меня. Все, не мешай мне, – и она сначала быстро нажала пальцем на кнопку, а уж потом положила трубку. – Шесть часов десять минут, местное время. Утренний концерт. В программе – музыка к кинофильмам… Женщина чуть прибавила звук и вышла из комнаты, взяв со стола поднос с принадлежностями для варки кофе. И тут же вернулась обратно. Швырнув на стол пустую коробку спичек, она достала из-за шкафа электроплитку. Приладила её на деревянную скамеечку и включила… Поставила вариться кофе… Взглянув на часы, набрала номер: – Доброе утро. Простите, Валерия Викторовича можно?.. Ой, извините, пожалуй… – она поспешно положила трубку, – ста… – Утренний концерт окончен, – вскоре «обрадовал» её репродуктор. – Еще нет, – Женщина продолжала сопротивляться. Снова выдернув шнур радио, она включила теперь телевизор. А пока тот нагревался, стояла, задумавшись, у окна. Когда из телевизора донеслось шипенье, она переключила канал и из ящика ешё один приятный голос возвестил: – На “Маяке” – музыка к кинофильмам. – Вот так… – отметила Женщина с победной интонацией. Кофе подошёл. Заварив внушительную чашку, она стала пить его медленно, неторопливо, под музыку. Потом перешла с блюдцем к туалетному столику, включила лампу на трельяже и начала краситься… 2 Со стороны улицы донёсся скрип тормозов. – “Земляк”… Вот паразит… Женщина вздохнула и собралась идти открывать входную дверь, но, услышав, что её открыли ключом, опустилась на пуф обратно. В комнату постучали. Она не ответила. Дверь чуть приоткрылась, и Герка вошёл как-то боком, плечом вперёд. – Чем ты открыл? – Я?.. – вопрос застигнул его врасплох. – Да, ты. – Кстати, на-ка, возьми, – тут же быстро нашёлся Герка и разжал руку: ключи соскользнули на стол. – Вчера какого-то кретина с яйцами вез на рынок. Всю машину разукрасил, когда я тормознул. Потом сиденье полдня чистил и вот: нашёл твои ключи за задним сиденьем. Помнишь, ты все стонала, когда у тебя сумку украли, что пришлось новые ключи заказывать? Оказывается, никто их и не крал, они у тебя просто вывалились – Я всегда сижу рядом с тобой, а не на заднем сиденье, – заметила она, уличая его во лжи и продолжая краситься. – Ладно, брось на стол. – Уже бросил, – стоя у дверей, ответил Герка Вдруг Женщина с резким стуком поставила помаду на столик. – Гера, подойди ко мне… поцелуй, – каким-то неожиданно жалостным тоном попросила она. – Ты же знаешь, у меня от помады изжога, – начал было юморить Герка, но Женщина прервала его. – Не шути, Гера. Подойди скорее. Что-то плохо мне сегодня очень… внутри что-то ноет… и трясёт. Всё утро боюсь чего-то… Когда Герка приблизился, Женщина, целуя, повлекла его к кровати. – Ты же сказала: “В моей комнате, кроме меня…” – Тш-ш-ш… Я потом уйду на работу, а ты останешься. Отдохнёшь от своих, выспишься. Ты же после заснёшь сразу… А я тихонько уйду на работу. Герка мягко освободился от её рук… – Действительно, всю ночь мотался. Спать хочу страшно. Некоторое время они сидели на кровати молча… – Ну, в чём дело? – выдавила из себя Женщина. – Я взял вызов, – ответил Герка, не поднимая глаз от пола. – На сейчас. Тут, рядом. Да и… Парня-то я привёз… Там, в машине сидит… Женщина опустила спину на подушку и воздухом посвистела в потолок. Потом перевела взгляд на Герку и легко спросила: – Сколько ему? – Лет двадцать. – Не боишься? – Нет, – Герка, крякнув, поднялся с кровати и резко поменял тему. – Ты чего-то неважно выглядишь, не приболела? – Думаешь, не клюнет на мои мешки? – Ты не клюнешь. Щенок ещё, слабенький, и на вид, да и так.... – Ты нахал, Гера. Слабенький… Иногда, бывает, и «слабенького» хочется. Особенно когда «крепенького» не дают, – коротко хохотнула Женщина. – Нет, я определённо попрошу сейчас этого твоего слабенького щенка подменить усталого, измученного таксиста. – Я вот давно хотел спросить, – опять сменил тему Герка, – на кой ляд ты каждый день вскакиваешь в такую рань? Не спится? – Встаю специально за два часа до выхода на работу. Все сделаю, потом сижу и полчаса спокойно пью кофе. Прихожу в результате в приличное состояние. – Выходит, я тебе помешал? – Что-то входит и выходит, а в трюме моем, - она опять рассмеялась и протянула: - темно-о… – Где у тебя темно? – не понял Герка. – В глазах… Это песня такая есть, Гера… Вернее, – была, но я в ней почему-то слова переврала, – закончив краситься, она стала убирать кровать. – Там дальше ещё говорится о том, что с утра до утра ежедневно надзиратели глаз не смыкают. И – темно. – Ты что-то бредишь, – Герка подошёл к окну. – Бредишь ли, грезишь ли – разница где? Всё равно, главное – ждешь. – Мне тоже прикажете ожидать? – Герка отколупнул ногтем пластинку засохшей оконной краски. – Что ты! Ждать – это искусство, как говорил мой второй муж. Он умел, даже любил это дело – ждать. “Но искусство жертв требует, так что тебе это недоступно”, – это он про меня так. – А ты про меня? – серая пластинка от Геркиного щелчка вылетела в форточку, но не упала сразу вниз, а как-то по косой спланировала на козырёк подъезда напротив. – Перестань сорить во дворе, вчера только субботник был. – Вчера был воскресник. А чего в этом вашем колодце убирать-то? – Не видишь – окно в пыли всё, двор подметали. Всем домом. Дружно и очень тщательно. – Вчера, вроде, дождь был… – Гера, отстань, а? Я просто попросила ничего не выбрасывать из окна, а то меня соседи вообще сожрут. – Тебя со… – Может, о чём-нибудь другом побеседуем в шесть сорок утра?.. Герка только сейчас отвернулся от окна и опустился прямо на пол, упершись спиной в батарею. Достал сигарету и понюхал её. – Ты сказала “второй”. Ты что, была замужем? – Второй, значит, второй. Тебе знать не обязательно. Извини, случайно вырвалось. Не переживай. Сигарету убери. Герка вздохнул и засунул пачку обратно в нагрудный карман. – Ну, так как с этим парнем? Женщина закончила с кроватью, вынула из шкафа пакет с новой мужской рубашкой и, бросив его Герке через дверцу, стала за ней одеваться. – С праздником! Герка поймал пакет и удивлённо спросил: – С каким? – Ровно семь лет назад, точно в такой же прохладный октябрьский день, правда, вечером, ты, предварительно хорошо меня накачав, отвёз к себе. А Лара твоя тогда находилась в роддоме. Или ты такие даты не отмечаешь?.. Герка, пристыжено поджав губы, безмолвствовал. Выждав слегка мстительную паузу, она с иронией продолжила: – А у меня, господин измученный таксист, последнее время, знаете ли, появилась какая-то новая страсть: точно помнить что, где, когда, с кем, в какой обстановке и при каких обстоятельствах! Иногда просто страдаю от постоянного сложения-вычитания в голове! – Прости, – наконец пробормотал Герка, прокашливая горло, – нет, правда, вчера еще, с вечера, помнил. Голос из-за дверцы шкафа зазвучал чуть суше: – Привёз, так приведи. Неудобно, мальчик аж четверо суток, говоришь, не спал!.. Женщина появилась в брюках и вязаной кофте. Удивительно хороша, азартна, но зла. – Иди, иди с богом, Гера… Отдохни. Герка, прихватив пакет с рубашкой, поднялся с пола и направился к двери. Около Женщины остановился и наклонился её поцеловать: – Вечером позвоню. Она, поведя плечом, отстранилась – Упадешь ещё. Иди… – и вдруг широко улыбнулась. – Поди прочь, окаянный человек… Герка вышёл. Вскоре со стороны улицы послышался шум отъехавшей машины. Женщина перестала улыбаться и подошла к окну. Вглядываясь в еле видимое отражение своего лица на стекле, тихо проговорила: – Все-таки трясёт… Взяла со стола поднос и унесла из комнаты… 3 В дверях комнаты возник Юноша. Лет двадцати. Светлые, соломенные волосы. Голубые глаза. Оглядевшись, он остался стоять у вешалки. Вернулась Женщина и, никак не прореагировав на гостя, раздражённо поставила невымытую посуду на стол. Бесцеремонно отодвинула рукой Юношу, взяла с вешалки кожаное пальто. Раздался телефонный звонок. На ходу, одеваясь, Женщина сняла трубку: – Выхожу! А он что у тебя остался? Спит? Так разбуди и скажи, что в следующий раз, когда ему взбредёт в голову меня кому-нибудь подложить, пусть потом не напивается с клиентом до бессознательного состояния… Спасибо Феликсу – не бросил, хоть домой довёз… Ладно, ты тоже! Помолчи! Да, взбесилась! Оборвав разговор, Женщина присела к туалетному столику и опять внимательно посмотрела в зеркало. Неожиданно подмигнула себе, и стала быстро собираться: надела часы, браслет, кольца; сбросила в кожаную сумку косметику. Проверила кошелёк, достала с обратной стороны двери ключи. Набрала номер. – Простите, а Валерий Ефимович уже проснулся? Еще нет… Извините… Вечером? Хорошо, спасибо. Взяла со стола ключи, оставленные Геркой, подбросила на ладони. – Давай, парень! Твоя теперь очередь! Положила ключи на стол. Ушла. С улицы донёсся стук её каблуков. Юноша подошёл к окну, посмотрел вниз… Во двор снова въехала машина, и почти тут же в комнате появился взъерошенный Герка. В руке еще одни ключи. – В общем так, пацан… Тут у меня… Короче, надо потолковать с человечком. Там у неё трагедия какая-то. Из дома, что ли, выгнали или сама сбежала, пока не понял. Ты вот что… Тут за углом скверик, часок погуляешь, лады? Юноша пожал плечами. – Хорошо, – и двинулся к двери. – Подожди. Человечек у меня в машине, скажи ей, чтобы поднялась сюда. Квартиру скажи. – Хорошо. – Входную дверь только не захлопни… –Хорошо. Юноша открыл дверь. – Стой. Только ты так… поинтеллигентнее с человечком… Ну, чего уставился? А, блин, ладно… Ты тогда это, поднимаешься этажом выше, подождешь, пока мы сюда войдем, понял? Юноша, положил ключи со стола в карман и вышел вслед за таксистом. Во дворе хлопнула дверца машины. 4 – Захо-одь! Герка широким жестом впустил в комнату высокую молодую девушку. Очень молодую, очень высокую, и не по годам крепко сбитую. – Давай, давай, не стесняйся! Во-от. В этой комнатухе ты и будешь с сегодняшнего дня проживать. Месяц, два, три - сколько хошь! И ни про что не спрашивай, ни про что не выясняй. Как я сказал, так и будя! Вещицы твои перевезём поближе к вечеру и все наши расстройства и грустности улетучатся! Тут у нас один паренёк живёт, то бишь, жил, мой земляк, но мы ему скажем: так и так, милдруг-минхерц, пожил-понаслаждался, пора и совесть знать. Дай другим тепереча райской жизни вкусить!.. Так что, мадмазэл? Кофей, коньяк, компот, а то - сигареты? Чё изволите, а? Девушка молча наблюдала за этой кобелиной суетой. – Та-ак. Значит, ничего? Не желаете? Так нормально! А может, - уют? Необходим уют? Так создадим и уют! Уют мы сварганим по высочайшему пилотированию! Эт-то чё такое? – Герка находит на телевизоре какой-то бланк. – Ой, телеграмма! Мусор - убрррать! – и он рвёт бланк на несколько частей; подходит к столику с трельяжем. – Эт-то чёй-то? У-у, сколько парфюмерного магазина наворочено! Интересна, интересна! На кой же леший молодому завлекательному парубку столько женской ваксы? А мож-быть он… Нет, про ето вам, мамзэл, ещё рановато… Так, а это чё? Ха–лат. Чей? Женский! Так и есть, завёл кого–то! Ах, паршивец! Хотя, чё ж? Молодой, сильный, здоровый парубок и такая же молодая, красивая, розовощекая девушка. Как, верно, а? Девушка по-прежнему никак не реагировала на эту возбуждённую прыть. – Значит, никак. Нормально. Присаживайся, чувствуй себя, как говорится, и все! Никаких проблемностев и сложностев не имеем. Пока, а?.. Загадочное молчание великовозрастной отроковицы показалось Герке уже подозрительным, и его азартный натиск обольстителя чуток ослаб, а таксистский лоск заметно потускнел… –Значит, никаких. Нормалёк… – уже автоматически завершил он свой неудавшийся «подъезд». И уже собрался, было, объявить план «Б», как немой наконец заговорил: – Сколько? – окающим баском спросила дивчина с Волги. – Сколько мне лет? – тут же встрепенулся Герка и стал острить: – “Столько же, сколько и зим!” А? Старушка знала в этом толк! Сколько? Да буквально один поцелуй и вырубаем счетчик! – Один… – задумались румяные щёки при тугой тёмной косе. – Два – и на все вечные времена забываем о любых расценках! – не на шутку заводилась мужская похоть. – Два… – продолжала что–то вычислять эта высоченная парная свежесть. – А три – падаем на мягкую леопардовую шкуру, – подпустил поэтичности в похабщину крупный ловелас из предместья, – и в ладье любви взвиваемся в пену облаков, превращая обыкновенный таксомотор в сверхзвуковую птицу! – Раз–два–три… – Раз–два–три! – Раз? – Два! Мозолистая длань наотмашь хлястнула по распалённой морде таксиста: – Три!!! – Так, так. Так. Так-так-так… Утрёмся. И посмотрим более внимательно, чуть более внимательно… И вдруг в тупом кобелином мозгу дрянного потасканного мужичонки что-то щёлкнуло. В самой глубине его блеклых зрачков полыхнуло какое-то забытое им пламя. И бывшая надежда всего литобъединения «Рваный парус» при районной многотиражке – юный поэт Герман Гвоздёв – с волнующей хрипотцой в голосе выдал страстный стих: … в эти бешеные зрачки Разъяренной львицы молодой… Вглядимся, всё же вглядимся… И восхитимся Ликом, пылающим гневом дикой богини! Вздрогнем и испуганно отшатнёмся, Встретив трепет губ пересохших И жемчуг сверкающих белых слепящих зубов! Глубоко-глубоко, так, чтобы легкие разорвались, Втянем воздух в себя И в дрожащие, нервные ноздри ворвётся Этот пьяный, бродящий и душный Запах сильного, мощного тела… Тела юной и гневной пантеры, Натянувшегося, как струна!.. – Да–а. Здорово… Произвело, задел стих Девушку. И Герка спросил её тихо и почти робко: – Значит, – да? Она была искренна и проста: – Попробуй, но боюсь, ничего не выйдет. В прошлом годе один попробовал, остался без… И ещё она умела прелестно смущаться своим, ставшим вмиг пунцовым, крестьянским лицом. – Без чего? – Без чаю. Я в буфете «Мечта» работала. При комсомольской стройке. – Ну, это не велика потеря. –Да нет, мужики любят иногда чайком побаловаться. И вдруг Герка скис. Причём неожиданно, резко, сразу – обмяк как-то некрасиво и даже неприятно. – Прости, – блекло произнёс он и судорожно перехватил лёгкими воздух. – Бывает, – мягко откликнулись ему низкие грудные звуки. – Старею. Нам, седовласым, с морщинами под глазами, с трясущимися руками… – начал он было, но сам же осёкся от своей пошлости. Девушка вгляделась в Геркину шевелюру: – Правда, – седой. – Первое время – пижоним, потом – красим, потом – плюем… – Чья комната? Бабы твоей? – Жены. Бывшей. Девушка протянула согнутый палец. – Разогни. – Чего? – Ну, кончай врать. – С какой стати? Хотя, верно, – вру. Эта комната одной моей старой знакомой. – Полюбовницы, что ль? – Как? Хм, полюбовницы… Да, что–то вроде этого. – А жена? – Жена есть, дети тоже есть. Всё есть. Всё. – Чего нет? – Скажу “тебя” – обидишься. Не поймёшь… Правда, Ларка в самом деле молодая чем-то на тебя смахивала… – Почему разлюбил? – С чего ты взяла?.. Хотя, верно. Она, когда первый раз меня застукала, ничего не сказала. И вдруг, через неделю, утром выезжаю из парка, смотрю – стоит на другой стороне улицы. Не понял ничего, подъехал, выхожу, спрашиваю: ”Случилось, чё? Дома?” А она в сумке своей роется, ищет что–то. Я у неё ещё раз спрашиваю – она и ухом не ведет, все копошится… Наконец, достаёт из своего баульчика сапожок… Маленький женский полусапожек… Старый–старый, ему лет десять-пятнадцать было уже… Как хряснет меня… по морде… Как ты сейчас… Хм… Да. Повернулась и пошла. Пересменка – кругом мужики. Ржут, сигналят. У меня помутилось всё, аж почернело. И глаз заплыл сразу. Упал в машину и – газу. Задавить хотел… Феля помешал, – он тогда у нас ещё работал, – чуть раньше меня выехал, да что-то задержался. Все видел. Рванул, да поперёк рыла мне, то есть, машине моей и врезал. Обе наши телеги чуть не всмятку. Мы с ним тогда и подружились. – А жена? – Не обернулась. Тогда на меня дом упади – не шевельнулась бы. Такая. – Почему сапогом? – А я в свое время этот её сапог целовал да слезами поливал. – Ушла она от тебя? – Нет, живём. – Она ж тебя не любит. – Много ты знаешь. Ты ещё сопля… любит – не любит. – Не лайся, я ещё тебе – никто. – Поцеловала бы ты меня? – Ты же не сапог. – Я, может быть, еще хуже, но это не твоего ума дело. – Верно. Ты хуже, чем сапог, ты – портянка. Я таких на нашей стройке видела. А поцеловать тебя – извини: еще чего доброго задохнешься, если тебе клапан перекрыть. Слабенький ты. И не лезь лучше, паскудник… И опять все те немалые усилия незабвенной Елизаветы Фердинандовны, основателя и бессменного руководителя литобъединения «Рваный парус», которые она прилагала к молодому дарованию, пропали в туне. Та неистребимая уже скотина, давно и безнаказанно проживавшая в телесной оболочке товарища Гвоздёва, одержала над его гуманитарным воспитанием сокрушительную победу: костистый кулак бывшей поэтической надежды сильно ударил Девушку в лицо. – Вот так-то лучше, лапушка, – совсем уже другим голосом заговорил жлоб. – Не люблю я, когда меня так называют… Сейчас мы тебя положим в люлечку, разуем-разденем… И сделаем из тебя настоящую полноценную коровушку… Умело и быстро он справился с платьем и самопошитым женским бельём, освобождая большое горячее тело. Но поверженная девичья плоть вдруг проговорила сквозь зубы: – 89-38 ВЗД… – Ах ты, сучка, – удивился насильник, ловко разоблачаясь и сам до кокетливых семейных трусов. – Номер тачки запомнила! Ну, ничего, мы потом что-нибудь придумаем! Мы с тобой еще и подружимся! Я ведь тебе сейчас такие крутые виражи покажу, что ты сама чего доброго задохнешься. И можешь даже не кричать, тут все равно ничегошеньки не слышно. Девушка крикнула, как плюнула, – яростно, с ненавистью: – Гад! Гадина ползучая! Убей меня лучше, скот! Убей!.. Она лежала, не двигаясь, чёрные глаза в упор смотрели на Герку. И, едва тот прикоснулся пальцами к её бедру, она извернулась и сильно лягнула его в бок. Вот теперь Герка озверел. Даже не борьба, а остервенелая драка началась в узкой, тесной комнате. Ужас помогал Девушке, но, владевший кое-какими приёмами, Герка только поначалу растерялся от оказанного ему сопротивления. Уже через мгновение он со смехом выкрутил ей руку за спину, а голову намертво прижал щекой к постели, держа за волосы. И тут в комнату ворвался Юноша, и прямо от двери бросился на таксиста. Тот одним ударом сбил его с ног и парень, роняя стулья, откатился к окну. – А ты, щенок, потерпи. Не лезь уперёд батьки. Вот после меня – пожалуйста. А пока полежи, отдохни, сил наберись. Этой телушки надолго хватит… – Герка оглянулся на звук открывавшейся двери. – У-у, кто к нам пожаловал!.. 5 В дверях неподвижно стоял высокий Старик. Статен, крепок, лицо в глубоких и многих морщинах, а голова в волнистой седине. Кисти обеих его рук искалечены, но не безобразны. Герка упёрся кулаками в свои уже тронутые жирком бока: – Ну, и чего ты губки поджал? Не нравится, что ли? Или тоже хочется, да нечем? Что скажешь? Молчишь? Ишь, глазки… Глаза Старика смотрели на разгром устало и безразлично, но голос прозвучал, хоть и тихо, но внушительно: – Одевайся. – На расстрел поведешь? – хмыкнул Герка. Старик повторил точно так же: – Одевайся и уходи. – Пошел ты… Что ты мне сделаешь, инвалид, своими крючками? А ну, убирайтесь оба, пока я вам кости не переломал. – Ублюдок! – выкрикнул Юноша, поднимаясь с пола и цепляясь за подоконник. – Не надо, мальчик, ругаться… – тихо сказал Старик. – Уходи, Гера. Так будет лучше. Ты в чью комнату девку притащил? – Мразь! – не унимался у окна Юноша. – Заткнись, щенок, – зло предупредил его Герка. – Иди, – чуть повысил голос Старик. – Поскорее. А то обед скоро. Надо успеть прибрать до её прихода. – Да тебе надо успеть пошарить тут! И найти свою очередную порцию подачки! А то наша возлюбленная милостиво оставляет своему рыцарю шкалик только при условии, что всасывание произойдёт в её отсутствие! Старик посмотрел своим остановившимся взглядом на Герку и сказал брезгливо: – Пошёл отсюда. Герка не двигался и не отвечал. Возникла пауза. Наконец, он встал с кровати, и молча начал одеваться. Но, закончив, сел обратно. Девушка же прикрылась пледом и опустила лицо в скрещённые на груди руки. Герка вынул сигарету, но, покрутив-помяв её пальцами, прикуривать не стал. – Да-а… – выдохнул он. – Что-то в тебе есть, старик… Как в ней, – покосился на Девушку. – Как в нём, – качнул головой в сторону Юноши. – В вас во всех что-то есть. Нет только во мне чего–то. И уж, наверное, не будет. И ты прав, щенок, я – ублюдок. Но говорить это не тебе… Хотя, из младенческих уст быстрее доходит. Беда только в том, что… – Герка почему-то замолчал. Девушка то ли всхлипнула, то ли кашлянула. – А она, старик, не… не девка. Она – девушка. Всё, – он ударил кулаками по коленям. – Разрешите идти, товарищ начальник? – Ничего. Она меня поймёт и простит. Вставай, милая. Вон там, у шкафа дверку открой и за ней оденься. Мы тут посидим, а ты одевайся и уходи… Девушка отбросила плед в сторону и, не стесняясь своей наготы, встала с кровати, сгребла одной рукой одежду, ушла за шкаф. Герка тоже двинулся к двери… – Ты подождешь! – остановил его Старик. – Я тебе еще два слова скажу. Если не передумаю… Одевшись, Девушка, закрыла шкаф и повернулась к двери, но вдруг быстро подошла к Герке и с размаху врезала ему кулаком в челюсть. Тот, как подкошенный, повалился на колени. – Ну-ка, ну-ка?! А ещё разок? – изумился Старик. Вторым коротким левой она вообще припечатала Герку к шкафу. – Хватит, хватит! – остановил Старик разбушевавшуюся сельскую молодёжь. – Где научилась-то? – За околицей. – Ну, иди, – усмехнулся дед, – милая. – Сейчас… Гера, встань, пожалуйста. Цепляясь за шкаф, Герка еле поднялся из глубокого нокдауна на ноги. – А мне ведь тебя жалко стало… Что руку на меня поднял – ерунда, на тебя и ляжет. Мне сегодня ночью посильнее заехали… А вот жалость моя к тебе сгубила б меня. Она взяла в ладони его голову и поцеловала в губы, сильно, долго. Герка не выдержал, стал задыхаться, извиваться, наконец, еле оторвал её руки. – Ты просил сам… – пожала плечами деваха и пошла. У двери задержалась и, пожевав закровившими губами, уничтожила таксиста окончательно: – Ты действительно сапог. На вкус даже. – Не надо, не надо, не плюй тут, – остановил её Старик. Девчонка закрыла глаза, проглотила сладкую от крови слюну, глубоко-глубоко вздохнула и ушла. Герка качнулся, было, за ней… – Сиди! – рявкнул с неожиданной силой Старик. Пока он с помощью Юноши прибирал комнату, Герка осторожно ощупывал свою оглушённую башку. – Ладно, иди. Она тебе сама всё сказала. Герка, пошатываясь, удалился. Старик проводил его глазами, покачал головой, и повернулся к Юноше: – А ты что? Ты кто? – Да сам уже не знаю, – Юноша вдруг подломился и осел на стул. Дед внимательно глянул на парня. – И никогда не узнаешь, если так говорить будешь. Мне вот шестьдесят девять лет, а на вид – все сто. А уж на самом деле – двести. Каждый год – за четыре, вот и считай–ка. Еще больше выходит. И всё время мне долбили, все двести лет: ты не знаешь, не знаешь, не знаешь, – кто ты! А я помалкивал. Я знал, – Старик достал из-за шкафа «чекушку». – Поделиться? – Мало. На двоих–то. Может сбегать? – Юноша нехотя приподнялся со стула. – Погоди. Старик нажал на его плечо и его искалеченная кисть оказалась прямо перед глазами Юноши… – Ты как здесь оказался?.. Юноша отвёл глаза. – Жить негде. Старик ловко открыл бутылку. – Её - любишь? – Кого, водку? – Водку у нас никто не любит. Но пьют все. Я про хозяйку. – Я её и не знаю совсем. Мельком видел. Этот привёл утром. Я и его–то не знаю. Говорит – земляки мы. Помогу. Вот – помог, называется. – К себе я тебя, парень, не возьму, не предлагаю. Кричу я ночами. А Герку забудь лучше. – Я его убью, наверное. – Дело твоё. Её только не трогать. – Хозяйку? Как бы она кого не тронула. Утром чего-то свирепствовала. – Поживешь – увидишь, – Старик подошёл к окну. – Сегодня утром по дороге встретил одного знакомого. Моих лет старик. Художник. Раму, говорит, для автопортрета никак не найду. А без рамы, говорит, картина – ничто. Так и сказал - ничто. И одет модно. И бакенбарды седые выпустил. Кепка клетчатая. Галстук… – К чему вы это? – Не знаю… Вспомнил почему–то, – побарабанив пальцами по подоконнику, Старик закрыл форточку и повернулся к Юноше. – Она женщина удивительная. Этого, как всегда, никто не знает. Я вот только знаю. Она уж и сама про это забыла, и все кругом забыли, я только… Немного помолчали. Старик почему-то всё медлил с водкой. А парень уже еле сдерживал зевоту. – Девочка эта… сильная деваха. Такая выдержит. – Да, похоже, что так… Сколько не спал? – Много. – Тогда – пополам и спать, – Старик отвернулся к двери, трудно выпил свою долю из горлышка, отдышался и, не оборачиваясь, протянул бутылку Юноше. – Пей. Так сможешь? – Смогу, кажется, – Юноша быстро, двумя глотками управился с водкой. – Ложись, я тебя пледом укрою, – дед достал плед из шкафа. – Спи, больше сюда никто не придёт. Старик не успел ещё выйти из квартиры, как Юноша мгновенно заснул… В коридоре щёлкнул английский замок, скрипнули вдалеке дверные петли. В гулкой коридорной тишине прошлёпали тапки и дверь в комнату распахнулась… На пороге стояла всклокоченная старуха, – маленькая, страшная, с безумными глазами на иссохшем морщинистом лице. На цыпочках она прокралась через всю комнату к окну. Вгляделась. Юноша от какого-то внутреннего толчка открыл глаза и увидел её чёрный силуэт на фоне окна. Старуха медленно повернулась к нему лицом. И прыгнула в кровать с воплем: – Раиска! А-а-а! Мерзавка! Попалась, кошка блудливая! Опять привела! Парень взвился по стенке шкафа, а старуха шмыгнула обратно в черноту коридора… 6 День был тот же. И комната та же. На кровати так же звенел телефон. В коридоре открылась входная дверь, и Женщина быстро вошла к себе домой. Не раздеваясь, подняла и снова опустила трубку… Звонок повторился. И всё, что проделывала Женщина дальше, – переодевалась, делала глоток холодного кофе, входила-выходила и прочая домашняя суета – всё сопровождалось непрестанным трезвоном телефона. Наконец, она свернулась калачиком на кровати, укрылась пледом и взяла трубку: – Тонюшка, я очень устала. Просто смертельно. Голова кругом. Вы обедайте, только ты закажи на мой телефон такси и разбуди меня за пять минут до того, как они позвонят. Я валюсь спать. У меня есть еще сорок минут. Хоть полчасика, хорошо? Спасибо… Угу… Она поставила телефон на пол рядом с кроватью и моментально провалилась в сон…. Вернее, – в сны. В тот короткий обеденный перерыв узкая комната была просто набита странными и неожиданными женскими снами… Вот как это изобразила в тот дождливый день в своём премьерном спектакле «Щен» труппа провинциального городского театра… Комната Женщины отодвинулась в сторону, и на смену ей выплыл на сцену «огромный» зал с белыми колоннами, стоящими полукругом. Люстры, паркет, дворцовая мебель… Сначала все очертания декораций опять же, как и в начале спектакля, были высвечены так, что казались размытыми, неясными… Потом всё встало на свои места (относительно, конечно, как-никак, – сон, всё-таки): и гром музыки, и блеск танцев, и оживленные беседы. Вобщем, был бал. Но в дальнейшем, особенно в моменты переходов из сцены в сцену, очертания происходившего на сцене вновь утрачивали свою четкость, конкретность, яркость… Прячась друг от друга за колоннами, весело играли в «догонялки» Женщина и шестнадцатилетний Мальчик. Он настигал её у какой-нибудь из колонн, обхватив руками, поднимал над паркетом и стремительно кружился с ней по залу… Потом замирал, осторожно ставил её ноги на зеркальный пол и широко распахнув руки, отпускал… Женщина снова убегала, прячась от него за белоснежными стволами колонн, а Мальчик вновь настигал и кружил, кружил, кружил!.. Она звонко, заливисто смеялась, и вокруг неё золотистыми искрами рассыпалось по залу то самое, сумасшедшее счастье!.. Позвольте автору втиснуть коротенькую фразочку, которую он в этом месте черкнул на полях: «Актрис, которые умели бы по-настоящему играть на сцене любовь, на самом–то деле в русском театре было не так уж и много. Как сейчас – не знаю, нынче ведь про такую любовь в театрах и не играют уже…» – Пусти-и-и! Ну, пре-кра-ти-и же-е! – Мальчик-артист заигрался. Он не рассчитал и так крепко обнял Женщину, что у тётеньки артистки что–то где–то довольно громко хрустнуло, и несколько не очень воспитанных зрителей в зале хихикнуло. – Поставь меня! Слышишь, поставь меня на пол! Глупый, чуть не раздавил!.. Но Мальчику были ещё не понятны эти возрастные нюансы, и он самозабвенно импровизировал: – ”Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых нежных наших лапах”! – У тебя лапищи, а не лапы! “Привыкли вы…”? – Женщина мягко сняла мальчишеские «лапы» со своей талии, выдохнула «пфу!» и посмотрела на парнишку с нежным укором: – Ну, зачем ты пришел? Зачем ты пришел, погубитель мой? – Вы сами велели мне прийти… Дальше она произнесла так, как это писалось в старинных пьесах, – «в сторону»: – Слова, слова, словечки… А затем улыбнулась, будто извиняясь: – Мне такие перегрузки уже не по возрасту. Малыш бестактно, но зато весело спросил: – А сколько тебе сейчас? – Отними 13, прибавь 30, раздели на 8, умножь на 5 и вычти 625. – 625 – дней? – Лет, малыш! Мальчуган смешно растерялся. – Я запутался… Так далеко я еще не умею считать. – Но в юности ты же был прекрасным математиком! Он заважничал, захвастался: – Представь себе, сейчас я - химик. И тоже, говорят, неплохой. – Да ты всегда и во всем был неплохой! Задумавшись, он оглянулся по сторонам. – Пожалуй… кое в чем уже совсем плохой… Мальчик продолжал беспокойно озираться. Женщина подсказала: - Ты хочешь где-нибудь присесть?. Тут же вспомнив, он вскричал: - Да! Скамейка! Женщина, подыгрывая, оглянулась: – Но я не вижу здесь никакой скамейки. – Её не только здесь, – печально ответил он, – её и там уже нет. Женщина вспомнила: – “Когда-нибудь, через много лет мы случайно встретимся у этой скамейки на площади…” – так я сказала одному мальчику… – Я был на площади, - Мальчик тихонько взял её за руку и на глазах его показались слёзы. - Её нет на площади. Её нет нигде. Я обшарил весь город. Там было всё, кроме той скамейки. Это уже другой город. Совсем другой… Женщина взяла его лицо в ладони: – “…встретимся, и из нашей памяти, как в старом кино, выплывут самые счастливые дни наших встреч. И среди них будут, конечно, и тот прекрасный полдень на замечательной площади, и та наша скамейка. Мы с тобой улыбнемся. Два сгорбленных старичка. Я буду плакать. А ты – молчать…” И что ты мне ответил, малыш? – Что “из любой дали мы просто возьмём, и приедем сюда вдвоем, потому что мы никогда с тобой не расстанемся! А если и будем плакать, сидя на нашей скамейке, то слезами радости и счастья…” Так я сказал… – Я тебе не поверила. Но ты сказал красиво. И мне не хотелось огорчать тебя… – А на больших башенных часах напротив, – Мальчик тоже увлёкся воспоминанием, – было уже без пяти шесть. Тебе нельзя было опаздывать. – А я опоздала! Я влетела на вахту как сумасшедшая! И потом все время улыбалась! Я еще долго улыбалась… Мне было еще не до той скамейки… Женщина закрыла глаза и выдохнула: – Ну… Хорошо. Воспоминания кончились. – Ступай, малыш, побегай, поиграй… Я, может быть, тебя еще позову… как-нибудь. – До свиданья-а-а-а! Меняющийся на сцене свет растворил фигурку светлого Мальчика в дымке кулис, и голос его затих вдалеке… – Ну-с… – Женщина оглянулась вокруг себя. – Дальше. Кто там? Эй! Совсем рядом с ней раздался подростковый басок: – Тук-тук-тук! – Ну, хватит стучать мне по голове. Заходите, следующий! – Следующий опять я! – хохоча, из-за портала снова вбежал на сцену Мальчик – Ты нескромен, малыш! И слишком настырен. – Ничего. Мне это зачтётся в твоей памяти. – Так чего ж тебе, старче? Изумлению парнишки, кажется, нет предела: – А Мазурку?! – Да ты с ума сошел! А сердце? А давление? Но Мальчик не церемонился: – Твоё - повысим, моё - понизим. А сердца вообще не имеют права пикнуть в такой момент. Мазурку!!! Под этот танец еще никто не умирал! – Мы с тобой будем первыми, малыш. – Это же прекрасно! Наконец–то объявляется возможность хоть в чем-то быть первым! А то мне это казалось уже недосягаемым. Мазурку! Женщина с явной опаской прошептала: – Мазурку… Но кровь уже разгонялась по всему её телу, уже зажгла на её щеках алый жар. – Эй, вы, там, в оркестре! Заснули?! – Мальчик перегнулся в оркестровую яму и крикнул, срывая голосок, совсем, как Ермолай Алексеич: – Музыка, играй! Мазурка! На свой дирижёрский облучок тут же взлетел маэстро маленького театрального оркестра, яма вспыхнула ярким светом и – грянула польская музыка! Женщина и Мальчик вышли первой парой, и сцена вмиг заполнилась танцующими. Звук “поплыл”, очертания зала с белыми колоннами тоже расплылись. Мальчик вдруг сгорбился, сморщился, постарел и исчез. Вместе с ним пропали и остальные пары мазурки… Возникло особое состояние пустой Сцены, когда что-то одно на ней уже отыграно, а другое ещё не появилось или даже вовсе не придумано. Для Сцены – это некий зазор полного вакуума между выдохом и вдохом. Если этот промежуток затянуть, она может впасть в кому, и довольно глубокую. Следите за этим… – Вот и все… – проговорила спавшая в кровати Женщина, когда её комната вернулась обратно на сцену. Об этой особенности её организма, – говорить во сне, тоже не знал никто. И заглядывая в конец романа, скажем, что и не узнает. Это, когда ещё была жива мама, так она иногда, шутя, подтрунивала над ней по этому поводу. А насчёт «чутких» мужских снов тут и говорить нечего, им бы самим выспаться, а не вслушиваться в сонные женские бормотанья. – “Как мы любили друг друга”, – продолжала Женщина выбалтывать ночные свои откровенья. – Ты прекрасно танцевал свою мазурку, малыш! Как древний языческий бог юности! Каких теперь уже нет, – она даже рассмеялась громко. – Теперь другие «боги». Тоже – «боги», но – другие… Вдруг она резко села на кровати и строго проговорила, по-прежнему не открывая глаз: – Теперь уже точно: “Следующий!” Следующий?! Куда вы там подевались?.. Пару секунд посидела молча и потом бухнулась затылком обратно на подушку… 7 В следующем её видении белые колонны из предыдущего сна уже превратились в бревна на лесосплаве. По ним, перескакивая с одного на другое, пробежал маленький сморщенный горбун, дребезжа писклявым голосом: “Мазурку-мазурку-мазурку!..” По берегу широкой сибирской реки тяжело и крупно шагал могутный мужик–сплавщик в робе и рыжей лисьей шапке с хвостом. Он нёс на плече огромное бревно. Нёс легко, играючи, но жилы на его багровой шее вздулись уже не на шутку… Женщина испуганно закричала на него с палубы буксира: – Ты что, обалдел? – она заполошно сбежала по сходням на берег. – Положи сейчас же, надорвёшься, дурак! Я же пошутила! – Сто шестьдесят четыре шага! – хрипел под бревном Сплавщик. – Делим на двоих, получаем каждому по восемьдесят два года! – Устанем жить, это долго. Да надорвёшься, же! – снова попыталась она вразумить дурака-мужика. – Что ты?! – повёл он в её сторону налитыми кровью глазами. – Мой дед такие штуки в этом возрасте таскал! А пил как!.. – Неужто, как ты? – Куда мне! Я только согреваюсь. А он – горел! Мужик нынче вообще слишком малый вес на себя берёт, да и то в жиме, а не в рывке. – Ты решил взять мой вес в жиме? Сохраняя ритм своей дурацкой поступи, он слова свои как будто вбивал в каждый шаг, предварительно продавив их сквозь крепко сжатые зубы. – И с одного подхода! – Это ты меня с бревном сравнил, так я понимаю? – Какое же ты бревно, ты – жёрдочка! – Тренируешься на этих бревнах, думаешь, легче будет сломать жердочку? На сучки не напорись! Ноги мужика предательски задрожали, и бревно повело тело в сторону. Колени Сплавщика подкосились, он чуть не рухнул. Неимоверным усилием всё-таки выправил ход. И тут нервы Женщины не выдержали, она закричала: – Положи бревно! Сей час же! Но мужик не сдавался, он уже почти доволок лесину до кромки воды и прорычал: – Чем дальше я его пронесу… тем дольше мы с тобой прожи… – Вес взят! – зафиксировала Женщина его победу. Только после этого он уронил бревно с плеча к другим в воду. В это мгновенье на сплаве появились все те гости-танцоры, что были на бале предыдущего сна. А Сплавщик, как ни в чём не бывало, вспрыгнул на одно из скользких брёвен и начал балансировать на нем, дурачась и принимая всякие смешные позы. – Ты дошутишься! – опять заволновалась Женщина. – Вот так и будем. Ты на твердой земле, я – на зыбкой воде. Так что, если почва вдруг закачается, станет уплывать у тебя из-под ног, я возьму тебя на руки, а мои ноги уже будут привычны к качке! И он запел во все горло: – А-ля-ля-а-а!!! – Со слухом у тебя все в порядке. А с ритмом? Сплавщик уже разошёлся: он играл багром, тасуя в затоне брёвна, на которых живописными группами расположились гости. – Потерпите, мадам, будет и ритм! – Ты похож на деда Мазая! – расхохоталась Женщина. Издалека нарастал шум воды. Вновь проскакал по дальним брёвнам Мальчик-горбунёк: – Мазурку-у-у!.. – Эй ты, мазурик! Остановись! Порхаешь мотыльком тут. Смотри – свалишься! – пригрозил ему Сплавщик. А Женщина вдруг сникла, опустилась боком в жухлую траву на берегу и устало повела рукой: – Надоело. Уходи. – А тан-це-ва-а-ать?! Она мгновенно повеселела, вскочила на ноги и даже пару раз подпрыгнула на месте. – Ой! Забыла, глупая! Забыла, дурочка! Верно! – Ба-а-ры-ы-ню-у-у!!! – гортанный зычный клич Сплавщика раздался над рекой… – Эй, вы, там! Зайцы! Чего застряли? Все – барыню! – скомандовал он, тряхнув огненной башкой гостям, а потом нагнулся в оркестр: – Играй! На дирижёрское место тут же взлетел фасонистый гармонист с кудрёй на бровь и рванул меха! Барыня! Только на скользких качающихся, вертящихся в воде бревнах! Сложно. Но – можно. Ведь вон как изобретательно сочинил танец балетмейстер! Да и сплясали его актёры лихо, отдадим и им должное. Звук снова “поплыл”… Его какофоническое нарастание сплеталось с наступавшим рёвом огромного вала весеннего наводнения, который обрушился на плотбище тоннами месива из воды, земли и ледяного крошева… И воцарился хаос. Потоки ударялись в увязанные пучки брёвен, разбивали их, как спички. Сплоточные машины и агрегаты пёрышками летели в реку… Сплавщик, медленно сполз на бревно, обхватил его… Вот уже видна только рука с синей змейкой татуировки… Кисть, судорожно вцепившаяся в кору… Ослабевшие пальцы … Всё. Гости-мазайцы тонули не сопротивляясь. Всё исчезло. А пустая Сцена вновь впала в состояние «промежутка», в микро-кому Перехода… Комната приплыла на своё место. – Вот и все, еще раз: “вот и все”, – жёстко прокомментировала спящая Женщина свой второй сон. – “Как мы любили друг друга”… Она закинула руки за голову и глубоко вздохнула: – Ты прекрасно танцевал свою любимую «барыню»! Как дьявол! Рыжий дьявол…. Только он мог устроить такое. Дьявол, каких теперь уже нет… И опять, как в первый раз, она резко села. – Теперь и дьяволы другие. Тоже – дьяволы, но – другие. Но на этот раз откинуться на подушку у неё не получилось… 8 Открылась дверь и в комнату вошла Женщина-сон. Она подошла к кровати, в которой с закрытыми глазами сидела спящая Женщина. – Я могу с тобой поговорить? – спросила Женщина-сон. – Я очень прошу тебя, – защищаясь, вскинула руки спящая Женщина, – оставить меня в покое. Я страшно хочу спать. И без сновидений. – Но я, наверное, имею право с тобой хоть когда-нибудь побеседовать? А другой возможности, кроме твоих снов, у меня нет, – настаивала Женщина-сон. – Потом. Ночью. Сегодня. Я согласна. Только сейчас оставь меня, в покое, – почти умоляя, говорила спящая Женщина. – У меня обеденный перерыв и мне надо отдохнуть. Хотя бы полчаса. Женщина-сон присела на край кровати. – Ты что-то путаешь. Это тебе уже давно пора оставить меня в покое! И отдохнуть мне тоже не мешает. Приличные люди так не издеваются над своим прошлым. Они его берегут. Лелеют. А не коверкают своими фантазиями. – Уйди ты, ради Христа! Уй-ди-и! Поди от меня! Поди прочь, окаянный ты человек! – в мольбе сжимала до хруста пальцы спящая Женщина. – И потом… сегодня ночью вряд ли нам удастся с тобой встретиться, – Женщина-сон встала с кровати, – сегодня ночью ты будешь слишком занята… – Что?! Ты что-то знаешь про сегодняшнюю ночь? – ресницы спящей Женщины затрепетали, казалось, она вот-вот откроет глаза и проснётся. – Почему ты молчишь? Отвечай! Ты сказала, что сегодняшнюю ночь я буду слишком занята! Чем? Что произойдет? Что случится? Женщина-сон, дойдя до двери, повернулась – у неё было смертельно уставшее лицо – и вышла из комнаты. – Ах, ты, проклятая!.. – вот только сейчас спящая Женщина смогла уронить затылок в глубокую вмятину на подушке. – Ну, погоди, же! Я заставлю тебя сказать про это, заставлю! Заставлю… 9 Комната вновь уплыла со сцены, уступив место мёртвому бурелому на растерзанном наводнением лесосплаве… Чётко срепетированными, филигранными действиями монтировщиков сцены несколько брёвен из этого страшного застывшего хаоса опять плавно превратились в колонны, но уже не белые, а кирпично-красные, с искрой. Теперь это был парадный зал Дворца бракосочетаний. Родственники. Гости. Брачующиеся. Дородная артистка в роли заведующей ЗАГСом являла собой блистательный пример роскошного исполнения маленькой эпизодической роли: – Дорогие молодожены! В этот радостный, счастливый для вас и для ваших родственников и друзей день, позвольте мне от имени исполкома районного Совета народных депутатов поздравить вас и пожелать вам любви, искренности и счастья! Прошу, в знак состоявшегося в вашей жизни события, обменяться кольцами. Родственники и друзья молодых! Вы можете поздравить молодоженов! Вот вроде бы, ну, ничегошеньки нет смешного в этой тупой, завизированной в инстанциях крохотной текстульке, тем более, что массовка вокруг чёрно-белой пары вся сплошь слезилась от умиления, ан, поди, ж ты, – публика в театре хохотала чуть не до слёз. Вот что значит, – талант, дар Божий! А в ЗАГСе вдобавок ещё ударил по родительским и другим пожилым нервам маэстро Мендельсон. Шампанское. Суета. Цветы. Смех. Слезы. Краснота на колоннах погустела до багровости, и ещё на них появились светильники в виде факелов. Свадьба шла в ресторане «Центральный» полным ходом. На эстраде восседал немыслимый по составу оркестр-гибрид. В его репертуаре презренные шлягеры ещё только мечтали когда-нибудь назваться хитами. А на площадке для танцев в центре зала насекомоподобный «твист» уже массово уступал пальму первенства экзотическому «шейку». Кое-где, правда, мелькали коленные выверты древнего «чарльстона», но вот в углу зала один продвинутый молодой товарищ из «выездных в капстраны», демонстрировал между двумя изумлёнными «столиками» нечто невероятное: «брейк-данс». С определённым риском для своего положения, естественно. Но ресторанный угар всегда притуплял в человеке чувство самосохранения, для этого он, собственно, и был искусительно изобретён. Комплект светового оформления также был на уровне: «цветомузыка» на экране за оркестром, зеркальный шар под потолком и, конечно же, последний писк – «стробоскоп». Да не один, а целых два!.. Жених средних лет, вернее, вчерашний вдовец, а теперь уже законный муж нашей Женщины, был ещё только в самом начале опьянения. Ввиду большой массы его тела, этот процесс, похоже, мог сильно растянуться: – Лапушка моя!.. Он начал изливать свои чувства к жене с обращения, от которого её в далёком подростковом возрасте однажды стошнило прямо за обеденным столом. Тогда к ней так впервые обратился, подвыпив, её отчим, которого она в тот момент ненавидела сильнее, чем фашистских оккупантов. И хотя она уже давным-давно всех простила: и любимую маму за то «предательство» памяти отца, и сильного, красивого отчима, ставшего ей вскоре отличным другом… Но вот слово «лапушка» с тех пор имело для неё совершенно определённый запах и вкус. И сейчас Женщина даже заметно побледнела, сжав зубы и удерживая подкатившую тошноту. Однако распалившийся начальник не замечал таких тонких переходов в настроении своей новой жены. – Ты просто очаровательна сегодня!.. Ну, вот! Теперь ещё и «очаровательно»! Господи, где он их подбирает-то? – Весь наш отдел обалдел от тебя. Женщина поняла, что, если она хочет всё это дотерпеть до конца, надо сдаваться, и перекрыла в своей голове канал, соединяющий слух с мозгом. Такие штуки она к тому времени уже научилась делать. Но нам, не владеющим таким искусством, придётся выслушать любовную трель недавнего вдовца: – Они ведь даже и представить себе не могли, что у их начальника может быть, – он победно позыркивал на восседавших за столом подчинённых, – может появиться такая обворожительная жена! Подчинённые, тут же уловив шедший от начальника импульс, восхищённой улыбкой ещё сильнее натягивали губы на щёки и узко-узко щурили блестящие глазки. – Ты, лапушка… – теперь гора супружеского мяса жарко задышала в лицо Женщине своим любимым салатиком с чесночком, – ты, конечно, странновата кое в чем, но это ничего. Ведь только я об этом знаю… Ну вот, например, почему ты не захотела, чтобы мы до этого дня… так сказать, узнали друг друга? Мы ведь уже не дети, лапушка!.. А эта сокровенная мужская тема уже грозила Женщине близким и глубоким обмороком с плавным переходом в последующую многомесячную депрессию. – Но я героически все вынес и все вытерпел… Зато уж сегодня, – ты меня извини! Мы, – перешёл на страстный шёпот первый и законный муж Женщины, – будем любиться с тобой напропалую, до самого завтрашнего вечера!.. Спасение всегда приходит от противного – смех и раньше часто выручал Женщину, а на этот раз, оказался просто чудесным исцелением. Её речистому… Нет, слово «муж» он уже уничтожил безвозвратно, – её говорливому соседу вдруг тоже отчего-то стало страшно смешно. Тугое пузцо его подрагивало под длинным широким галстуком, который выдавливал на белый воротничок подбородок несколькими солидными складками. – Эй, вы, все! Ну-ка, помолчите там! – надтреснутым тенорком проверещал завотделом. Весь свадебный народ, как всегда, делился на две половины. Со стороны невесты мучалась в конце стола маленькая группка сильно пьющих друзей. Они мрачно, зло и планомерно надирались, пропустив визгливую команду новоокольцованного хряка мимо ушей. Приглашённые же из подчинённых отреагировали на призыв своего начальника дисциплинированно: они мгновенно заткнулись и по-гусиному вытянули шеи в его сторону. – Сейчас мы с моей лапушкой будем танцевать! Ва-а-альс! Это прозвучало, как объявление о внеочередной премии коллективу от руководства, и вызвало в гусином стаде восхищённое удивление. – Да-да! – сказал муж-начальник с известной интонацией: мол, «и нам ничто высокое не чуждо». – Я умею танцевать вальс, друзья! И это будет наш с лапушкой, – он умильно склонил голову к жене, добавив себе ещё парочку подбородков, – наш с лапушкой первый вальс! Сёма, скажи в оркестре: Первый вальс!.. Молодой воспитанник театральной студии при театре, исполнявший в массовке роль Сёмы, ещё не успел выскочить из-за стола… В оркестровой яме музыканты ещё только собрались перелистнуть свои ноты с Пендерецкого на Штрауса… А из корчившейся в кулисах комнаты Женщины уже доносился отчаянный крик: – Не-е-е-ет! Не-ет! Не хочу! Не надо! Свет померк, и всё исчезло... Вновь пустая Сцена тяжело задышала мертвенными всполохами своей промежуточной комы… – И снова: “вот и все”, – сорванным голосом просипела спавшая Женщина. – “Как мы… не любили друг друга”, – и она стала брезгливо вытирать ладони о плед. – Ты ужасно танцевал. Как пьяный жирный кролик. Даже теперь, мне кажется, так не танцуют. Ты танцевал ужасно - это все, что я могу сказать о тебе. Точка. Пока комната уплывала на свою промежуточную стоянку в кулисы, Женщина, лёжа с закрытыми глазами, молча перебирала пальцами тонкие ворсинки пледа. Но перед самым исчезновением в кулисах произнесла: – Что же сегодня произойдет?.. Ничего, я еще найду время поговорить с тобой… 10 В сценографической игре художника с колоннами возникла новая трансформация: на сцене появилась довольно внушительная садово-парковая скамейка весьма экстравагантной формы. Посредине этой скамьи, подвернув под себя ногу на восточный манер и зажав в кулаке короткую курительную трубку, сидел второй муж Женщины – рыжебородый художник Иван. Тонкий красный свитер и джинсы были ему как вторая кожа – жилистая мускулатура рельефно проступала сквозь одежду. На дальнем краю скамьи, отвернувшись в кулису, примостился Старик. Женщина, изумлённо глядя по сторонам, присела рядом с мужем. – Иван, где мы? – В Париже, по-видимому, – художник пыхнул сладким дымком «Золотого руна». – Что ты говоришь! А чего нас сюда занесло? Почему именно в Париж? – Ты же так мечтала побывать здесь. И, потом, когда-то я придумал для одной из картин любопытную скамейку. Ты еще тогда сказала: “Её место в Париже!” И пока я спешно много лет собирался в Париж, кто-то уже поставил здесь мою скамейку. Так что теперь дело за малым – ждать, пока привезут картину… А ждать – это искусство. И мы им владеем в полной мере, – Иван раскурил погасшую трубку. – А надолго? – На две недели. – О, так мы погуляем! Время-то довольно!.. Только сейчас взгляд Женщины наткнулся на спину Старика, и она окликнула его: – А ты-то что тут делаешь? Ты же невыездной! Тот ответил ей, не оборачиваясь: – Но только не в твоих снах. В них я всегда нахожусь там, где ты. Это – правда. Его лицо действительно иногда мелькало среди гостей на трёх предыдущих балах. Сначала он в ослепительном костюме короля Августа III-го танцевал на балу мазурку, потом – его седая шевелюра сверкнула за стеклом заклинившей дверцы тонувшего на сплаве трактора, и, наконец, в ресторане сидел последним с краю на невестиной стороне. Правда, «Первого вальса» он уже не выдержал, переполз от свадебного стола в оркестр и загудел там с лабухами до утра. Утром с одним из них же, с «тубой», пошёл на «жмура». Вобщем, это было одно из самых длительных его выпадений из современной ему действительности, после которого он ещё долго, играя уже сам, сгонял с клавиш чёртиков. – А почему ты совсем седой? – перепугалась Женщина. Артиста, исполнявшего роль Старика, природа действительно наградила красивой сединой и густой, к тому же, шевелюрой. Но вообще-то, автор пьесы «Щен» в этом месте, в ремарке предусмотрительно написал, что Женщина может спросить и «А почему ты лысый?». Ну, действительно, а вдруг в каком-то другом театре эту роль хорошо сыграет лысый артист? Не парик же ему надевать, в самом деле!.. – Ну-ка, повернись ко мне лицом? – потребовала Женщина. Старик нехотя повернулся. – И почему ты такой старый? Когда мы с тобой познакомились… – скороговоркой она сделала пересчёт: – 25 на 7, на 3, плюс 20, минус 40… Ты был моложе. – Просто ты никак не можешь вспомнить меня таким, каким я был тогда. Наверное, потому, что и сейчас частенько меня видишь. Я старею одновременно с твоими воспоминаниями обо мне. Кстати, я и сам не смог бы себя тогдашнего вспомнить. Иван глубокомысленно заметил: – Ты забыл сам себя, старикан… – Тебя не спрашивают, – грубовато оборвал его Старик. – Потаскайся с моё, забудешь маму родную, а не только… Старик встал со скамейки и, скользя рукой по её извилистым линиям, прошёл за её спинкой по хрустящему садовому песочку. Несколько раз хорошо потянулся, разминая затекшие руки. – Может, вам сыграть? Вон там и рояль в кулисах. – Нет, ты знаешь, я уже устала… танцевать. – Так ведь это… – Старик кивнул на Ивана, – последний твой танчик. – Нет! Не могу. Ничего не могу, – руки Женщины безжизненно упали на колени. – У меня уж очень сердце болит. Иван тоже потянулся и встал. – Ты посиди, отдохни. Я пока один начну. А потом ты ко мне подключишься. Женщина вздохнула и откинулась спиной на ребристую поверхность: – Только и делаю, что подключаюсь. Хоть бы кто-нибудь пришел и отключил уже совсем… 11 Трансформация сценического пространства продолжалась. Несколько бывших ресторанных колонн превращались в гигантский музыкальный инструмент. Это был фантастический «орган» из звуковых колонок, уходивший своими остриями в темноту колосников, а сцена превратилась в огромную дискотеку. Вдоль её стен кучковались знакомые лица “гостей” предыдущих “балов”. – Смотри, как я заведу сейчас всю эту толпу, – Иван, разминаясь, сделал пару виртуозных и сумасшедших по сложности танцевальных кренделей ногами. – Неужто усидишь? Женщина замахала на него руками: – Всё-всё-всё, иди, милый! А я уж постараюсь не завестись. Я ведь знаю, что это такое – танцевать с тобой. Могу умереть, так и не проснувшись. – Между прочим, некоторые считают, что во сне – это самая прекрасная смерть. – Не дай бог! Ты этого не знаешь… – Чего? Женщина помолчала, будто в сомнении, говорить или нет, но потом всё-таки решилась: – А вдруг во сне ты будешь знать, что ты умираешь и что – спишь… И тебе захочется перед смертью открыть глаза и взглянуть последний раз на этот мир?! Увидеть… ну, хотя бы трещины на потолке своей комнаты! Ты изо всех последних сил пытаешься приподнять веки, и не можешь!.. Все внутри тебя кричит и протестует, а сила, давящая на тебя, не отпускает!.. И ты умираешь. Умираешь, так и не увидев своего потолка… Это ужасно… Мне так рассказывали. – Кто? – Один мальчик. Так что лучше… Женщина не договорила и снова махнула от себя рукой. Зазвучала музыка. Дискотечные люди стали отлипать от стен и вскоре соединились, слились в нечто единое. То ли это было какое-то фантастическое пульсирующее животное, то ли волнистая, пузырчатая поверхность чего-то болотистого. Вот в это нечто и вошёл, как нож в масло, Иван. И погрузился. И исчез. – Иди, иди, попляши, – сказал с усмешкой Старик Женщине. – И не бойся. За тобой еще не скоро придут. Вдруг из недр разноцветной «танцующей» трясины вынырнул Мальчик первого сна, ещё юный, худенький, стройный. Подбежал к сидящей на скамье Женщине: – Эй! Почему ты сидишь? Смотри! Я тоже это танцую! Правда, у меня не совсем получается, я же мазурик, то есть, мазурщик! Но мне нравится! Как думаешь, я смогу научиться? – Конечно, ты способный! Нечто унисексное зацепило Мальчика и, по-поросячьему вереща, уволокло обратно… Из-за кулис высунулось знакомое бревно, а вслед за ним появились и несущие его могутные плечи Сплавщика: – Эй! А у меня получится? Правда, тут надо вертеться как бревно, на котором уже не ты, а кто-то другой пляшет “Барыню”! – И у тебя получится, только не убей кого-нибудь своей жердочкой! Бревно тут же осыпалось трухой на брезентовую куртку Сплавщика, и стайка лохматых головок с затянутыми джинсами ягодичками вмиг закружила в воронку и его. Только хитрая рыжая лиса с его шапки успела упорхнуть в кулису невредимой… Женщина прищурилась и заметила своего Первого мужа, притаившегося в углу: – Эй! А ты-то чего? Ну-ка, выходи!.. Стань вот тут, в сторонке! Это можешь танцевать даже ты! Первый муж стал подёргиваться, поначалу робко, стесняясь, и потому уморительно смешно. И вскоре всеобщая трясучка, потешаясь над толстячком, с превеликим удовольствием всосала в себя бывшего вдовца, а ныне разведенного завотделом и закоренелого женоненавистника… В сердцевине пёстрого месива танцующей толпы появилось маленькое пятнышко светлой пустоты, с красной точкой в центре – Иваном. Свет и пустота вокруг его извивающейся фигуры стремительно расширялись. Чавкающая людская плоть отодвигалась обратно к стенам дискотеки и, тяжело дыша, возвращалась к изначальному, более-менее человеческому облику… Танец Ивана раскручивался по спирали. И по такой же спирали взмывало ввысь чувство восторга и восхищения у тех, кому посчастливилось увидеть в тот день этот невероятный танец… Пред нами был Чародей, Колдун, Маг и Волшебник Танца! Чародей Legato!.. Таинственный и загадочный, он вплетал в безумный дробный ритм грохотавшей музыки тягучую, безразрывную, как смола, извечную недосказанность своих плавных движений! Это завораживало пространство, и оттого грудь задыхалась и трепетала! А острые уколы внутренней дрожи мурашками рассыпались по всему телу!.. Колдун Largo!! Суровый, жестокий, невыносимый, самый медленный из всех возможных темпов, он, словно пустынный бедуин в трансе, скручивал в своём неистовом вращении все наши земные чувства в тугой жгут сладостной истомы! Он затягивал всех нас в оранжевую свечу смерча, и в головокружительном верчении уносил в непостижимую даль!.. Маг Moderato! Отрешённый равно и от грешного мира и от покровов небес он, единственный срединный путник, всё же опускал их звёздные плащи на наши поникшие безжизненные плечи, и россыпи далёких светлячков проникали к нам в мозг, и дыхание вновь останавливалось!.. Тайна за тайной вновь возвращались в наши измученные души!.. Волшебник Andante! Самый главный, и самый добрый, он будто сажал, как детей, нас всех к себе на колени, и рассказывал самые-самые первые сказки! И мы возвращались по жгучей траве стыда в тот мир, из которого изгнаны были пращуры наши! И мир этот он собирал теперь по крупицам в наших бедных душах своим божественным танцем!.. И вдруг, когда всем счастливцам в тот вечер показалось, что эта нега, это блаженное созерцание долгожданного воссоединения всего со всем теперь уже не окончится во веки, Иван замер… Его pose лучилась гармонией и совершенством идеальных линий мужского тела. Погасла и дискотечная мельтешня, два прожектора схватили танцора лучами крест-накрест. Звуки музыки резко ушли куда-то вниз, под сцену и там, будто в дремлющем вулкане, глухо бурлили низкими частотами… Женщина медленно шла от скамейки к неподвижной фигуре своего второго мужа, роняя слова на сцену, будто слёзы: – С этим тоже: “вот и все…” Тут, кажется, больнее всего. Как мы… друг друга… любили… Странно, но своими танцами ты мне напоминал бегущего по снежной степи волка… Она обошла вокруг замершей фигуры с благоговением, как в музее вокруг классической статуи. Прошептала: – Ты танцевал лучше всех… Ты, кажется, действительно, лучше всех… был. Все сердце изорвалось! Не могу я больше терпеть! – и Женщина бессильно опустилась на пол… В это мгновенье подсценная лава звуков стала извергаться через «органные» колонки во всё пространство театра. И Дом впервые в своей нелёгкой судьбе задрожал. Его старинная кирпичная кладка загудела, увиливая от смертельного резонанса и сопротивляясь участи стен иерихонских. И устояла. Непобедимый, казалось, звук, шипя и плюясь искрами, как таранный факел на древнем ростре тонущей триремы, сдался и погас… Где-то в точке пересечения самой дальней и самой высокой линий сцены, как в кресте рокового прицела, сверкая белизной одеяний, явились Двое… Женщина уже кричала с паузами, как заезженная пластинка – Не-ет! Не-ет! Не-ет!.. А зал дискотеки напоминал разваливающуюся Помпею. Мальчик, Сплавщик и Первый муж носились меж гостей и в паузах между воплями Женщины вскрикивали: “Мазурка-мазурка-мазурка, барыня-барыня-барыня, вальс-вальс… Мазурка-мазурка-мазурка, барыня-барыня-барыня, вальс-вальс…” Тело Ивана вдруг ожило, сорвалось с места и взлетело туда, в глубину и наверх, где появились те долгожданные Двое… Поймав тело за руки, они беззвучно разорвали Ивана пополам, как матерчатую куклу, высвободив из ее нутра ослепительный белый свет. Женщина закричала так, что на сцене исчезло абсолютно все… В эту пустоту и кому кулис вернулась её комната. Стоя на кровати с закрытыми глазами и вскинув к горлу кулаки с зажатым в них пледом, Женщина продолжала кричать. Но затухающий её голос доносился издалека, оттуда, куда исчезли видения её снов… Женщина спрыгнула с кровати и кинулась к телевизору, лихорадочно бормоча: – Ты прислал вчера телеграмму, а я не стала её читать… Но я положила её вот сюда! Куда она могла деться? Куда?! Она заметалась по комнате… – Это что?.. … и нашла. Один клочок на подоконнике, другой – под батареей, третий – за телевизором… – Кто же её порвал?.. Ну, скоты, я вам устрою! Собрав все клочки в дрожащую ладошку, она перенесла их к столу. Села и начала складывать текст телеграммы, пытаясь его прочесть: – Так… попробуем… ”показа-что-бой-дня-что-то-изойдет”… Нет, не понимаю! И тут в её голове зазвучал голос Ивана: «Показалось, что с тобой что-то произойдет». – Вот ему тоже показалось! – обрадовалась Женщина и прочла следующие оборванные слова: – “росто-льнуло-це”… «Просто кольнуло сердце» – тут же «перевёл» Иван. – А у меня знаешь, как ныло? – пожаловалась она. – А это: “дво-ут-ду-дать-фона”?.. «Двое суток буду ждать у телефона». – “звони-тай”? «Звони. Прилетай». – ”ли-что”? «Если что». – ”ил-мне-нить”? «Или мне позвонить?.. Телефон у кровати, не дожидаясь разрешения, зазвенел сам. Женщина кинулась к нему, послушала, потом тускло ответила: – Спасибо Тонюш… Выхожу. Да. Медленно и устало она надела верхнюю одежду. Перед самым уходом опустилась на стул, сгребла лоскутки телеграммы в стеклянную пепельницу и подожгла. – Ох, ты… милый!.. Женщина заплакала, но слёзы воспоминаний не жгли её щёк, они просто катились и катились, не переставая… – Нет, Иван, я не буду тебе звонить. Напрасно ты себя на двое суток арестовал. Не будет меня уже для тебя. Не будет… В пепельнице сгоревшие чёрные лепестки телеграммы уже теряли тепло, пыхнув на прощанье парой голубых язычков пламени, испустив тонкую струйку серого дыма… А где-то в тёмной глубине за комнатой рушились, полыхали дворцы, балы и танцы её снов. И кричал кто-то голосом дурным: – “Ад! Ад! Геенна огненная!” 12 День был всё ещё тот же. Но комнату уже захватил вечер. В центре её, между кроватью и столом, еле уместилась застеленная свежим бельем раскладушка. Женщина уже в светлой пижаме сидела на кровати с телефоном в руке. – Добрый вечер, Валерия Викторовича можно к телефону? Здравствуйте, Валерий Викторович, это с вами говорят от Калашниковой… Да, в курсе… Да, знаю… Завтра в десять ут… На другом конце провода повесили трубку. Удивлённая таким быстрым окончанием разговора, Женщина положила и свою. И тут же раздался звонок. – Алё? Привет, Герочка… Я сержусь? С чего это?.. Просто так? Да нет, Гера, и просто так не сержусь… Нет, завтра меня не будет… И послезавтра тоже не будет… Ну, может, через недельку. Не знаю, махну куда-нибудь отдохнуть… А ты позвонишь Тоньке и узнаешь, когда я приеду, она будет в курсе… А причем здесь ты? Да с какой стати я должна на тебя сердиться? Гера, пошел ты со своим щенком, знаешь, куда? Нет его! Не приходил. Не знаю, в обед я его тоже не видела! Хватит, Гера, я устала, не звони больше. Теперь я спать хочу. Женщина глянула на часики и снова набрала номер; подождала и заговорила бодро. – Геннадий Ефимович? Здравствуйте, товарищ часовой! Не спите на посту?.. Молодцом!.. Как себя чувствуете?.. Ну что вы, все будет в порядке!.. Конечно, не переживайте!.. Да, пожалуйста, если вам не трудно, позовите его!.. После паузы она заговорила уже без показной бодрости, устало, но очень тепло и как-то по-домашнему: – Это ты, Старик? Ну, что, спишь? А-а, бессонница, – это тебя Ефимыч заразил. Ты поменьше с ним, у него-то это уже в крови, а тебе спать надо, иначе ты… Ну, всё-всё, не буду… Ты был у меня днем, что ли? Так запасы-то спиртные мои, кто подчистил?.. Да ладно, я же не сержусь… Завтра поставлю новенькую… Хотя завтра… Завтра… Подожди-ка секунду… Она опустила руку с трубкой на живот и задумалась… В тишине за окном прошуршала машина и свет от её фар нарисовал на потолке подрагивающую абстрактную картинку… В трубке заворчало и Женщина подняла руку обратно: – Нет, нет, я здесь, не волнуйся… Знаешь что, милый ты мой? Завтра мы с тобой сотворим такую штуку… Мы с тобой часиков в семь-восемь вечера дёрнем в лес!.. Не надо, – сразу же прервала она начавшиеся отнекивания Старика, – я знаю наперечёт все твои болезни, можешь не беспокоиться за свой радикулит. Мы поедем с тобой в такой лес, где на опушке стоит одна старенькая одинокая избушка… А у Тоньки есть один парень, так у него домик в лесу свой, но он там практически не бывает. Ну, что, - сможешь? Некоторое время она, усмехаясь, выслушивала всякие несуразные отговорки Старика и, когда это ей, наконец, надоело, бесцеремонно перебила его: – Всё? Или ещё какую-нибудь дурь будешь выдумывать?.. Вот и хорошо. А на работе уж как-нибудь договорись там у себя, подменись… Ерунда, пусть вон Лешка вместо тебя поиграет. Ты его сколько раз выручал! Давай, звони ему, а потом меня наберёшь. Ничего не поздно ещё, звони!.. Женщина безучастно осматривала свою комнату и в её скользящем взгляде уместился десяток заждавшихся бытовых дел. От компромиссного «…хотя бы побелить…» и неизбежного «…дуть скоро будет, затыкать уже надо…» до риторического «а пыль на лампе я протру когда-нибудь?..». И уже чуть совсем не испортила себе настроение, когда наткнулась глазами на внушительную стопку непрочитанного на углу стола, благо звонок Старика отвлёк от разных самогрызных мыслей. – Ну, уговорил?.. Вот и умница… Да там всё есть: и печка, и дровишки, и колодец, и все-все-все… И спать есть где, и тебе и мне. А белье чистое я с собой возьму… Ну, вот и хорошо! Вот мы и попросим завтра у Тоньки ключики от этой избушки… И поживем мы с тобой там, милый… А хоть сколько! Можно целую неделю прожить, а то – две!.. Как это, что делать будем?! Да просто отойдем от всего, размякнем, по лесу походим… Ну, да, побродим по лесу, – Женщина прикрыла глаза и отдалась красивой фантазии. – Лес-то сейчас красивый-красивый!.. В деревню сходим, молока купим, парного попьем, сметаны настоящей, чтоб ложка стояла, хлеба деревенского печного, тёплого… Ну, конечно, похрумкаем огурцами… Ты чего засопел? Ну, - что ты, что ты? Ну, не плачь! Не плачь… Женщина глубоко вдохнула, удерживая и свои глаза, и заговорила нежно, как с ребёнком: – Знаешь, как мы с тобой отдохнем!.. От всего-всего!.. Ото всех-всех!.. Ну, конечно: только мы с тобой, и никого больше, никого! Верно, мой хороший, верно: и пить мы больше не будем… Ну, «совсем» – это уж ты загнул, я тебя знаю, врун порядочный… Ну-ну-ну, не злись… И все у нас, ладно, будет. Все-все-все… Ведь я тебя очень люблю, Старик… Ты у меня один такой… Ну, вот и хорошо, а теперь иди, ложись спать… Уснешь, уснешь!.. Иди, я тебе приснюсь… Нет, завтра утром у меня в десять одно дело, да и на работе договориться нужно, потом ключи у Тоньки взять. Так что, ты сиди дома и жди. Я за тобой заеду. Ну, пока… Спокойной ночи, мой хороший… Женщина положила трубку и бессильно откинулась на стенку шкафа. Полежав, взглянула на часики и осторожно чуть повернула ручку громкости радио. – …кончены, – тут же мягко произнёс диктор. – Спокойной ночи, товарищи! – Ну, вот… спокойной ночи… – она поползла по кровати к туалетному столику. Подводя итог дню, и отпуская подсознание до утренней поверки, так же негромко и даже благозвучно зазвучал из репродуктора гимн. Между прочим, когда вот так его, чуть-чуть, то он не такой уж и страшный… Перебравшись к трельяжу, она взяла крем и, кладя на лицо, сказала себе в зеркало: – Ну, вот чего ты тряслась целый день? Кошмары снила… Дура ты, дура, милая… Взяв какой-то листок со столика, прочла: – “Что ни увижу, что ни услышу, только тут, - показывает на сердце, - больно”. Музыка закончилась. Женщина повернула ручку радио на полную громкость, и комнату заполнило тихое потрескивание эфира…. 13 В дверях появился утренний Юноша. Изорван, изодран. Лица нет – всё в крови. Прислонился к дверному косяку. Женщина увидела его в зеркало и еле удержалась: – Ттвою мать!.. Потом вздохнула, не разжимая губ, и опустила локти на столик: – Та-ак… Ну, что сделать, – спросила она Юношу через зеркало, – вышвырнуть тебя к чертям собачьим? Или – что?.. Парень молчал. Боль, конечно, терзала его, и видно было, что он терпел её уже из последних сил. Но это всё были их мужские дела: драться, спиваться, калечить друг друга, подыхать на работе, сходить с ума и так далее, она в это уже не ввязывалась и потому говорила жёстко: – А зачем ты сюда припёрся? Ну, правильно, я и забыла, – ведь таких на вокзалы ночевать не пускают и на переговорные пункты тоже! А я таких пускаю! Ко мне можно! Кто тебя избил? Молчишь… Ну, и… бес с тобой, молчи… Ах, Герочка, я тебе устрою. То-то ты у меня прощенья просил по телефону… Юноша неуклюже повернулся и взялся за ручку двери. – Куда ты, дурак?.. Иди, на кухню, умойся… В квартире никого нет. Юноша сильно хромая, ушёл, но почти тут же вернулся. – Что? В чем дело? Юноша попытался что-то произнести разбитыми губами; она догадалась: – Воды нет? Никакой? Блин… Сядь. Она принесла с кухни чайник, таз…. Всё тесно, неудобно… Осторожно, морщась и шипя, он снял через голову рубашку и с помощью Женщины умылся. Когда они стали смазывать зелёнкой ссадины и кровоподтёки, на секунду замялись, но потом он снял и брюки, потому что внизу его тоже хорошо попинали… Конечно, красивым было его мальчишеское тело. Ещё не огрубело, не налилось мужичьей наглостью. Женщина смотрела на него прямо и спокойно, а он этого не стеснялся. Она всё убрала, подтёрла пол. – Давай рубашку, замочу. Утром выстираю. Утюгом сам потом высушишь. Вернувшись из ванной, Женщина забралась обратно в кровать. Какое-то время они оба молчали; он, смешно разрисованный с ног до головы зелёнкой, сидел в плавках у стола, а она в пижаме лежала поверх одеяла на спине, закинув руки за голову, и смотрела в потолок… – Ешь там, на столе, под салфеткой… Что, нечем? Ну, не хочешь - не ешь. Унеси тогда на кухню. Поставь на мой столик, где голубь нарисован. Юноша выполнил и вернулся обратно на стул. – Теперь гаси свет и ложись. Только сильно раскладушкой не скрипи. Парень что-то замялся. – Что? Несмотря на разбитые губы и, вероятно, парочку выбитых зубов, говорил он сносно: – Я… вам не помешаю, если… – Если ляжешь со мной – помешаешь, – оборвала Женщина. Юноша улыбнулся глазами: – Я не в той форме для этого… Я просто хотел бы немного почитать… – Что?! – она вскинулась на локтях и вытаращила глаза. – Немного почитать, если только вам свет не помешает. – Ложись спать и не выдумывай. Ему набили морду, он умылся и стал читать книжку, – она забралась под одеяло. – Свет мне будет мешать. Ложись. Юноша покорно выключил свет; поскрипел раскладушкой; затих… За окном опять зашуршал автомобиль, комната озарилась светом его фар, а на потолке возникли дрожащие абстракции… – Где ж ты ночевал прошлой ночью? – нарушила тишину Женщина. – На переговорном, – тут же откликнулся Юноша. – Не ври. – Почему - вру? – Так, врешь, я знаю. – Да, действительно, – признался парень. – Я на вокзале был. – Тогда у тебя были бы черные ногти. – Откуда вы-то знаете? – Каждый человек хоть раз в жизни бывает бездомным и ночует либо там, либо там. – Каждый? – Почти… Будто заполняя паузы, шуршали за окном машины… – Где жил-то, у бабы? – У одной девочки. – Еще лет пять поживешь у баб и девочек и начинай псоветь потихонечку… Женщина отвернулась к стене, но через пару минут села. – А! Включай свет, читай! Юноша тяжело встал с раскладушки, зажёг свет, из пиджака достал сложенную пополам тетрадку… – Вслух читай, может, усыпишь. Он поискал в тетради, а, найдя, улыбнулся и стал читать: – Краснозобая гагара, чернозобая гагара… кряква, гоголь, шилохвост… беркут, тетерев, черныш… камнешарка, свиристель… турухтан, фифи… – Эй, хватит! Юноша поднял голову от тетради. Женщина смотрела ему прямо в глаза: – Ты что, дурной? – Как? – не понял парень. – Ну, сумасшедший, что ли? – Почему? – он совсем растерялся. – На кой тебе это нужно? – Я люблю птиц. – И что из этого? Кто же их не любит? Читаешь какой-то каталог… Когда любишь что-нибудь живое… Или ты специалист по этому делу, по птицам? – Нет, совсем не разбираюсь. – Тогда что? – Стихи о них пишу. Женщине, похоже, это не очень понравилось. – Вот оно что… Хорошие? – Да. Она резко приказала: – Читай, – и откинулась на подушку. Он начал так, будто стихи постоянно звучали у него внутри, с полуслова: …сказал, будто слово, какое открыл. Будто клад, неведомый, тайный, прекрасный и жуткий отрыл. Глаза заслонив ладонью… Прищурил глаза и больно садануло по ним белым рельефом. Очертанием нежным на розовом фоне. Будто облако, вымытое бутылочными слезами, отпечатанное сковородочным дном и прочим посудным аксессуаром в форточку залетело… Да так и осталось. Голубем на клеенке… Остановился, закрыл тетрадь, лёг… – И так далее… В комнате повисла пауза. – Стихи действительно плохие, – жёстко проговорила Женщина. – Как я и думала. Но… Что-то слишком много ты понимаешь. Для своих лет. – Мне от этого не легче. – Расскажи-ка мне о себе. – Это было бы интересно, если б не было… глупо. – Да? Почему же? – Потому, что банально и примитивно. – Сколько тебе лет? – Двадцать. Я - старый. – А я? Мне… ну, положим, тридцать? – Это еще хуже. – А сорок, пятьдесят, шестьдесят и так далее? – Доживем – увидим. Вероятно, там посветлее будет: может быть ума, опыта набираются… Если добираются. Где-то у соседей заплакал ребенок. Юноша резко вскочил с раскладушки. – Что с тобой? Напугал!.. Парень опустился на стул. – Ничего. – У тебя что, есть ребенок? – Он не ответил. – Сколько ему? Помолчав, Юноша глухо произнёс: – Было четыре. Сейчас нисколько… Я не добежал до больницы. Вернее, добежал, но уже было поздно. Потом долго не мог ничего руками поднимать. Двумя одновременно… За окном раздался визг тормозов и вслед за ним – пронзительное верещанье собаки. Машина уехала. Собака осталась. – Погаси свет!.. – крикнула Женщина. Они оба приникли к окну… Собака все еще была жива. И вдруг начали выть, скулить, лаять окрестные домашние и бездомные собаки! Этот звериный плач разрастался и наполнял всех, кто его слышал, диким первобытным страхом… Женщину заколотило, и она лихорадочно забормотала: – Мама, мама, мамочка, мамуля, миленькая, родная, любимая моя мамочка!.. Включи свет! – она отшатнулась от окна и бросилась на грудь Юноши. – Скорей, скорей сожми меня! Господи, опять затрясло! Я сейчас развалюсь вся от этой дрожи. Крепче сдави меня, крепче! Чтоб я захрипела, как она… Во мне уже нет тепла, не осталось нисколечко тепла во мне… Как ледышка на веревке… бьюсь о кирпичную стенку под ветром… все разбиться не могу… Ну?! Разбей меня хоть ты!.. А-а! У тебя самого мордочка разбита… Щенок бежал, бежал, споткнулся и разбил себе мордочку… Отпусти меня… Отпусти, сказано! – крикнула она. – Мне уже жарко. Юноша не отпускал её, держал, крепко обхватив руками. – Нет, холодно. – Врёшь! – она ударилась лбом в его грудь. – Всё, всё врёшь… Ты ж сам тоже трясешься, чем ты меня согреешь? Голубем?.. Бог ты мой! Да ты сам – голубь на клеенке. Дурачок! Ты хоть голубь, а я-то – клеенка! Ты хоть и нарисован, но все же что-то похожее на живое существо. А я исчерчена какими-то правильными и неправильными треугольниками, даже квадратами, да что уж скрывать и ромбами - тоже! Я исполосована следами от ножей, вилок, кастрюль, бутылок!.. И вдруг она чего-то испугалась и дальше заговорила торопливо: – Прости, меня, малыш, прости, родной, не понимаю, что несу!.. Ты обязательно про нее напиши, про эту нашу с тобой собаку, ведь она тоже была живая, хоть и не птица. Ты даже вон про нарисованного голубя и то сообразил, а она, – так называемый, наш друг. Это еще большой вопрос: возьмут ли о н и нас в друзья… Напишешь? – Напишу, – он сжал её ещё крепче. – Напиши, напиши… Она мягко освободилась от его рук: – Только обо мне ничего не сочиняй, не надо. – Я о тебе… – стихи заполыхали внутри Юноши. – Милый, не спорь, – перебила она и прикрыла ему рот ладонью. – Молчи. Меня уже сочиняли. Не помогло. Ни мне, ни им. И красиво писали, ох, как красиво! И даже иногда талантливо. Да к худшему это получилось. Так что не упоминай меня. Даже имя мое, ладно?.. Тш-ш-ш… И сам не заводись. Вам, мужчинам, особенно вот таким: старым, двадцатилетним, это противопоказано. Мы поплачем и все, а с вами что-то такое… глупое происходит. – Это верно… – Я знаешь, о чём подумала, может быть, это была не она, а он? – Кобель? – Что ты! Кобеля задавить не так-то просто. Мне вообще кажется, что нельзя так собаку называть, если уж человеческой грязи прилипло… Пёс… А, может быть, щен… – Щен, скорей всего. – Почему? – Не знаю… Мне вообще показалось, меня переехали. – И меня… И вот он – Поцелуй. Настоящий. Долгий. Бесконечный. Не предверие чего-то, что нетерпеливо стоит за ним в очереди. И не усталое послесловие к тому, что в рыданиях или в смехе содрогало плоть в своих сладких конвульсиях до потаённых глубин. Нет. Поцелуй и только. Сам для себя. Чтобы улететь… Чтобы провалиться… Чтобы мир вокруг завертелся и исчез… А время остановилось. И жизнь закончилась. На этом чистом и светлом счастье… И только на нём. – Во-о-от… – спустя вечность выдохнула Женщина. – И просить не надо. – Разве ты раньше… просила? – Брось… – Хорошо. – Будем ложиться или поговорим еще? – Ляжем вместе. – Хорошо. – Я погашу. Свет в комнате погас. Вместе с ним и тревога ушла из Женщины. Она вся наполнилась покоем и тишиной. Дальше они говорили шёпотом: – Знаешь что? Теперь мне умереть вдруг захотелось! – Зачем умирать, коли… нам жить так… хорошо… Что-то меня снова затрясло, как вначале, но только как-то хорошо, радостно… – А я, было, испугался, я думал, ты меня прогонишь. – Прогнать! Где уж! С нашим ли сердцем! – Я и не знал, что ты меня любишь… – Давно люблю… Музыка и любовь захлестнули сцену… А после кто-то еле слышно произнёс: – Браво!.. То ли на сцене, то ли в зале. А, может быть, и показалось… – Ты замерз… Спи… Я тебя накрою. И укачаю. Женщина стала напевать: Когда будешь большая, Отдадут тебя замуж… А дождь будет лить-лить… А муж будет бить–бить… Когда будешь большая, Отдадут тебя замуж… Женщина, что смотрела спектакль, сидя в кресле у правого портала, тяжело поднялась на ноги. Качая головой и пошатываясь, она побрела по авансцене. Дойдя до конца, остановилась… Мужчина, тот, что в самом начале спектакля позвал её на сцену, вышел из-за портала. Скорее всего, это был всё-таки режиссёр. Он посмотрел на Женщину вопросительно: давать занавес? Женщина испуганно вернулась обратно. А в тишине комнаты слышалось ровное дыхание спящего Юноши. Женщина, согнув на подушке локоть, смотрела в его лицо и никак не могла насмотреться. Наконец, осторожно положила голову и забылась… На сцене ничего не происходило неправдоподобно долго. Однако зрители всё смотрели и смотрели на сцену. И ждали. И вот по Сцене со странным шелестом проскользила какая-то тень. Вдалеке щёлкнул английский замок. Шаги, по-старушечьи шаркая, приблизились к двери. Два поворота ключа и тапки быстро-быстро прошлепали обратно. Женщина вскочила с кровати, подбежала к двери и толкнула ее. – Анна Леопольдовна! В коридоре щелкнул английский замок. – Ну, зараза! Щеночка, прости, я включу свет, – эта полоумная нас закрыла. Нужно как-то открыть дверь. Слышишь?.. Женщина включила в комнате свет, подошла к кровати и нежно прошептала: – Спишь? Она склонилась над Юношей, но вдруг резко отшатнулась от кровати и дико закричала! А со стороны улицы снова завизжали тормоза. Эти два звука насквозь пронзили короткую белую ночь и тут же угасли в её заоконном сером мареве, из которого донёсся вскоре далекий женский голос: – Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастает, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие… всякие… 14 В антракте часть зрителей пряталась от дождливой мороси под козырьком главного входа в театр. Бурных обсуждений увиденного они не вели. Каждый курил себе молча и в одиночку. А некоторые запалили уже и по второй сигарете. Одна внушительного вида дама стояла несколько наособицу. Она держала в крепких пальцах папиросу, которая постоянно гасла, потому что дама, каждый раз, прикуривая её заново, затянуться тут же забывала. Она задумчиво рассматривала узор мокрой решётки, окружавшей здание театра… В зале, начиная второе действие, зазвучал Мужской голос: – Этот дождь, кажется, не кончится никогда. И сквозь стекла, сплошь зареванные им, пока совершенно невозможно ничего разглядеть в комнате Женщины… Под козырьком, будто услышав, что «уже началось», все торопливо побросали курево в урну и заспешили в зал, минуя полутёмную, странно-пустую зрительскую часть театра… Мужской голос продолжал плыть над рядами партера: – Зато, если скользнуть взглядом по мокрой обшарпанной стене дома вниз, станет хорошо видна сама Женщина, неподвижно стоящая около своего подъезда… Дождь, похоже, задался целью промочить её до костей и она этому никак не сопротивляется, хотя зонтик - вон, торчит из сумки… Опоздавшие курильщики, пригибаясь, крались по проходу между рядами к своим местам… Рассевшись и взглянув на сцену, они попали из дождя в дождь: комнату Женщины перекрывала декорационная ставка «Окно». За окном виднелся неясный, размытый, будто сливающийся с потоками на стеклах, женский силуэт… Он колебался, извивался, беспрестанно менял свои очертания… – Действительно промокла до нитки… – продолжал рассказ Мужской голос. – Надо же ей переодеться во что-нибудь сухое, почему она тянет? А-а, нет – раздевается. Н-да… Где ж это она умудрилась так исхудать? Да и… постареть. Вам-то пока не видно… седина, морщины, и еще что-то неуловимое… Сколько же прошло времени? Трудно сказать. Ведь так можно похудеть и за месяц, а можно и за год-два… Эту расшитую «душегрейку» когда-то давным-давно подарил ей ко дню рожденья один славный рыжий сибиряк… А толстые тёплые носочки с узором связала перед самой смертью мама… «Окно» дрогнуло и поднялось к колосникам. – Похоже, всё это время она провела не в своей квартире. Обычно так выглядит всякий дом после внезапного отъезда и длительного отсутствия… Что ж, надо приниматься за уборку, а она опять медлит… Свет на сцене набрался окончательно. Женщина сидела на кровати, а в дверях стоял, покачиваясь, Старик. Прежнее благородство черт его лица сильно смазалось. Весь вид говорил о жестоком, отчаянном запое. В одной руке дед сжимал пучок поникших головок синих васильков, в другой – сложенный вчетверо листок бумаги. Старик молча прошёл в комнату и сел к столу. Женщина достала из сумочки “маленькую”, протянула. Старик взял, налил водку в стоявшую на столе чашку с засохшими остатками кофе, выпил, тяжело закашлялся. Вытер тыльными сторонами рук слезящиеся воспалённые глаза и хрипло заговорил, постепенно всё больше пьянея: – Спасибо, родная… Вот. А это, – он кивнул на букетик, – тебе. Ну, как ты? Сердишься? Обижаешься? Злишься?.. Женщина не отвечала. Она, кажется, и не слышала его вовсе. Она сосредоточенно разглядывала нитку, распустившуюся в вышивке на душегрейке… – А ты сама? Разве так можно… Так нельзя… Молчишь. Ясно. Сколько я должен? Женщина поморщилась. Нет, значит, она слушала Старика, хоть, может, и в пол-уха... – Хотя, какая разница, все равно денег у меня нет никаких… Ни малых, ни больших. Как говорил один мой друг по утрам, со зрением что-то совсем плохо стало: денег, говорит, совсем не вижу! – дед попробовал засмеяться, но поперхнулся и опять долго, мучительно кашлял. Отдышался, утёр глаза и снова заговорил: – Этот мужик, сторож-то с лесопилки, помнишь? Ну, тот, что нас на телеге своей от станции вёз… скотина он, вот кто… Женщина повела головой, отворачиваясь к окну, и брови её чуть дрогнули. – Ладно, ругаться не буду… Но я ж ему всё объяснил, всё ему растолковал, что нельзя мне, нельзя! Нет, гад, сбегал… Под огурчики, говорит… Вот и похрумкали. Так похрумкали, что и зубов не осталось… Он шумно вздохнул. Его глаза двигались трудно, и говорилось ему тоже нелегко… – У меня всё так и стоит лицо твоё перед глазами. Ну, там, в электричке. Сидишь белая, странная, в окно смотришь на отраженье свое, а, может, еще дальше куда-то, и молчишь. Вот как сейчас. Я тебя и так и эдак. Дурень, все рассмешить хотел, а ты и глазами не улыбнешься. А приехали когда… Женщина повернулась к нему. Она глядела как-то странно: то ли изучала новое качество его лица, то ли, действительно рассматривала нечто за пределами сгорбленных старческих плеч. – Мне ведь страшно стало, ей богу! Ты мне то ли ведьмой, прости, конечно, то ли утопленницей казалась… А потом вдруг, как взвеселишься! Давай шмыгать туда-сюда, еду готовить, постели стелить, дрова к печке таскать! Смеешься, тараторишь, такая счастливая, веселая, добрая! Как солнце взошло в избе-то!.. Черное, видно… Ноги-то, гляжу, у тебя подкашиваются. Ну, думаю, клин клином вышибают! И завел тогда всю эту ерунду про себя. Про жизнь свою, про лагерь… Со страху, видно… Ну, конечно, со страху. За тебя, за себя тоже… за нас обоих. Видно, что-то, всё-таки, она рассмотрела в тех пределах, где витал её взгляд, – он стал более осмысленным, хоть и удивлённым. – Что ты! О н а с у меня тогда и в мыслях не было! Дай, думаю, просто расскажу ей всё, может, отвлечётся, зацепится за что, да своё и перетерпит… Ну и дурак. Вышло-то оно вон как… Старик остановил тяжёлый взгляд на своей руке и взмахнул листком, зажатым в кулак: – Я ведь с этой твоей запиской… как рухнул наутро, так до сего часа опомниться и не могу. Вон ты чего удумала… вон чего! Старик хлипнул носом и даже немного всплакнул… Потом, стёр слёзы со щёк, шумно, как старая лошадь, но осторожно, чтоб не сорваться в кашель, вздохнул и коротко глянул на Женщину: – А что молчишь и сейчас – это плохо. Дело, конечно, твое, ты меня, дурака, умней, но говорить, разговаривать тебе сейчас надо. На-до! На этих словах и по её щеке стекла первая слеза. Язык Старика уже вовсю заплетался: – Думаешь, почему мужики пьют много да часто? А чтоб поговорить! Да-а. Вот все смеются над ними: о бабах, да о политике. А ведь он, русский мужик, берет, в душе-то своей, смотри, каким обхватом! - и дом свой, печку с бабой, и одновременно отношения международные! Значит, у него кипит. И - тут, и там. Значит и тут, и там у него жжёт, пожар! А где ему еще говорить, а? Где рот раскрыть? Только за бутылкой, потому что за ней, родной, все равны… Все! И тебе не надо сейчас молчать. Тебе разговаривать надо, говорить! Разговаривать и говорить! Ты, милая, не отчаивайся! Да леший с ним, как-нибудь вывернемся, выкрутимся! В этой части монолога наступило так любимое Стариком diminuendo и, постепенно затихая, его coda (буквально - хвост) уже еле шевелился: – Ты вот пишешь: не надо, а я пришел… Ты: не надо, а я… Откуда у тебя тогда взялось это? Успокоила… Я-то расслабил душу. Тяжко стало. А ты как рукой прохладной на горячий лоб. Успокоила. И - в сон. Вот тебе и проснулся. Вот тебе и на!.. Голова Старика упала на руку, лежавшую на столе, и он заснул, изредка всхрапывая. Женщина медленно встала с кровати, вынула из его скрюченных пальцев синие трупики васильков, взяла с телевизора вазочку и вышла из комнаты, оставив дверь открытой. Вдруг её проём почти полностью заполнило крупное женское тело… Старик тут же обеспокоено поднял голову: – А-а, Тонька… Ты только не ругайся сильно, ладно? Но это был уже последний всплеск чувства самосохранения и он снова отключился. 15 Женщина вернулась в комнату с цветами, молча протиснулась мимо Тоньки и поставила вазочку на стол. – Значит, ты все-таки, появилась, – проговорила Тонька. – Это хорошо. – Она заметила на столе водку. – А пьёте вы, значит, теперь вместе, на пару. Нашкодили, как блудливые щенята, и смылись!.. Женщина молча стояла рядом, прислонившись спиной к шкафу и опустив голову. – Можешь ты мне, хотя бы как-нибудь косноязычно объяснить, отчего это такой запойчик на вас напал? Не молчи, слышишь? Это в твоих же интересах – рассказать все, прежде чем я поставлю тебя в известность о том, чего мне, мне все это стоило! Кстати, завтра утром мне нужно отдавать чёртову кучу денег, чтобы вернуть долг, которым я оплатила ваше веселье Феликсу! А у меня этой кучи нет. Может быть, у тебя есть?.. Старик приподнял голову: – Поздравляю! – Спасибо, дорогой, спасибо, милый… – Тонька повернулась к нему, но он уже уронил голову обратно и снова заснул. Она перевела глаза обратно. – О чём я говорила-то?.. Женщина достала из шкафа ассигнацию, протянула. – На кой мне сдались твои паршивые копейки! – Тонька ударила её по руке. Женщина забилась в угол на кровати, поджала колени и отвернула лицо к стене… – Та-ак… Хочешь, значит, отмолчаться… Мне, может, в суд на тебя подать? Не пожимай плечами! И не изводи меня! У меня не осталось ни одного живого нерва из-за ваших выкрутас! Фелечка намотал мне их на кулак, да ка-ак шваркнул моей душонкой по стенкам да батареям! А потом… Тонька захлебнулась, прошла к окну, и некоторое время стояла молча, пытаясь справиться с собой. – Господи, как я только после всего этого выжила, как смогла я вынести только один день такого… таких… Звери!.. А я вынесла. И тебя вот только ждала. Будешь молчать? Ну, хорошо, это тебе дорого обойдется… Она повернулась от окна, подойдя к столу, села напротив спящего Старика и тихо начала свой рассказ: – Когда они ворвались ко мне через две недели после вашего исчезновения, мне показалось, что моя комната встала на дыбы, дом встал на дыбы, улица, город, весь мир встал на дыбы, не говоря уж о моих волосах на голове. У меня как-то сразу похолодели руки и внутри все сначала вздрогнуло, задрожало-затряслось, а потом осталась во мне только какая-то замороженная пустота, будто мне в живот положили огромный кусок льда… Феля медленно так подошел ко мне, взял двумя пальцами за горло… другой рукой, кулаком, прижал нос… Глаза белые, невидящие, смотрит куда-то поверх меня… На тебя, наверное?.. Губы шевелятся, тонкие, белые… Два слова сказал: “Где, говорит, где, сука!” Не дёргайся, это я – сука… я, а не ты. За ним в дверях – Герка, тоже зеленый весь и мокрый, в поту… Феля горло мне сжал, я говорить не могу, глаза из орбит вылезли… сижу, сиплю… Герка подскочил, отшвырнул его… “Задушишь”, – говорит. Правда, чуть не задушил… Старик опять поднял голову и обвёл комнату мутным взглядом: – П-поздравляю! – Вот спасибо, хоть ты что-то еще можешь промычать… – откликнулась Тонька. – Да, чуть не задушил, хотя конечно, лучше был уж придавил… Ну, так что? Все молчишь, язычок проглотила?.. И вдруг она закричала. Закричала не в голос, а хрипом, рвя связки: – Дрянь, дрянь, дрянь! Дрянь ты! Схватила бутылку и одним глотком допила водку. – Не-ет, не могу я так от тебя уйти, не могу… Вон ты какая чистенькая, в беленьких носочках, в юбочке, душегреечке!.. Ты решила отмолчаться? Думаешь, надоест мне, плюну да уйду? На-кось! Я тебе сначала все расскажу. Все, чтоб ты… чтоб… если в тебе хоть что-то человеческое еще осталось, хоть что-то живое, святое… Женщина на кровати стиснула виски в ладонях, но не удержала себя, и слёзы полились. – И ты меня выслушаешь, не мотай головой! А плакать буду я, а не ты! Я ведь, дорогая, и плакать-то уже не могу. Во мне слез уже, как в выжатом лимоне… Ты, милочка, слушай… Тонька встала и опять отошла к окну. – Выясняется, что буквально на следующий день после того, как вы смылись, учинив этот зверский погром в избушке, Феликсу возьми, да и понадобись взять там что-то сильно важное. И он туда приехал. И увидел… Может у тебя в тот день что с головой случилось? Тонька глянула через плечо на Женщину, но та, широко раскрыв мокрые глаза, смотрела в одну точку… – Ну что ж… Это еще ничего, я за ваш разбой расплатилась с ним, – наскребла по углам, по девкам назанимала… Но оказывается, они там кое-что прятали. Уж что – не знаю. Может валюту, может и наркоту. И это “кое-что” пропало. Вот они и взбеленились… И ты знаешь, что они сделали?.. Тонька повернулась. – Они меня пытали. Не отворачивайся, так было… – Прраввильно, Тонька! Давай, бей, ругай! Все… пррав-вильно! – гаркнул дед. – Заткнись ты! – цыкнула Тонька на него. – А ты, милая, не в стенку смотри, а мне в лицо! На твоих обоях ничего не написано, зато на моей роже ты картинку, ох, какую увидишь!.. Она грузно оперлась ладонями о подоконник, а лбом уткнулась в раму окна: – Они были очень изобретательны. Разве что только не собаками, как в Чили, но вместо собак они себя на меня спустили, с цепей. Это потом, уже к вечеру они до того додумались. Герка сгонял за коньяком, и началось. До семи часов утра. Потом через день. Десять дней. Итого пять ночек. Пять ночек я в гестапо провела. Сбежать боялась. Убили бы. С собой покончить воли не хватило. Как, ничего?.. Она подняла голову и посмотрела на своё отражение в стекле. – Ну, ладно… А однажды что-то произошло. Пришли оба вежливые, интеллигентные, с тортом к чаю… ну, ты их такими знаешь. Вдруг меня злоба взяла. Встала я, разделась, легла на диван, говорю им: “Готова! Начинайте!” Они неожиданно смутились, засуетились, собрались и ушли. Лежу я на диване, в чем меня Варвара Протасьевна в лихие военные годы родила в далёких степях калмыцких… Реву, значит, как белуга, на весь дом, а слез-то – нет… Молчишь… Назавтра Фелечка пришел и сказал: “Прими наши искренние извинения за содеянные гнусности. Пропажа отыскалась. А недостающую сумму за причиненный нам материальный ущерб мы списываем на твой моральный”. Поцеловал мне галантно ручку и ушел. Вот он, посмотри-ка, – Тонька, не поворачиваясь, отвела руку назад, – поцелуйчик его, ожог видишь? А теперь я тебе за этот праздник любви и муки в ноженьки поклонюсь, подруга, и тоже, уйду. Прощай… 16 Уходя, Тонька столкнулась в дверях с невысокой дамой. Она была в тяжёлых очках, при высокой под густым лаком причёске и с плоской сумочкой под мышкой. Несмотря на то, что стремительный уход Тоньки мог снести со своего пути кого угодно, новая маленькая гостья дорогу ей не уступила, и той пришлось притормозить. – Доброе утро!.. Коротышка смотрела дерзко, с вызовом и прямо в лицо. Её и так не маленькие от природы глаза, да ещё увеличенные диоптриями, сейчас были огромны. И в них бушевал нешуточный огонь… – Так значит, это - вы? – пошла она в атаку. – Что я? – оторопела Тонька. – Я – жена Германа, – твёрдым учительским голосом представилась гостья. Как же беззастенчиво лгал Девушке Герка – тут не было даже отдалённого сходства! – Herman… Herman… – забормотала Тонька. – А кто такой, этот Her…? – Простите, вас как зовут? – не дала ей договорить дама. – Если угодно: Антонина Михайловна. – Тогда прошу прощенья. Вы действительно не похожи на ту… женщину. – Значит, вы ошиблись адресом! Тонька попробовала своей массой вытеснить настойчивую визитёршу, но та легко и довольно изящно обогнула это крупное препятствие, мимоходом заметив: – Нет, в милиции адресов не путают. От такой бесцеремонности Тонька даже отступила к шкафу – В милиции?! – Да, но это неважно. – Так вы из милиции? – Нет, у меня там подруга работает, она мне и адресок дала. И тут только до Тоньки дошло! Глаза её, бывшие, в отличие от очей жены Германа, явно не индоевропейского раскроя, сузились ещё больше. – Ах, Херман!.. – пробормотала она. – Тот, который старушку… Её глаза продолжали свою метаморфозу. Во-первых, в их степной глубине начисто исчезли остатки тёплого и доброго карего цвета, и зрачки стали непроницаемо чёрными. Во-вторых, и это было самым опасным, в этой черноте зрела холодная ярость. – Слушайте, как вас?.. – Лариса Игнатьевна. – Так вот, Лариса Игнатьевна… Несмотря на все ваши милицейские знакомства, вы, извините, всё-таки ошиблись адресом. Там, бывает, тоже путают. К сожалению, ни вы сами, ни ваш знаменитый муж Херман, никто из «ваших» нам не ведом. Так что… – у неё красиво получился жест вышибалы «Прошу на выход!», – …уважаемая! Но Лариса вообще-то уже навсегда вычеркнула свою собеседницу из числа людей, с которыми она когда-либо встречалась в своей жизни. И поэтому Тонька осталась безответно стоять у двери полной дурой, но зато со своим пусть и эффектным, но, и вправду, идиотским жестом… Лариса обратилась к Женщине: – Простите, вы не могли бы повернуться?.. Женщина сидела не шевелясь. Тоньку вообще-то всегда было довольно сложно заставить стушеваться, тем более, перед такой мелюзгой. Но сейчас её что-то удерживало от того, чтобы развернуться во всей своей красе. Может быть, то, что ей неожиданно пришлось открывать второй фронт – против Ларисы, так как первый, – против Женщины, – ещё не был закрыт. А, может, причина подобной сдержанности была ещё и в чём-то другом. Но мудрая Тонька тем и отличалась всегда в их компании от других баб, что всегда могла себя контролировать практически в любых ситуациях. И она призвала на помощь всю возможную в её состоянии иронию и окликнула гостью: – Да нет, Лариса Игнатьевна, она не может к вам повернуться! – А почему, собственно? – не сдавалась мадам Лариса. – Так она вас просто не слышит! Я вот только что с ней целый час билась-билась и ничегошеньки не добилась! Она у нас, к сожалению, с какого-то неясного времени стала абсолютно глухая. Вот, знаете, какое несчастье! Такая молодая, красивая женщина и такое несчастье – полная глухота! Да к тому же у нее тут возникли крупные неприятности из-за… – Тонька нервно хохотнула. – Вот удивительное совпадение! В общем, вы нас извините, Лариса Игнатьевна, как-нибудь в следующий раз. Договорились? Созвонимся, увидимся, потреплемся! Вы только не сердитесь, пожалуйста! Ладненько?.. Лариса медленно осела на стул около Старика. Женщина повернула голову от стены. На щеках её чернели полосы, стекшей вместе со слезами краски, а глаза в размазавшейся туши были, ну, просто, что твоя «раба любви», ну, как у артистки той… Они посмотрели друг на друга. Женщина, кажется, кивнула. Лариса тоже сделала некое движение… Первой нарушила дуэль глаз Лариса: – Это вы. – Поррааляю–у… – прохрипел Старик во сне. – Спасибо, – ответила ему Лариса. – Кто это? Тонька живо подсела на край кровати, перекрыв собой Женщину, и крепко вцепившись взглядом в лицо Ларисы, ответила: – Один очень хороший человек. – Вы, кажется, собирались уходить, Антонина Михайловна, – напомнила Лариса. Тонька старалась не отпустить от себя Ларисиных очей, искавших обходные пути к Женщине: – Да, действительно, на кухню собиралась, хотела вот чайничек поставить! Будете чай пить? – Выпила бы водки, да нельзя. Тонька сразу же участливо зацепилась за вечную тему тайных способов женского оздоровления: – Болеете? – Да, вы знаете, с головой что-то… Шуршит… Не могут все разобраться… Тонька предложила совсем уже проникновенным тоном, прямо, как в хосписе: – Может быть, лазером попробовать? – Кем, Лазарем? – переспросила Лариса. – Вы считаете, уже пора?.. – Да-авным–давно, Лариса Игнатьевна! – обрадовано запела Тонька. – Я вам и адресок дам! – Мне и этого достаточно, вашего, – с нажимом ответила ей дама. – Ну, ладно, моего адреса вы, Лариса Игнатьевна, к счастью, не знаете! – Да, к счастью, Антонина… простите, забыла ваше отчество… – Вообще-то, для всех простых советских людей – Михайловна… А, ладно, всё равно ж дознаетесь в случае чего через свою милицию! Так что, для вас персонально, по паспорту – Менкеджиргаловна. Уж простите, батька калмык был!.. Но и этот фокус у неё не прошёл. Ларисе всё же удалось как-то обогнуть взглядом Тонькины габариты, вонзиться им в висок Женщины и ввинтить в неё свой вопрос: – А почему вы молчите? Вам совсем нечего мне сказать?.. Тонька попыталась исправить свою промашку и театральными взмахами своих полных дланей, вкупе с увеличением громкости восклицаний, перекрыть гостье доступ к диалогу с Женщиной: – Странная манера у вас, Лариса Игнатьевна! Заходите в дом, как к себе! Причём, к незнакомым людям! Нахально усаживаетесь без приглашения! И еще вопрошаете, есть ли нам что-нибудь вам сказать! – Я обращалась не к вам, Антонина Менкеджиргаловна! Всё. Тут Тонька потерпела поражение. Никто ещё и никогда не мог выговорить её отчества, тем более так отчётливо и непринуждённо. А Лариса легко свершила этот подвиг, будто с десяток лет преподавала маленьким друзьям степей их же родной язык и знала наперечёт всех их родственников до самого дальнего хотона. – Да, не к вам, а вот к этой женщине… К женщине, которая… Тонька не сдавалась и живо подхватила: – Которой, как видите, нечего вам сообщить, а потому… – и снова она продемонстрировала свой коронный «швейцарский» жест: «Прошу на выход!», – …уважаемая! Но и со второй попытки этот манёвр Тоньке не удался. И даже хуже того, - он сработал детонатором. Лариса, которую во всей её школе ни один самый распоследний, самый тупой оболтус-второгодник не смог бы не то что вывести из себя, а просто заставить повысить голос, тут сорвалась в крик: – Прекратите, сейчас же! И перестаньте издеваться! Валяете дурака тут! Я вам не девочка! Ошибка! Причём, крупная: таким тоном Тоньку пугать совсем не рекомендовалось. Она, будто этого только и ждала: – Ах, мать твою так! А мы, значит, – две девочки!.. Тут!.. Но Ларису уже было не остановить, и она завизжала на Тоньку: – Хвати-и-ит!.. Правда тут же, в одну секунду осадила сама себя: – Так. Тихо, Лариса… И, даже выплёскивая потом на Женщину свою боль, обиду и ревность, она всё-таки ещё сдерживалась, но, кажется, уже из самых последних сил: – Чего тебе еще надо? Чего? Я терплю тебя пять лет. Я изревела всю кровать, все свои наволочки, у меня дома сухого места не осталось! Приплелась к тебе, как побитая собака. Милостыню прошу. Стараюсь. Сдерживаюсь. Интеллигентно разговариваю. А ты глаза вытаращила!.. Он тебя за эти размазанные бельмы что ли… или… или за что? За… Тонька неожиданно рявкнула очень жёстко: – Тихо!.. Лариса испуганно осеклась. Старик на столе зашевелился… Тонька заговорила с интонацией «всё, шутки кончились»: – Тихо, красавица Лариса Игнатовна, тихо… А то вот хорошего человека разбудишь. Дед, не поднимая головы пробормотал: – Пздрвл… – Ну, вот, видишь, Ларочка, разбудила ни в чём не повинного человека!.. Сказав это, Тонька повернулась к Ларисе спиной и стала заниматься Женщиной. А той, похоже, стало совсем уж плохо… – Ну-ка, дай я тебе сопли утру, а то ты чего-то и пошевелиться не можешь… Ты на Ларису-то не обращай внимание и не переживай… Это все чушь, дорогая, что она тут поёт, бедная. Она действительно сильно адресом ошиблась. Ей не к тебе нужно. Ей самой от Герочки давно сбежать полагалось, а она, – женщина современная! – пять тяжких лет слезы лила, да тебя проклинала!.. Тонька говорила, не оглядываясь на Ларису, она вся была в Женщине. Она, как доктор, искала в ней хоть какую-нибудь зацепку: в лице ли, в глазах, ещё в чём, но только лишь бы успеть уловить, не подпустить приближавшуюся к Женщине опасность, которую Тонька чуяла сейчас всем своим нутром… – Да я, Лара, про твоего Хермана такое могу порассказать, что ты, пожалуй, и меня проклянешь. Так что, давай, разойдемся по-доброму, по-хорошему. Без бабских свар, без объяснений и без того уже предельно ясных отношений. Иди, Лариса, иди! Если уж очень тебе хочется, то неси заодно и свой личный крест, в виде Германа. И не сетуй. Или… Она повернулась к Ларисе и сказала ей очень серьёзно прямо в лицо: – Короче, делай, что хочешь, только её – не трогать. Не смей. Что-то смешное привиделось во сне Старику, и он захохотал во все горло: – По-ррав-ляю! Лариса балансировала на грани истерики: – Вы - не люди, вы - звери! Тонька ответила ей резко, как пощёчину отвесила: – Цыц, ты!.. – и неожиданно упала перед Женщиной на колени. – Прости, прости меня окаянную! Дуру набитую прости! Я не виновата… Я же чувствовала, что ты тут не причём, что ты не могла, что все это как-то так по-дурацки получилось! Памороки на меня нашли, помутнение!.. – Подождите, Антонина Михайловна, Тоня, – плачущим голосом заскулила Лариса,– выслушайте меня, прошу вас… Но Тонька и ухом не повела, она пыталась проникнуть в Женщину и спасти её: – Ты меня слышишь? Ну, ответь мне, ответь… Ну, призналась же я тебе, что виновата, что разум у меня помутился, не так я что-то сделала, не так, не так! Что иначе надо! Миленькая! Прости меня, прости, сердце же прямо разрывается! Смотрела на тебя сейчас, смотрела, и вдруг мне, как саданёт по сердцу – глядишь ты на Ларису, а мне так жутко, так жутко! Ты меня слышишь? Слышишь?! Похоже, Тонька решила пробиваться в сознание подруги до конца. Неожиданно голова Женщины дёрнулась, и это было похоже на кивок. – Ну, вот и хорошо!.. Дай я тебе слёзоньки утру… вот у меня и платочек чистенький… Ну, что ты! Мы с тобой сейчас успокоимся, а потом ты мне все расскажешь… – Женщина снова задрожала и отвернулась к стене. – Тихо-тихо-тихо!.. Хорошо, не будешь ничего рассказывать, не будешь. Мы вот ее сейчас выгоним, Ларису-то… – Минуточку… – слабо попыталась та опять втиснуться. – Ш-ш! – шикнула на неё Тонька. – Выгоним - и все! И ее, и Старика! Ты только мне хоть что-нибудь вымолви, хоть словечко… Не хочешь? Ну, ты тогда мне кивни, ладно? Ты кивни и все… Во-от… А теперь… Господи, да уходите же вы, уходите, Лариса Игнатьевна! – взмолилась она и снова вернулась к Женщине. – Мы теперь тебя в кроватку уложим и согреемся, и уснем крепко-крепко, таблеточку выпьешь и уснешь. А потом мы что-нибудь придумаем. Утро вечера… Уходи, уходи, уходи, Лара… Старик выпрямился и четко и ясно произнёс, не открывая глаз: – Поздравляю! Это слово что-то сделало с Женщиной. Она на мгновенье вытянулась на кровати струной, а потом забилась в беззвучных рыданиях. Её тело сотрясалось, корчилось, извивалось… Побелевшая Тонька в панике склонилась над кроватью, уже не зная, что предпринять … Волоокая Лариса, сидя на стуле, дрожащими пальцами цеплялась за свою сумочку, чтоб не упасть в обморок… Старик теперь возвышался над столом неестественно прямой спиной и остекленевшими невидящими глазами смотрел мимо всех в окно… В это мгновенье в комнату вошёл Герка. Тоже нельзя сказать, чтоб он был уж очень спокоен. Неопрятно одет, небрит, глаза блестели лихорадочно… При звуке его голоса Женщина вскочила на кровати и распласталась по стене… Репродуктор, который она задела рукой, с грохотом полетел на туалетный столик и разметал там все её баночки, флаконы и коробки… Грузная Тонька тут же от страха скрючилась пополам, будто её опять ударили в солнечное сплетение… Зато Лариса обрела в своём опороченном супружестве новую силу, и, щёлкнув замочком, стала копошиться в недрах своей сумочки… Один Старик так и смотрел на что-то перед собой стеклянными глазами. – Где, – почти шепотом произнёс Герка, – этот… щенок? – Гера… – начала, было, Лариса, но он прошёл мимо неё, как мимо пустого места. – Где щенок? – спросил Герка у Женщины. – Ты знаешь, где он? Женщина отрицательно покачала головой, не сводя с него перепуганных глаз. Тонька так и оставалась скрюченной, вероятно, у нее судорогой свело брюшную мышцу… Лариса снова прошептала: – Гера, о чем ты? Какой щенок?.. Но её муж был уже явно не в себе: голова затряслась, а в глазах забегали нехорошие искорки: – Зеленый такой… молоденький! Маленький, молоденький щеночек!.. Лариса заголосила: – Герочка, Герочка, родной! Что с тобой? Что ты говоришь?! Ты заболел? Почему у тебя такое бледное лицо? О каком щенке ты гово… – О зеленом щенке… – он начал рвать ворот рубахи, как от удушья. – О зеленом! Зеленом!!! Лариса бросилась на мужа всем своим крохотным тельцем: – Ге-ра-а! Замолчи! Пойдем отсюда, миленький, пойдем! Прости меня! Дура я, что сюда припёрлась! Пойдем домой, я тебя полечу… Там хорошо, дома… там тебе будет очень хорошо… А ты вспомни, что у тебя дети… вспомни, Герочка!.. Они же ждут тебя, ждут не дождутся… Герка вдруг остановился, прекратил своё буйство и отодвинул от себя жену. А потом сказал Женщине тихо и спокойно: – Ты его спрятала… Куда?.. Где он? – и потянул к ней руку… От дальнейшего всех спас телефон, который загремел в коридоре. Женщина спрыгнула с кровати и выбежала из комнаты. Сцена погрузилась в темноту, в которой раздался звук снятой с рычага трубки, и звонки оборвались… Эти странные зрители молча сидели в абсолютной черноте зала и слушали тишину на Сцене… 17 После телефонного разговора в коридоре Женщина вместе с возвратившимся на подмостки светом вернулась в комнату. Все находившиеся в ней были уже в совершенно выпотрошенном состоянии. У Тоньки прошёл приступ холодной боли в животе, и она бессильно обмякла на стуле. Лариса прислонилась плечом к шкафу и, запрокинув голову, смотрела в потолок. Герка, сцепив пальцы на затылке, зарыл лицо в висящие на вешалке пальто. Старик снова спал за столом, положив лоб на скрещенные запястья… А Женщина прошла сквозь всё это на авансцену… Далее в театре был сыграна сцена «Телефонный «разговор». Тот самый, что только что состоялся у Женщины в коридоре, и который она в этой сцене вспоминала. В пьесе «Щен» в этом месте автор заметил следующее: «Ставьте и играйте этот эпизод так, как сочтёте нужным…. Только не забудьте о её глазах. Там, в их далёкой глубине, было очень, очень много любви и боли…» И вот мы вместе с Женщиной сняли трубку… … и услышали: – Это ты?.. Алё, это я – Иван... Ты меня слышишь?.. Почему ты молчишь?.. Что-нибудь случилось?.. Ты не хочешь со мной разговаривать?.. Ты прости меня, что позвонил, но иначе я не мог. Мне опять показалось, что с тобой происходит что-то страшное!.. – Абонент не отвечает! – Как не отвечает? Как не отвечает?! Ведь трубку сняли? Сняли, я сам слышал! Значит отвечают! – Но там же молчат! – Ну и что, какое вам дело! – Никакого! Гражданин, телефон вашего абонента неисправен! С кем вы будете разговаривать? Только линию занимаете. Снимаем ваш заказ! – Еще чего! Какая тебе разница, с кем я там разговариваю? Не валяй дурака и не лезь в чужие разговоры… – Вы мне грубите, гражданин… я вас разъединяю! – Девушка!!! Подождите, миленькая, не разъединяйте только! Очень прошу вас… Мне обязательно нужно поговорить! Там… там… – “Там, там”! Там же вас никто не слышит. – Нет, нет… там меня слышат, слышат, девушка… Хорошо? – Говорите! – Алё, алё.. Ты меня слышишь? Значит так, если ты меня не слышишь, или… или не хочешь слышать, тогда… тогда ты… нет, нет, если у тебя все в порядке и ты меня слышишь, ты… хотя нет, давай так: если ты, если у тебя все нормально, то… я буду считать вслух. На счете “пять” ты повесишь трубку… если - плохо, то на счете… нет, нет, если плохо, трубки не вешай… Ну, ладно… Раз, два, три, четыре… пять… шесть… Я так и знал. Я чувствовал, что там что-то случилось… Что случилось? Ты не заболела? Нет? Давай, если заболела, щелкни по трубке два раза… – Слушайте, гражданин, кончайте свою азбуку Морзе! Вы мне все уши так изуродуете! – Ты опять?! Слушай, я буду на тебя жаловаться! Чего ты лезешь? Чего ты лезешь? Чего ты суешься не в свое дело?! – Разъединяю! – Девушка!!! Миленькая моя, родная, хорошая, не разъединяйте! Ну, я не буду, не буду! Ну, простите меня, простите! – Говорите! – Алё, алё, ты меня слышишь? Ну, что… значит, заболела? Пошебурши там хоть как-нибудь, а? Ну, ладно, хорошо… слушай меня тогда… Слушай внимательно, любимая моя… единственная моя… прекрасная моя… Женщина… Самая умная… самая ласковая… добрая, нежная… моя родная Женщина… Я очень… очень люблю тебя. Я помню и люблю тебя… Помню тебя всю целиком, помню наизусть… с закрытыми глазами… несмотря на эту пропасть лет! Помню и люблю… Помню волосы твои, тяжелые и светлые, мягкие, струящиеся волосы… Помню и люблю! Помню лоб твой и росу, на нем взошедшую… Помню и люблю!.. Помню брови изумленные, взлетевшие… чуть заметные… дрожащие… дрожащие… Помню и люблю!.. Трепет глаз полуприкрытых и ресниц… и туман и теплоту в твоих глазах… Помню и люблю!.. Помню щек твоих пожар… и жар и пламя… и невидимый, еле заметный пух на них… Помню губы… очертанья их размыты… и мерцанье жемчуга зубов… Шеи, плеч и рук немое совершенство… Вздох груди… и быстрый шепот платья… от ходьбы… в твоих ногах… Помню. Помню. Помню. Знай… Ты слышишь? Помню и люблю. Тебя. Всегда. Знай и помни. Помни и люби. Хоть немного помни, хоть немного… В трубке раздались всхлипывания… – Плачешь… Ты услышала меня… Милая… Родная… – Да нет… это я… – Кто?! – Да я, Катя… Вы читайте свой стих, читайте, я вас не разъединяю! – Катя… Ну, вот… Чего же это вы, Катя… зачем же вы… нехорошо так, Катенька… – Так нет же там никого! Нет! Кому вы все это читали, если нету никого? Нету! Должен же был кто-то вас слушать!!! – Ну, спасибо тебе, Катенька… А теперь, разъединяй, Катенька… все, хватит… – Вы только… Вы только не отчаивайтесь! Я вам её достану! Я вот на вторую смену останусь и дозвонюсь до неё! А если там телефон не работает, я… я к ним в ремонтное дозвонюсь! Я вас обязательно соединю, слышите, обязательно! Вы меня слышите, гражданин, слышите? Алё, гражданин?! Слышите?! Слышите?! Короткие гудки отбоя постепенно разрастались и, в конце концов, заглушили крики Кати… 18 Стены комнаты на сцене вдруг стали для глаз Женщины абсолютно прозрачными и за ними возникли танцзалы из снов. Там же появились из кулисного сумрака и её мужчины-сны. Мальчик-старичок. Теперь это было существо, напоминающее молоденького пушистого зайчонка с прижатыми к спине ушками и каким-то старческим, похожим на крысиное лицом. Сплавщик. Его лучше всё-таки не описывать, он уже не один год пролежал на дне таёжной реки, придавленный топляком. Первый муж. Ну, “первый муж” - он и есть - “первый муж”. Если, конечно, он не один-единственный. Но такого везенья на «планете женщин» совсем немного. Второй муж Иван… Этот сидел на табуреточке в костюме больного психиатрической лечебницы. Тихо сидел. Спокойно. Вслух на сцене говорили только эти мужчины-сны, а в самой комнате опять вспыхнули выяснения отношений, но уже для зрителя беззвучные… – Ну? И чего ты от них хочешь? – сказал Женщине Мальчик из-за одной из прозрачных стен. – Всё это естественно, все правильно, ну, как они поймут тебя? Они же не могут танцевать даже мазурку! Сплавщик подошёл с другой стороны комнаты: – Тем более – “барыню”! Первый муж оказался рядом с Мальчиком – Между прочим, насчет вальса… вы это… того… Я умею. Мальчик откликнулся: – И даже вальса! Иван, свободно прогуливаясь по всему «закулисью», тоже высказался: – Да, вальсок тоже, видать, готов! А ты еще хочешь, чтоб кто-нибудь из них догадался… Как они поймут тебя? Мальчик восторженно суммировал все высказывания: – Ведь ты можешь танцевать и то, и другое, и третье! Первый муж решил ещё поучаствовать в беседе: – Сегодня, лапушка, сделай на третье компот… или кисель… На это Мальчик откликнулся своим дребезжащим голоском: – Заткнись ты… А Сплавщик ему тоже попенял: – Между прочим, химик-мазурщик, я тебя предупреждал. Допрыгался?! Тут сибиряк обратил своё внимание на происходящее в комнате: – Ну, просто неисчерпаемые запасы у них! И, главное, не устают, ни фига! Стоп, стоп… Ну-ка, отмотайте чуть-чуть назад, я что-то не расслышал, что он сказал… Предыдущий кусочек параллельного комнатного действа, когда Герка что-то очень зло крикнул Женщине в спину, отмотался, как во время трансляции спортивных состязаний, обратно и повторился ещё раз. – Ты поняла, что он сказал? – спросил Сплавщик Женщину. Она отрицательно покачала головой – Так, повторим. Еще одно отматывание и повтор – А теперь поняла? Она кивнула – Ну, и что? Ничего ему не сделаешь? Женщина пожала плечами – Помнишь, как я тебя учил? Сосредоточь внимание на правой ноге, прижми левую, центр тяжести в левом предплечье… и делай выброс! В разговор вступил Иван. – Сложновато в её теперешнем положении… – сказал он Сплавщику и предложил Женщине свой вариант. – Ты вот что, попробуй по-другому… У Дюрренматта в одной из пьес царь Нимрод дает такой совет девице: “Когда к тебе начнут приставать солдаты – бей их между ног!” Правда, наш таксист – это, конечно, не солдат Навуходоносора, но помочь должно… Мальчик вмешался в обсуждение: – Дураки вы! Ему просто нужно сказать, что так вести себя с женщиной нехорошо, и он сразу все поймет. Мужчины засмеялись. Женщина тоже. Её беззвучный смех вызвал у скандаливших в комнате некоторую растерянность. Но ненадолго. Перебранка вскоре вспыхнула с новой силой… Мужики за стенами пошушукались и вытолкнули из своей компании Мальчика. – Послушай, мы тут с ребятами посовещались… Может быть позвать его… ну, Щена?.. Когда пьеса ещё только репетировалась в начале той далёкой весны, сидевший в холодном зале и смотревший на пустую сцену режиссёр, сочиняя будущий спектакль, подумал: «Вот тут, на этих словах Мальчика, как только он произнесёт имя Щена, надо бы сделать как-то так, чтобы всю комнату будто “дернуло” электрическим током…» Мальчик не оставлял попыток вытащить из небытия Щена: – Да нет, мы просто подумали, что, может, тебе было бы приятно. Он бы стихи свои почитал… «И здесь бы – снова током!» - продолжал мечтать в тот стылый вечер режиссёр. А Мальчик не унимался: – Мы ведь иногда собираемся, он нам о птицах читает… Мне нравится… Вон, Павлушка тоже любит… Да и Ваня, и ему… правда, Вань? Мне-то особенно про розового фламинго нравится… А вот Ване про голубя на клеенке… «И ещё бы тут разочек!» – вконец обнаглело весеннее обострение фантазии окоченевшего режиссёра… Но театр был маленький, городской, обеспеченный соответственно, и многое приходилось в себе обуздывать. И верить, что этот «удар тока» выразительно сыграет актриса… Так ведь и вышло. Мальчик сдался: – Ну… не будем тогда звать… не будем… А жаль… Сплавщик заглянул в комнату: – Чего-то они разорались… слушайте, ребята, давайте мы их вырубим! Выключим этот телевизор, и - хана! А? Ты согласна? Женщина кивнула. Звук выключателя напомнил щелчок английского замка. И, по мере приближения знакомых шаркающих тапок к двери, свет в комнате гас, как на старом телеэкране. И вот во всей черноте зеркала сцены осталась только одна светящаяся посередине точка – лицо Женщины… Раздался осторожный, деликатный стук в дверь. – Входите, Анна Леопольдовна! – голос Ивана поприветствовал старушку из застенного мрака. – А мы пойдем… Вы уж тут пока как-нибудь сами… Пошли, ребятки… Анна Леопольдовна, до скорого!.. Одна светилась на сцене точка. Одна. Её лицо. Белое, ослепительно белое лицо её… 19 На сей раз, старушка была аккуратно причесана, изысканно и совсем не старомодно одета. Гипюровая кофточка хранила в себе талант выдающийся швеи, а потому была и проста, и элегантна одновременно. Тёмные гранатовые бусы, были гордостью коллекции, которую от начала века благоговейно хранила в театре династия театральных реквизиторов. Среди главных сокровищ реквизитора тёти Тони была ещё и знаменитая брошь, когда-то подаренная по легенде одной из актрис театра Колчаком Александром Васильевичем, на премьере «Дамы с камелиями». Но в том сезоне эта драгоценность играла в другом спектакле и украшала грудь другой актрисы. Широкая муаровая юбка по щиколотку и черные босоножки на высоченном каблуке завершали костюм Анны Леопольдовны. В одной руке она держала старинный ридикюль и соломенную шляпку, в другой – авоську, в ней лежали две картофелины, большая коробка хозяйственных спичек, восьмикопеечная булочка и письмо. В комнате присутствовали все те же, только уже неимоверно измученные. – Добрый вечер… – Анна Леопольдовна проговорила глубоким, бархатным, чуть поскрипывавшим от возраста контральто. – Простите, милочка, у вас гости, я не знала… Но, думаю, что все меня извинят. Старик очень громко всхрапнул. Тонька раздражённо сказала Женщине: – Да брось ты его на кровать, может храпеть перестанет! Но Старик и сам перестал храпеть моментально. – Здравствуйте, Анна Леопольдовна!.. Тонька открыла старушке свои объятья, но та ответила сдержанно: – Здравствуйте, Антонина Менкеджиргаловна… Это было для Тоньки вторым ударом, похоже, имечко её секретного послевоенного отца-беглеца, становилось в тот вечер просто модным!.. Тонька на всякий случай засуетилась: – Вот, пожалуйста, познакомьтесь, Анна Леопольдовна! Это – Лариса Игнатьевна, а это её муж – Герман. Старушка оторопела: – Неужто тот самый? – Хуже, – не стала скрывать Тонька. – Не может быть… – покосилась на Герку бабушка. – Ну да ладно… Очень приятно, господа. А я вот с рынка возвращаюсь, – она повернулась к Женщине. – Я, собственно, хотела вас попросить. Видите ли, только что я получила из почтового ящика письмо, – вынув конверт из авоськи, она протянула его Женщине. – Кстати, взгляните, пожалуйста, это – мне, не вам? Женщина кивнула. – Ну, вот… я так и подумала. Ведь вы писем совсем не получаете, только телеграммы. По-видимому, это письмо от Сонечки Алфеевой, моей давнишней подруги. Кроме нее писать мне некому… Но, к несчастью, на прошлой неделе я каким-то совершенно невероятным образом разбила свои очки и… и – вот, не знаю, как быть дальше… Может быть, вы мне поможете и прочтёте? Она протянула конверт Женщине, но Тонька ловко его перехватила. – Анна Леопольдовна, разрешите мне? Я очень хорошо разбираюсь в почерках. – Ну, что ж, пожалуйста, если это вас не затруднит, Антонина Менкеджиргаловна. Тонька только крякнула про себя. – Нисколько, нисколько, Анна Леопольдовна, – она распечатала письмо и начала читать. – “Здравствуй, свет мой, Анечка! Спешу поздравить тебя с твоим восьмидесятилетием…” Боже мой, Анна Леопольдовна, когда?! А мы и не знали! – Да уж года два как. Вы читайте, пожалуйста… – “…как и ты поспешила поздравить меня с моим. Еще спешу написать тебе потому, что, когда ты получишь мое послание, меня, вероятно, а скорее всего, – наверняка, уже не будет в этом мире… Помнишь, ли ты, Нюра, как мы с тобой лет, эдак, шестьдесят назад, как-то заспорили, кому из нас удастся прожить на земле дольше?.. Спорили мы с тобой шумно, как помнится, азартно… С нами тогда еще Алексей был, помнишь его? И маменька твоя Алевтина Никандровна… Мы шумели-шумели, спорили-спорили, а Алевтина Никандровна вдруг возьми да и скажи нам: “ Дети! Конечно, хорошо прожить долго, каждому хочется, да ведь только надо еще и как-то прожить! Вот и думайте над тем, не сколько, а как!.. Я сейчас и подумала, что в её, твоей маменьки, словах, по первому виду таких скучных и нравоучительных, было что-то очень значительное, серьезное. Вот мы с тобой, – “сколько” уже прожили. И – немало, тут грех жаловаться. А попробуй-ка прикинуть на себя саму - как? Вот и выходит. Ты спрашиваешь, как я себя чувствую? Никак я, Анечка, себя не чувствую. Конец жизни своей чувствую. Лежу целыми днями и всё вспоминаю. Всё вспоминаю и вспоминаю нашу долгую жизнь. Я её и там вспоминать ещё буду. Надолго она мне запомнится. Да и тебе, думаю, то…” Всё. – Все?.. – удивилась старушка. – Больше ничего нет, Анна Леопольдовна… – Не может быть! Тонька перевернула страницу. – Ой, есть… Не заметила, простите, карандашом потому что. “Уважаемая Анна Леопольдовна, ваша верная подруга Софья Сергеевна Клычко скончалась 17-го сентября сего года. У меня на руках. После себя покойница не оставила ничего. Только вот это письмо, которое я Вам и отсылаю. С уважением и пожеланиями доброго здоровья и бодрости духа…” Неразборчивая подпись. – Это Константин Матвеевич… Сосед Сонечки, юнкер… Но он нас с ней постарше, – старушка забрала у Тоньки письмо. – Ну, теперь и мне пора. К Соне. – Анна Леопольдовна, ну, что вы ей Богу!.. – Не нужно, не нужно… Вы не беспокойтесь. Думаю, что это вас не затруднит, я – легкая. Впрочем, от меня тоже ничего не остаётся… И Анна Леопольдовна покинула комнату, сопровождаемая уважительной тишиной. – Как всё это ужасно... – вздохнула Лариса. – Не ужасней, чем все остальное, Ларочка… Не ужасней… – отозвалась Тонька. – Правда, ведь, Гера? – Оставьте меня в покое, пожалуйста, – донеслось из угла. – Ты думаешь, это справедливо? – Ничего я не думаю. Я хочу, чтобы меня не трогали… У меня раскалывается голова… – И у меня…– встрепенулась Лариса. – Пойдем, Герочка?.. Вы извините нас… – Ничего страшного, господа… Бывает… Старик поднял голову, широко раскрыл глаза и чётко и ясно произнёс: – Поздравляю с днем рожденья. Точка! – Кого это? – поинтересовалась Тонька. – Анну Леопольдовну, что ли? Дед указал на Женщину: – Её! – и с грохотом упал со стула… Никто не знал, что предпринять и не двигался с места. Наконец, Женщина попыталась в одиночку перетащить Старика на кровать… – Гера, ну помоги же! – не выдержала Лариса. – Не надо… – сказала Тонька тихо, – он умер… Женщина не сразу расслышала эти страшные слова. А когда они достигли её сознания, она разжала пальцы и мёртвая рука Старика, в которой белел зажатый листок бумаги, упала на пол, стукнув изувеченными костяшками о тёмный паркет… Тонька подошла, взяла листок, и, не читая, протянула его Женщине, но та замотала головой. – Нет уж, – отказалась Тонька, – одно письмецо я сегодня уже прочла вслух, мне хватит. Лариса Игнатьевна, вы не огласите сию предсмертную записку? – Я… я, что ж… я могу… У меня, правда, голова… – она покосилась на лежащего на полу навзничь Старика. – Надо же его куда-нибудь, всё-таки, положить… И позвонить… – Нет, сначала надо прочесть… – настаивала почему-то Тонька. – Читай, – приказал жене Герман. – “Милый мой, Василий Сергеевич… Ты самый удивительный человек, которого я видела в своей жизни. И не твоя любовь, а неподдающаяся моему разуму верность твоя самому себе постоянно убивала во мне все то ужасное, всю ту ржавчину, накипь, которая копилась во мне, как в старом нечищеном чайнике, мои последние годы… Ты и еще один очень-очень молодой человек, которого уже нет в живых…” Герка закричал на жену: – Что?! Что там написано? Нет в живых... В его глазах бушевал ужас, а в душе сгущался мрак. – Значит он… Значит, – он повернулся к Женщине, вгляделся в неё и тихо сказал: – Ты знала?! Женщина взмахнула руками, будто пытаясь заставить Герку замолчать, а Ларису продолжать читать… 20 «Эх, если б этот эпизод снять в кино!.. – размечтался как-то, репетируя это место, режиссёр. – Да не с новомодными изысками, а классически, по-старинке! Просто звучал бы за кадром проникновенно голос Женщины, а сама она писала бы Старику письмо, сидя в лесной избушке при свете огарка свечи… В маленькое окошко смотрела бы на неё зависшая над тёмной чащей полная луна… А у ног, положив на лапы умную сонную морду, лежал большой лохматый пёс…» Но на сцене театра письмо читала уже тоже не Лариса, а звучал в записи голос самой Женщины: – “Ты и еще один очень-очень молодой человек, которого уже нет в живых… вы вдвоем заставили меня поверить в себя… Но вы взяли за это слишком дорогую плату - вас обоих… Сначала он… еще прошлой ночью… а вот теперь – ты… этой ночью…” «Старик крепко спит… – режиссёр всё никак не мог остановиться и перед его глазами промелькнул ещё один красивый кинематографический всполох. – Его седая голова чуть склонилась набок, черты лица спокойны, дыхание легкое, почти безмятежное. Может быть, впервые в жизни этой волшебной ночью он ни разу не вскрикнул…» – “То, что ты рассказал мне о себе, никакому человеческому разумению не поддается… Как ты еще мог играть такими руками, после того, что с тобой сделали? Я бы, наверное, вообще не смогла подойти к инструменту… Теперь я понимаю, почему у тебя дома стоит рояль… Он тебе необходим. И ты мог бы пропить всю свою мебель и самого себя с потрохами, но только не этот старый полуразвалившийся рояль… Я готова целовать тебя, твои переломанные пальцы, твои старые, морщинистые глаза, твои исчезнувшие губы и впалые щеки… Но… Вот сейчас я смотрю на тебя, спящего на кровати напротив… спокойного, дышащего глубоко и ровно… и мне кричать хочется от нестерпимой жалости к тебе… и любви… и нежности… От жестокой несправедливости судьбы, так распорядившейся твоей жизнью, моей… нашими с тобой жизнями… Ком стоит у меня в горле и, кажется, земля раскалывается под ногами, и страшно мне и жутко от сознания бессилия своего. От невозможности вернуть невозможное. Вернуть его… вернуть тебя… себя вернуть… Повернуть обратно. Милый мой, старик… не приходи ко мне больше… не надо – я уже не смогу с тобой видеться… Этого не нужно… Я убегу от тебя сейчас. Ты спи. Хотя бы один раз за многие годы свои спи с удивительными снами… Ухожу… Если сможешь, то очень прошу тебя: побудь тут все то время, которое мы должны были здесь пробыть вдвоем… Вот и сбылась твоя мечта об избушке… Поживи в ней, сколько сможешь… За деньги, которые я тебе оставлю, я знаю, ты не обидишься. Только умоляю Христом Богом – здесь не пей! И поменьше – вообще… Целую тебя… как никогда и никого не целовала за всю свою жизнь, твоя любимая Женщина…” «А в конце письма, после последних слов Женщины – недолгий трепет пламени и огарок свечи погас. Женщина на цыпочках покинула избушку и растворилась в наступавшем из-за леса рассвете…». Так неуёмный мечтатель-режиссёр сочинял в перерыве репетиции своё неснятое кино, сидя в нетопленном провинциальном театре давней холодной весной… Женщина в комнате медленно опустилась на колени рядом с лежавшим на полу Стариком, обняла его, прижалась и застыла… Герка ушёл звонить по телефону. Лара и Тонька сидели неподвижно. Герка вернулся и остался стоять в дверях. Следующие две фразы они с Тонькой произнесли вполголоса, бесцветно. – Почему это на нашу компанию именно… свалилось столько… смертей одновременно? – Да. Можно подумать, что больше никто нигде не умирает, – только здесь, у нас… 21 Собственно, сам спектакль, который поставили в театре, на этом закончился. Художественный свет на сцене сменился на «дежурный», бледный и холодный. Актёры тихо разошлись со сцены разгримировываться и переодеваться. А публика в зале на этот раз пребывала в серьёзном недоумении. Всё-таки, финал для публики – дело святое и, если она его не понимает, могут возникнуть крупные неприятности. Так было и в этом случае – в зрительном зале зависла неприятная пауза. Свистеть в драмтеатре тогда ещё было не принято. Ситуацию усугублял и антрактный свет, который набрали в зрительном зале. Кстати, все тут же обратили внимание на Женщину-зрительницу в кресле на сцене. Её глаза были плотно закрыты. Не открывая их, она вдруг произнесла: – Чего вы хотите?.. Снова, как в конце первого действия, слева из-за кулис появился Режиссёр. – Я повторяю: чего вы сейчас хотите? – переспросила Женщина. – Даже и не знаю… – режиссёр был явно огорошен, хотя, может быть, и искусно изображал растерянность. – Это настолько для меня неожиданно… – Что “неожиданно”? То, что я заговорила? – Да, и это тоже, само собой… – В третий раз я вас спрашиваю, чего вы хотите? – Наверное, узнать, чего хотите вы… Возникла пауза, во время которой кто-то услужливо подставил режиссёру из-за кулисы стул, но он не сел на него, а пересёк сцену и остановился напротив Женщины… Всё ещё, не открывая глаз, она заговорила снова: – Ваша жестокость беспредельна. Ко мне. Чего я хочу… – задумчиво повторила она вопрос режиссёра. – Некая женщина в результате неких неприятных для неё событий однажды потеряла способность говорить… Лишилась, так сказать, Божьего дара – речи… И в течении нескольких лет не могла произнести ни слова… И вот как-то раз, будучи проездом в одном маленьком городе, она проходила по улице мимо красивого особняка, оказавшегося театром. Какой-то насквозь промокший забулдыга остановил её, и она зачем-то купила у него «лишний билетик». К слову: я так понимаю, что там, на улице это были вы, господин режиссёр? Даже побриться потом успели, молодец!.. И вот эта бедная женщина посмотрела сегодня в вашем театре странный, но правдивый и безжалостный спектакль. Про себя и про свою жизнь… Жизнь, которая, вообще-то уже давно никому на свете не интересна и до которой никому нет никакого дела… И – о, чудо! Эта немая женщина-зрительница заговорила!.. Но это бы ещё ничего, такое бывает, говорят, при стрессах… Дальше – больше. Некто в чёрном, предполагается, что это режиссёр действа, обращается к несчастной бабе с жуткими по бесстыдству и жестокости словами: “Чего вы хотите?”… В зале стояла гробовая тишина. Несмотря на жёсткий тон Женщины, режиссёр смотрел на неё, не опуская глаз. – Чего я хочу… – ещё раз проговорила она. – Ответ естественен: говорить. Вот вы лично, господин хороший, уже, кажется, наговорились… И договорились до того, что вернули мне… как вы думаете, что? Возможность произносить слова. Но не больше, уважаемый, не больше… Наконец, Женщина открыла глаза и посмотрела на Мужчину в упор и, сощурившись, спросила: – Вы мне их, – она кивнула в глубину сцены, – вернете? Нет. Жизнь? Нет. Так что ж? Чего мы оба с вами еще хотим и чего еще ждем? Знаете? Тоже нет. Женщина некоторое время сидела молча, вытянув губы в трубочку и, постукивая подушечками пальцев друг о друга. Наконец она вздохнула и произнесла: – Мура какая-то все это, господин режиссёр, весь этот наш с вами диалог… Вы ждали от меня ослепительно яркой вспышки в финале вашего спектакля… Ждали эффектного окончания вашей постановки: я, потрясенная виденным, обычная, рядовая женщина, только в течение нескольких лет немая, вдруг обретаю дар речи и… О, как вы себе нафантазировали эту великолепную, изумительную эмоциональную сцену моего потрясения! Может быть, я сначала должна была начать как-нибудь нечленораздельно мычать? А потом, наверное, стала бы выдавливать из себя отдельные буквы алфавита, и, брызгая слюной, заикаясь, ломая язык, складывать их в слова? А потом, постепенно обретая речь, в конце концов, прочла бы какой-нибудь замечательный стишок? Или «Отчего люди не летают?» Или «Любители вы театр?» Или… Ничего не вышло у тебя, парень… Почему-то. Посмотрите, я же не притворяюсь, не сдерживаюсь, я действительно холодна как… бутылка шампанского… Вот видите, вы морщитесь, действительно пошленькое сравнение… но очень подходящее для моего пошленького состояния… Не сердитесь, господа артисты, я искренне сочувствую вам… Кстати, а что ж мы будем делать с остальными вашими зрителями? Вот видите, вы, и сами не знаете… А ведь они вам этого не простят, – того что вы им в конце ничего такого интересненького не придумали! Финал у нас с вами получается жиденький… К этому моменту разгримировавшиеся актеры один за другим потихоньку вышли на сцену и тихо расселись кто где. А режиссёр, отойдя от Женщины, присел на стул у кулисы. Женщина некоторое время молча разглядывала их, затем сказала: – Единственное, чем я могла бы вам помочь, так это хоть как-то прокомментировать всё, что тут разыгрывалось. Вообще-то у меня в голове сохранился этакий «бортовой журнал». В нём всё и зафиксировано. Как мой броненосец по жизни плавал, как в подводную лодку перестраивался, какие пробоины получил и как ко дну пошёл. И как на том дне лежал… И т.д. и т.п. Могу полистать. Так как?.. Артисты только развели руками, мол, конечно, о чём разговор! – Но эмоциональной актерской игры не ждите… Рада бы, да не могу. Хоть и умею. Она повернулась к режиссёру и усмехнулась: – Ну, а за речь мою вы теперь не отвечаете, товарищ режиссёр, раз уж я сама заговорила, так что не волнуйтесь. Итак, вопрос первый: кто такой Валерий Ефимович, которому я несколько раз звонила? У вас этого никто, кажется, так и не понял. Впрочем, нет… давайте уж по порядку… 22 Женщина встала из кресла. Она чувствовала себя на сцене так, как будто на ней родилась. Её тело не знало ни стеснительной неловкости непрофессионала, ни пресловутой наглости актёрской свободы существования, что есть суть – тот же примитивный актёрский зажим. Её речь текла свободно, а движения были просты и спокойны, но за этими свободой, покоем и простотой стояла, конечно же, очень и очень большая цена… – Когда я поняла, что Щен мой умер, умер во сне, я, как пришла в себя, стала соображать, что же делать? Ведь Анна Леопольдовна во время своего ночного приступа подкралась к двери моей комнаты и закрыла нас ключом, который я по неосмотрительности оставила снаружи… Так что добраться до телефона и позвонить куда-нибудь у меня не было никакой возможности… Актёр, игравший роль Герки поднял руку, как в классе. – Но у Щена же был ключ, который я, то есть Герка, вам отдал утром? Простите, я вас перебил. – Ничего страшного. Мы ведь уже не играем. Именно – был. Но вы помните, в каком состоянии он явился ко мне вечером и как выглядел? – Конечно, мы сидим в одной гримёрке. Я ему кое-что из грима подсказал, он ведь у нас недавно, только после института. – Хороший мальчик… Ну, ладно. Потом, уже ночью, когда происходило то, что вы не показали, а заменили многоточием и музыкой… Хотя вот тогда-то и произошло между мной и моим Щеном самое главное. Ну, на нет и суда нет. Так вот, после я всеми правдами и неправдами выудила из него, кто его изуродовал… Что с вами? Почему вы побелели? – она подошла к актёру. – Вы предполагали правильно… И вообще, приношу вам свою искреннюю признательность: вы очень точно сыграли свою роль… порой мне казалось, что Герка действительно встал из гроба и вот он живой, передо мной… – Из гроба?! – Да. Они в тот последний день вернулись с Ларисой от меня домой, он ушел в ванную, сказал ей, что принять душ, и там повесился. Когда его хоронили, первыми за гробом шли мы трое: его жена и две его любовницы. Лариса часто теряла сознание, так что мы с Тонькой её поддерживали с двух сторон. Вместе и земли в могилу кинули по горсти. Вместе с кладбища возвратились. К ним домой. Вместе посидели за столом. Нас трое и дети. Хорошие у него… у нее… у них дети. Оказывается, они – Герка с Ларисой – росли вместе в детдоме. – Спасибо… – Так! Значит, суть истории с ключом заключается в следующем… После того, как Щен пообещал Старику убить Герку, он вечером приплелся к проходной таксопарка. О чем они с ним говорили, не знаю, только когда перешли в скверик, – там где потемнее, – и Щен, собрался заехать Герке в ухо… Он ведь дурачок не знал, что Феликс дожидался своего друга на другой стороне улицы и пошел за ними. Дальше все происходило просто. Удар сзади ребром ладони, человек теряет сознание и так далее. Так вот, о ключе. Как я уже говорила, ключ у него был, верно, Гера, в брюках, в кармане. Только ты потом ему ботинкам, видно, карман зацепил, когда в пах бил, и полбрючины вырвал. Вот ключ и вывалился. Понял, Герочка?.. Простите, я увлеклась. Сами виноваты – не играйте так достоверно… Теперь вам понятно о ключе? – Я так и думал. А позвольте еще вопрос: как же в тот вечер Щен открыл вашу входную дверь без ключа? – Может быть, это я оставила дверь открытой? – встрепенулась и высказала свою догадку актриса, игравшая Анну Леопольдовну. – Может быть, Анна Леопольдовна, может быть… Возможно, что и я сама уже ждала его и поэтому не закрыла входную дверь… Ведь приготовила же я ему раскладушку… Ужин. Но это так, мелочи. Главное было в другом. Сложилась довольно тяжёлая для меня ситуация. Во-первых, мне предстояло провести всю ночь в обществе покойника. Во-вторых, этот юный труп еще минут пятнадцать назад был сильным, здоровым, хоть и избитым зверски, но очень красивым и талантливым молодым мужчиной. В-третьих, я всего лишь пару часов назад встретила то самое единственное, главное и заветное, о чём хоть раз в жизни молится по ночам каждая нормальная женщина. В-четвёртых, я так полюбила это прекрасное юное существо всеми остатками своей души, что поклялась себе, что никогда и ни за что с ним не расстанусь. И, наконец, в-пятых, это встреченное мною счастье всего лишь час назад старомодно попросило у меня моей руки… Женщина остановилась около кулисы и кому-то за ней кивнула, здороваясь. Затем она продолжила свой рассказ. – Действительно, было не сладко. Всего этого тоже нет в вашем спектакле, но, может, оно и к лучшему. Скажут ещё, что «так не бывает, напридумывали тоже мне тут!»… Ведь мы с моим мёртвым Щеном «говорили» не переставая часов шесть, до самого рассвета. Нет, конечно, говорила только я. Он слушал. Но и живым и… не живым он слушал меня так, как никто, кроме мамы в детстве. Я ему всё рассказала, до конца, до своей последней правды. И он мне тоже…. Я же про него, про мальчика моего всё поняла и почувствовала сразу же, как только увидала в то трясучее утро. Он жил без кожи, он был иной, он был – настоящий. Все бабы в этом зале меня поймут. Мы ведь в любом мужике такого мальчишку разглядим: и в самом завалящем и в самом свирепом. Вы нам дайте только чуть передохнуть, чуть оглядеться, чуть руки высвободить, чтоб по голове его успеть вовремя погладить!.. Извините, увлекаюсь что-то… Часов в семь утра, когда уже совсем рассвело, я случайно выглянула в окно и увидела девушку, соседку из пятого подъезда. Она белье во дворе развешивала. Я ее позвала и вот она-то нас и открыла … Все процедуры заняли часа полтора. Я не могла объяснить ни врачам, ни в милиции, кто такой Щен, откуда он родом, как его зовут даже… К тому же перебои с речью уже стали появляться, но тогда я еще могла разговаривать. Лишь немного заикалась… Сказала почему-то, что познакомилась с мальчиком в театре… и все. Я не собиралась никого покрывать, ни тебя, Гера, ни Фелю, просто мысль о вас мне как-то вообще не пришла тогда в голову… Мне сказали, что когда я понадоблюсь, меня вызовут, и посоветовали сходить к врачу. Режиссёр спросил глухо: – Что у него было? – У Щена? Врачи сказали, похоже на инфаркт. Перед этим он уже имел два микро. – Какой ужас! – тихо всплеснула руками актриса, игравшая Анну Леопольдовну. – В двадцать лет! – Дальше. К десяти часам утра мне нужно было ехать к Валерию Викторовичу. Вот мы и до него добрались. Я, было, засомневалась, ехать или нет, а потом схватила частника и поехала… Валерий Викторович – это врач, а я была уже на третьем месяце. Думаю, подробнее объяснять нет необходимости… – Простите, это… Женщина ответила очень просто: – Да, это от него, он Геры. – Как же вы могли с тем мальчиком?.. Этот вопрос задала артистка, исполнявшая роль Ларисы… 23 В каждом русском государственном театре всегда были, да и вряд ли можно надеяться, что скоро исчезнут, как минимум один артист и одна артистка с лютой ненавистью к театру. Чем и как он их так обидел, каждый раз по прошествии времени разобраться было вряд ли возможно. Но эти персонажи внутренней жизни театра разрушали в нём буквально всё, к чему прикасались: от человеческих отношений до художественных процессов. И, как любые паразиты, твари и гады, они всегда были неуязвимы и, наверное, в принципе вряд ли истребимы. На их несуществующей совести не один загубленный талант, не одна изуродованная судьба, не один спившийся гений. А что уж говорить, когда таких представителей нашей творческой интеллигенции в труппе не один-два, а поболее, к примеру, с десяток. Да если они ещё собьются в стаю и станут, как говорят в театрах, «дружить против кого-нибудь»… Не хочу сказать, что актриса, исполнявшая роль Ларисы обладала всем этим в описанной мере, но хорошие задатки у товарища явно имелись, и автор погрешил бы против истины, если б не написал выше того, что написал. Задав свой возмущённый вопрос, она добавила к нему то самое знаменитое истеричное словцо, которое в стае обычно бывало сигналом к тотальной атаке на избранную цель. Наши театральные гиены, заслышав его, тут же брали жертву в плотное кольцо. А затем начинали безжалостно рвать на части и жрать на глазах у всего честного люда и строгой и справедливой народной власти, чавкая и облизываясь от удовольствия. Вот оно, это словцо сакраментальное: – Ива-абще?!! Женщина, помолчав некоторое время, спросила: – А вы? – Что – я? – уже с вызовом, рванулась в привычную атаку артистка. – Вы-то как могли? – Что это я могла? – уже с хамской интонацией протянула гиена, безгранично уверенная в своей анкетной безгрешности. Но тут и в голосе Женщины появились ледяные ноты: – Ну, как же? А разве это не вы, детка, были той десятиклассницей, так замечательно дружившей с Володей Либерманом, что вся школа просто таяла от умиления? Что вы так смотрите, неужели не помните? – Я дружила?! С кем?! – Ну, как с кем! С тем самым школьником-отличником, поэтом и математиком, танцором и велосипедистом, с единственным и очень поздним чадом двух несчастных пожилых репрессированных стариков. С тем самым, что разбился насмерть, бросившись однажды ночью с недостроенного корпуса школьной типографии. Весь город был тогда в шоке, и никто ничего не понимал. Это ведь только вы, детка, знали, почему ваш «мальчик» сделал это? Вам же прекрасно было видно его лицо, когда он однажды вечером случайно заглянул в спортзал школы, где его первая любовь скакала верхом на физруке?.. Дальше я могу пропустить несколько юношеских эпизодов, но разве это не вы, детка, уже года два пару раз в неделю забегаете на пяток минут к вашему руководителю, чтобы помочь ему быстренько снять излишнее напряжение?.. А ваш супруг делает вид, что… Ладно, девочка, не пыхти. Впредь будешь знать, красавица, что на всякую хитрую… лису найдётся и у зайца... Редко так бывает, конечно, но всё-таки бывает. И пусть шакалы об этом помнят. Актриса, заголосив навзрыд, убежала в кулисы. Но никто из остальных не сдвинулся с места, наоборот, около задника появилось ещё несколько человек из закулисья: помреж, одевальщица, пожилой монтировщик… Женщина подошла к Режиссёру. – Фу, как неприятно получилось, правда, господин режиссёр? Ну, что поделаешь, сами стали за кулисами копаться. А то, что у нас там живут сплошные молочные братья и сёстры ни для кого не новость. И редкие замечательные исключения не в счёт. Она вернулась к своему креслу на другой стороне сцены и села на подлокотник. – А вообще-то, думается мне, что если на моё место посадить любую другую… Кто знает, какие еще неправдоподобности могли бы твориться на этой сцене… А мадам вы всё-таки передайте мой бессмысленный совет: пусть покинет театр. И немедленно. Много горя она тут вам принесёт. И сама Бога потеряет. Окончательно. 24 – Ну, что, пойдём дальше или уже хватит? Может, кто-то хочет догнать мадам?.. Принимаю ваше молчание за приказ продолжить. Мой аборт был не совсем удачным. Как видите, я сейчас без детей. Целый день отлёживалась, а вечером взяла машину, опять же частника – в такси почему-то ехать не хотелось, – и, захватив с собой Старика, на электричке отправилась с ним в ту самую избушку… Женщина поднялась с подлокотника и через всю сцену пошла к актёру, игравшему роль Старика. Актёр тоже встал и смущённо глядел на подошедшую Женщину сверху. – Вы молодец… Вы мне очень понравились… Вы совершенно не похожи на Василия Сергеевича, но между вами… в вас так много общего… Спасибо вам огромное… Я будто бы еще раз встретилась с этим удивительным человеком… Дай бог вам здоровья. Новых вам ролей интересных, лучше, конечно, – добрых, мудрых и… счастливых !.. Актер, низко склонившись, поцеловал Женщине руку. Она чуть смутилась, но продолжила, стоя рядом с актёром и держа его под руку. – Рассказывать о Василии Сергеевиче подробно я не буду. Его уже нет, и всё своё он унёс с собой. Скажу вам только, что в ранней молодости его гениальность, его великая карьера пианиста ни у кого не вызывала и тени сомнения. Но так уж случилось, что эта его ранняя молодость, к несчастью, совпала со временами безграничного счастья нашего абсолютного большинства и такого же безграничного паскудства не менее абсолютного меньшинства. И произошло то, что произошло. Что ж, – ещё раз благодарно посмотрев актёру в глаза и будто силясь вспомнить что-то, Женщина отпустила его руку и двинулась в своё путешествие по сцене дальше… – Сбежав из избушки от Старика, я вернулась в город, но домой заходить не стала, Там уже навсегда поселилась смерть Щена. Сразу с вокзала я пошла на работу. Весь день забивала себе голову всем, чем угодно, но мысли об избушке не давали мне покоя. К концу дня мне просто стало физически плохо от страха за моего Старика. Поздно вечером я поехала на вокзал к последней электричке из города, но на платформе потеряла сознание. Очнулась уже в больнице, где пролежала довольно долго и откуда вышла немой. Все. Остальное вы знаете… Бредовые сны мои были очень, очень впечатлительными. И, кстати, очень похожими. Передайте моё «мерси» вашему художнику. Что ещё? Лариса, кажется, живет у внука. Тонюшка моя присылает ко всем праздникам всякие красивые открытки с красивыми словами. Как она узнает каждый раз, где я нахожусь, не имею представления. Не удивлюсь, если вот эта женщина, выходящая сейчас из зала – это она. Уж больно походка знакомая, даже со спины. Нет, не останавливайте. Зачем? Не хочет, значит, ей так надо. Я – одна. В тот последний день, после того как из моей квартиры унесли тела Старика и Анны Леопольдовны… Да, получилось так, что она с этим своим письмом от Сонечки заходила ко мне попрощаться навсегда... Так вот, когда все ушли, я собрала чемодан – вон тот, на шкафу – и уехала. Ну, а о том, как я живу сейчас, вам в самом начале спектакля рассказал замечательный мужской голос… Женщина вполголоса обратилась в кулису к помощнику режиссёра: – Скажите, как мне выйти от вас через служебный? Вы меня проводите? Спасибо. – Куда же вы теперь… пойдете? – спросил режиссёр. – Не знаю… На вокзал, наверное… Кстати, я тут прослышала, что в соседнем с вами городке один парень всё мечтает в местном театре “Грозу” поставить… Попробую напроситься… Люблю эту пьесу, ничего с собой поделать не могу. – Так вы – тоже…?! – изумились все на сцене. – И что теперь? Если артистка, значит уже и не человек?.. Ну, ладно, всем – до свидания… Женщина ушла со сцены с помрежем. Режиссёр что-то написал на листке бумаги и отдал его вернувшемуся помрежу. – Галя, пожалуйста, если вас не затруднит, – он старался говорить тихо, чтоб артисты не слышали, – отнесите это завтра утром в управление культуры. Галя кивнула, взяла бумажку и ушла в кулисы к своему пульту, где скомандовала в микрофон: – Валера, давай поклон! Люся, - свет! Зазвучала очень красивая «музыка поклона». На сцену вновь вернулся яркий театральный свет. Мужской голос с интонацией первомайского парада объявлял участников спектакля, а те поочередно выходили к рампе: – Учащиеся театральной студии, игравшие Мальчика и Девушку! Ребята выбегают, взявшись за руки: – До свидания!.. Уходят. – Актёр, игравший Первого Мужа! – До свидания!.. Уходит. – Актёр, игравший Сплавщика! – До свидания!.. Уходит. – Актёр, игравший второго мужа Ивана! – До свидания!.. Уходит. – Актриса, игравшая Ларису! (это под вопросом…) – Заслуженная артистка РСФСР, игравшая Анну Леопольдовну!.. – До свидания!.. Уходит. – Лауреат областной премии Ленинского комсомола, игравший Герку! – До свидания!.. Уходит. – Заслуженная артистка Калмыцкой Автономной Советской Социалистической Республики, игравшая Тоньку! Свою любимицу зрители встретили сумасшедшей овацией… – До свидания!.. Уходит. – Народный артист РСФСР, лауреат Государственной премии, игравший Старика! – До свидания!.. Уходит. Режиссёр на поклон не выходит. Он может разве что вывести на поклон актрису без званий, игравшую Женщину. Или – как хотите, можно и не выводить… Когда за кулисами смолк поздравительный визг премьерных объятий, Галя объявила по громкой связи: – Спектакль окончен! Поздравляю всех с премьерой! Товарищи артисты, просьба через двадцать минут собраться в столовой… И, как всегда, – накладка! Радист не выключил магнитофон и над головами переминавшихся в проходах уходящих из зала зрителей Мужской голос озвучил один из давным-давно отброшенных вариантов финала: "Где же Актёр, игравший Щена? Его нет. Он действительно умер…" 25 Хотя в некоторых актёрских курилках поговаривают, что нет. Часть вторая ДОМ АЛЕКСЕЕВ Улицы другого Города. Это не те его улицы, что смотрели с открыток на приезжих, как намазанные проститутки – холодно и плотоядно. И не те его уличные маршруты, что завернулись в паутину скуки и безразличия, в суетливую повседневность и тупую привычку. Истинные лица этих прекрасных каменных творений, их тайная недоброжелательность и изуверская жестокость, были знакомы лишь тем многим несчастным, с кем они вели свою трёхсотлетнюю войну на приживаемость друг к другу… И опять звучал-бродил по утреннему Городу этот низкий Мужской голос. Только теперь уже под стук собственных каблуков. Вот так, – про «собственные каблуки», – когда-то говаривали в старых театрах в случае, если артист уходил со сцены не под «гром аплодисментов», а «под стук собственных каблуков». Весёленькое выплыло воспоминаньице: не успел ещё даже занавес открыть в этой новой истории, и на тебе! Не накаркать бы… Ну, ладно, начал говорить Мужским голосом, так не суетись, работай: пиши-сочиняй дальше!.. 1 Как и той Женщине, мне всегда нравилось подолгу бесцельно бродить по городу. Дождя хоть и не было, но его моросящее присутствие постоянно ощущалось. То ли он только-только прервался, то ли вот-вот опять зашуршит, захнычет. Потому и утро казалось хмурым и тоскливым… А вот и дотопал. На небольшом отрезке одной из улиц образовалось уже совсем оригинальное соседство… Сначала мимо проплыли окна первого этажа дома, где располагался детский сад. За чисто вымытыми стёклами ещё спали, разметавшись в тепле крохотных раскладушек, смешные краснощёкие карапузы… Вывеска на парадном крыльце следующего строения тут же согнала бы с любого лица улыбку: «Бюро похорон». За печальным ведомством следовали два серых каменных особняка. Они стояли друг напротив друга по обе стороны улицы. Их издавна оккупировало театральное ученичество. В одном здании восторженные школяры постигали азы лицедейства, а напротив юные притворщики постарше уже впервые обжигались о скену. Афиша их дипломных спектаклей скликала пап-мам, родственников и друзей-знакомых на опус №1: премьеру спектакля с ехидным названием «Может быть, и талант…» Дальше выстроился целый ряд хватких капканов для мужских слабостей: «Рюмочная» с килечными бутербродами, распивочная «Кофейня» и два подвальчика: «Вина» и «Закусочная». В конце улицы, прямо посреди газона, сторожевой башней встречало самое «святое»: коренастое строение круглосуточного пивного ларька. Тех же упрямцев, кто побеждал сии искушения, подло караулило секретное сообщение о наличии неподалёку небольшого предприятии по розливу коньяка, за совсем смешные деньги через забор… Завершала улицу церковь с колокольней… Темная арка напротив церкви насквозь пронизывала первый этаж жилого каменного дома постройки Х1Х века. До сего дня ноги обычно сами знали, куда им идти, но вот кто и зачем свернул их с прямого пути в эту арку, - ума не приложу. Передвигаться под её сводами можно было лишь, прыгая по осколкам кирпичей и оглушительно булькая черными досками, полузатопленным в громадной луже, из которой вели две разбитые автомобильные колеи. Колеи эти обрывались в глубине глухого внутреннего дворика у обитой листовым железом дверцы, на которой мелом было начертано: “медвытрезвитель”… Ну, вот тебе на… На клочьях жухлой травы притулилось единственное украшение невеселого дворика – покосившиеся детские качели… Из арки налево – подъезд дома. Можно отодвинуть в сторону еле держащуюся часть парадной двери, впрочем, можно было и не рисковать, тем более что места для прохода и так вполне достаточно… Кто-нибудь знает, чего нас туда понесло?.. Отшлифованные подошвами волнистые края лестницы… Тускло поблескивавшие кое-где металлические шарики креплений широких лестничных маршей. Запылённые стены, когда-то, вероятно, украшала замысловатая лепка, теперь они сильно облуплены, а местами сбиты до кирпича… Один марш, другой… Дверь в квартиру второго этажа заколочена крестом досок. Третий, четвертый… Те же осколки лепнины и обвалившаяся штукатурка, свисающие лохмотья проводки да стертый мрамор под ногами… ВХОДНАЯ дверь в квартиру на третьем этаже уже без креста. С её наружной стороны кто-то приделал, непонятно зачем, массивную металлическую задвижку. Рука, так же, как и ноги, проявила абсолютную самостоятельность: никого наверху не спросясь, открыла дверь и завела в большую ПРИХОЖУЮ. Над черной со сбитой эмалью раковиной умывальника, неестественно выгнув шею и шморгая изредка носом, склонил свою унылую голову медный водопроводный кран. Тёмная ободранная дверь в углу, судя по доносящимся всхлипам бочка, вела в туалет. Неожиданно перед глазами прямо напротив возникла БЕЛАЯ дверь, непонятно почему проявившаяся в самую последнюю очередь. Она была высока и внушительна, из двух створок и с остатками декора. Будто кто подсказывал: туда соваться пока ещё рано. Около белой двери слева – проём в КОРИДОР, с льющимся из него в прихожую снопом света. Стена узкого коридора была залеплена старыми пожелтевшими обоями, и тоскливо смотрела двумя глазами низких окошек на скрипучие качельки во дворе… Из коридора вели два пути: к КОРИЧНЕВОЙ двери и к КАРТОННОЙ… Вот теперь – стоп! Тут необходимо отдышаться. Чутьё, какой-то внутренний «нюх» и знакомое ощущение прохлады в области диафрагмы подсказывают, что вот за этой-то картонной дверью и находится начало новой истории… Итак, после знакомства со всеми дверями квартиры – ВХОДНОЙ, БЕЛОЙ, КОРИЧНЕВОЙ и КАРТОННОЙ – неуёмная рука открыла последнюю… Комнатёнка была невелика, поэтому за ней и закрепилось впоследствии название КАМОРКА. Тусклый свет просачивался в неё сквозь ещё одну пару пыльных окошек. Он устало ложился серыми пятнами на крашенный облупленный пол. Обои те же, что и в коридоре, но наклеены, видимо, совсем недавно. В одном из углов стоял небольшой, но крепкий и на вид тяжелый стол, похожий на кухонный. В другом углу, напротив… Вот, собственно, и все, что мечталось сказать Мужскому голосу перед тем, как невидимый занавес распахнулся бы где-нибудь в беззвучной темноте, а неведомая сцена снова залилась бы волшебным светом прожекторов. И началось бы на ней первое действие спектакля «МОЖЕТ БЫТЬ, И ТАЛАНТ …» 2 В другом углу каморки темнел на полу кусок жести, оставшийся от некогда существовавшей в этом месте голландской печи. На нём, скорчившись от утреннего холода, под зимним пальто со свалявшимся меховым воротником и поношенной заячьей шапкой в головах, спал молодой мужчина. В прихожей к гулким синкопам джазового дуэта «кран-бачок» присоединилась белая дверь. Раздался мягкий щелчок её замка и лёгкий скрип петель – створка приоткрылась и выпустила из комнаты молодого человека с густой шапкой темных волос, красивого и кареглазого. Оставив белую дверь открытой, он покинул квартиру и спустился по лестнице. Там, откуда красавец вышел, было просторно и светло – два высоких окна выходили на улицу, на противоположной стороне которой виднелись колокольня и часть церкви. К одному из окон придвинулась закутанная в одеяло невысокая юношеская фигура и долго, пока белая дверь не скрыла ее, смотрела вниз на улицу. Молодой мужчина в каморке проснулся. Ёжась от холода, он, виртуозно управляясь двумя спичками, прижёг короткий окурок, который с трудом выудил из служившей пепельницей консервной банки, и покинул комнату… Где-то внизу раздался глухой шум, похожий на звук растаскивания завала… Вскоре мужчина вернулся, с трудом неся на себе две больших чертежных доски и некое подобие козел. Не передыхая, он начал мастерить в углу своей каморки что-то, напоминающее кровать-топчан-лежак… Закончив, лёг, обнаружил за ухом сигарету, которую, видно стрельнул на улице, прикурил и несколько раз глубоко затянулся, каждый раз задыхаясь. Со стороны улицы послышался колокольный звон… Он поднялся, встряхнул пальто и шапку, надел и вышел… Звонкое цоканье женских каблуков на лестнице предваряло появление нового персонажа женского рода. Так и случилось: молодая особа в ярком плаще и большой красной сумкой через плечо остановилась перед входной дверью и решительно постучала рукой в красной перчатке. Из комнаты за белой дверью стремительно выбежал улыбающийся Юноша и распахнул входную дверь. Увидев Женщину, он вяло повернулся и удалился обратно. Осторожно передвигаясь по квартире, Женщина добралась до коричневой двери. Постучала. Не дождавшись ответа, открыла её на себя и тотчас отшатнулась: на пороге, глядя ей прямо в лицо, стоял старик с большой лысой головой, испитой багровой физиономией и красными руками и веками… Женщина отступила назад, толкнулась спиной в противоположную картонную дверь и попала в каморку. Оглядевшись, она расстелила на чертежных досках газету, и только присела на это сооружение, как в дверь просунулась лысая голова старика с красными веками. Он дышал носом, мерно и громко. Женщина замерла. Старик внёс в каморку стул и большую коробку шахмат. Он сел удобно на стул и, с грохотом высыпав фигуры на доски топчана рядом с Женщиной, начал молча расставлять их. Закончив, протянул Женщине красные кулаки с зажатыми в них пешками. – Эта-эта? – Кто вы? – еле выговорила перепуганная Женщина. Старик вернул пешки на места, повернул доску белыми фигурами к себе и, протянув руку для пожатия, представился. – Леха. Но Женщина не ответила. Тогда Лёха пожал рукой воздух, достал из кармана кошелёк, выудил оттуда мятый рубль и положил под шахматную доску. Сделал ход. – Давай. – Я н-не умею, – забормотала Женщина, – то есть, плохо играю… Н-нет, не умею… вообще… совершенно… Лёха ни мало не смутясь, достал второй рубль, положил туда же, под доску с её стороны и сделал ответный ход черными. Дальше его ходы за двоих последовали с молниеносной быстротой. Сидящая напротив Женщина, похоже, перестала его интересовать. И оттого осмелела и задала вопрос: – Вам доставит удовольствие выиграть рубль у самого себя? А если проиграете? – Заберешь ты, – с готовностью тут же ответил Лёха, не прерывая стремительных взмахов своих рук над доской. – У тебя будет два рубля. Один отдашь - должок. Пришла без рубля - уйдешь с рублем. А я за тебя поиграю. – За меня никто и никогда не играет, – несколько вызывающим тоном отозвалась Женщина. – Это ты так думаешь, – безапелляционно заявил Лёха. – Кто-то думает по-другому? – Женщина не снижала тона. – Да все думают по-другому, – загадочно ответил старик. – Все остальные. – Что думают остальные, мне безразлично, а что думают мои знакомые, вы знать не можете, – отрезала она. – Мне не надо знакомых, – хмыкнул Лёха. – Достаточно одного. Всё это время Женщина не отрывала глаз от доски, словно заворожённая. Сейчас же она оглядела каморку каким-то другим взглядом и неуверенно спросила: – Он действительно здесь живет, или я, все-таки, не туда забрела? – А ты разве не собираешься здесь жить? – У меня есть свой дом. – То-то и оно. – Что-что? – Я говорю: у тебя есть свой дом, – руки Лёхи зависли в воздухе, и он поднял глаза на Женщину. – Этот. Женщина рассмеялась, но тихо: – Ну-у, не-ет… Лёха довольно долго молча смотрел ей в лицо, затем одной рукой поднял доску, другой, скомкав, забрал рубли и хрипло прокричал: – Да-а! Резво встал, открыл ногой картонную дверь и добавил: – Этот! Затем вышел из каморки и скрылся у себя за коричневой дверью. 3 Женщина сняла плащ и осторожно вышла из комнаты. Дойдя до прихожей, она постучала в белую дверь. И тут же юношеский голос грубо ответил ей: – Нельзя! – Извините, а можно вас? – вежливо попросила Женщина. Юноша появился в двери. Он был очень молод, максимум лет семнадцати. Длинные волосы почти ложились на плечи. Светлая шея торчала в горловине растянутого тёмно-зелёного свитера. Из закатанных рукавов вытянулись сильные руки с тонкими пальцами. Длинные ноги затянуты в джинсы. Юноша нервно спросил: – Чем могу? – Вот, пришла в гости… – Ко мне?.. – К знакомому, а его нет. – Он ушёл, – постояв, Юноша добавил. – Кажется. Во всяком случае, дверью хлопнул очень зло. – Зло… – задумчиво повторила Женщина. – Сначала он что-то строил, там… – похоже, парень смягчился и готов поговорить. – Да, кровать, – подхватила Женщина. – Познакомимся? – Не надо, – тут же спрятался он в себя. – Я вас побеспокоила… не вовремя? – попыталась Женщина извиниться, но Юноша отрезал: – Да. – Там так страшно… Приходил какой-то лысый Леха… заставлял меня… играть с ним… – В шахматы. – Да, на деньги. По рублю. – Хозя-аин… – Квартиры? – Н-нет, просто – Хозяин. – А чья это квартира? – Я и сам не понимаю. Извините… Юноша закрыл белую дверь перед её лицом. Женщина повернулась и застыла: в дверях туалета темнела фигура Лёхи, освещаемая сзади тусклой лампочкой. Он щелкнул выключателем, подошёл к раковине и смочил красные свои пальцы. Повернув голову, увидел Женщину и, не закрутив кран, направился к ней, но не дошёл… Медленно открылась тяжёлая входная дверь и в прихожую протиснулась невысокая сморщенная старушка в клетчатом пальтишке. Её головку с седыми кудряшками украшал лихо заломленный берет с пипочкой, когда-то бывший оранжевого цвета, а на ногах красовались высокие ботинки на толстой подошве и со шнуровкой. Уперев руки в бока и чуть покачиваясь, она нахально проверещала: – И-здесь проживает Лёшка Лысый?! Лёха нехотя отвернулся от Женщины и тупо посмотрел на новую гостью. – А-а, – не сразу определил он в этом чуде знакомую ему личность, – И не узнаешь… Я уж думал, что ты издохла, девушка… – Ишо чё! Жди-дожидайся! А ну-ка, гони живенько двадцать семь копеек! Думаешь, я тогда немножко выпимши была, так и не помню ничё?! – Ко-огда? – зарычал Лёха. – Чего врешь? – А-а, забыл?! А у меня и свидетель есть! Серёжа, – она скомандовала за дверь, – поди-ка сюда! С лестницы сначала просунулась только плешивая голова щуплого старичка с всклокоченной бородёнкой, а затем и весь он предстал на обозрение. Типчик был одет подстать своей подруге: вся одежда, будучи только одного – грязно-серого – цвета, сливалась в некое единое облачение, без разграничений на брюки, пиджак, рубашку и шляпу, – её дедок постоянно мял прыгавшими в треморе пальцами. – Ну-ка, скажи, Сергей Викторыч, прилюдно и честно, сколько нам должен этот подозрительный товарищ? – Двадцать семь, Алексей Борисович, ей Бо!.. – полукрестясь, мягко произнёс Сергей Викторович, на которого Лёха и внимания не обратил. А вот на старушку он вдруг прищурился, пожевал тонкими губами и сказал: – Ты, девка, поди, зайди ко мне, там покалякаем. – Я без Сережи не пойду - знаю я тебя! – Чего-о?! – Ничего! Разбередишь только, а я потом ходи отмаливайся! Мы люди смирные и нечего вам порядочных людей с пути сбивать! Хочете беседу какую с женчиной провести – пожалуйте, но при свидетелях, всё! Другого разговору не будет, – непреклонно заявила дама. Тут только Лёха соизволил приподнять взлохмаченную бровь и зыркнуть одним своим карим глазом в сторону дедка: – Ладно, бери свою блоху тоже. Старички двинулась парой, и Сергей Викторович, проходя мимо Лёхи, деликатно попенял ему: – Напрасно, Алексей Борисович, обижаете!.. Могли бы как-нибудь и по-другому. У нас в государстве нынче блоха изжита навсегда! Лёха, погружённый в таинственные раздумья, пробормотал: – Ползи, ползи, давай, вошь! Старушка гневно вскинулась на него всей своей щуплостью: – Грубишь, Лёшка! Но дедок тут же остановил её: – Не поддавайся, Егоровна, на провокацию! Он хочет, чтоб мы раскричались, а сам нас за это выгонит и денег не возвернёт! – Ишь, хитрец, какой! У-у провокатор! Идем, Сережа, он от меня не отвертится! Нежданные гости пошли дальше, но старичок, обернувшись, успел ещё заметить хозяину: – А что до вши, Алексей Борисыч, то она также давненько не наблюдается, исключая, конечно, диверсионную, бактериологическую… Лёха шагнул и угрожающе топнул на него. – Ну, ты, дрожжа! Парочка шмыгнула в коридор, и скрылась за коричневой дверью. А Лёха опять двинулся к Женщине, которая в последний момент всё-таки ухитрилась юркнуть вслед за старичками в коридор, и, влетев в каморку, забилась в угол на кровать… В прихожей остался один Лёха. Незавёрнутый кран, истекая в раковину тонкой дребезжащей струёй, чихнул ржавчиной, и бачок в туалете тут же откликнулся ему громким всхлипом… Лёха перекрыл воду и в наступившей тишине покрутил головой, соображая, зачем сюда явился. Наконец, вспомнил и, развернувшись, без стука вошёл в комнату Юноши. Через мгновение белая дверь распахнулась, и раздался крик на всю квартиру: – Вон отсюда! Вас не учили стучать, прежде чем входить?! Но за этим пронзительным возгласом никакой реакции Лёхи не последовало… – Что вы делаете?! – снова заметался по комнате Юноши его вопль. – Не трогайте простыни! Это не ваше! Что вам нужно? Вы не имеете никакого права! Вы… вы… подлый, мерзкий, отвратительный человек! Вы… – высокий голос сорвался в отчаянное рыдание. – Что вам сделали плохого?! Убирайтесь отсюда! Слышите, убирайтесь! Лёха спокойно вышел от Юноши, держа под мышкой свернутый матрас, а в руке – стул. – Заплатишь - верну, – бросил он через плечо, и свернул в коридор. В каморке, перепуганная криками Юноши, Женщина решила, видно, не испытывать судьбу дальше и взялась за плащ. В этот момент к ней и заявился Лёха. Но он лишь молча свалил матрас с подушкой на топчан и ушёл к себе… Женщина подошла к одному из пыльных окошек, и в раздумье долго смотрела во дворик с качельками. Со стороны улицы послышался колокольный звон… Но вот она увидела сверху кого-то, кто направлялся по дворику в дом, и проводила его глазами. А потом достала из сумки комплект белья и, насвистывая, занялась кроватью. 4 Невысокий молодой человек полноватой комплекции вскоре появился в каморке. Большие печальные глаза его, казалось, знали всё и обо всём. Может быть даже о том, о чём их владелец и сам вряд ли догадывался. Лёгкая тень небритости скрадывала чрезмерную округлость его физиономии, на которой добродушие и отзывчивость начертали свои главные письмена. – Здравствуй, Мика, – весело приветствовала его Женщина, едва он приоткрыл дверь, – заходи, не стесняйся! – Здравствуй… – Мика явно не ожидал этой встречи. – Орудуешь потихоньку?.. – Ага!.. Опустив на крахмальное бельё огромный плед, Женщина закончила с постелью и села на топчан. Похлопав рядом с собой по мохнатому ворсистому покрывалу, сказала: – Сядь-ка, Мика. Я хочу с тобой поговорить. – Вообще-то… – замялся Мика, оставшись стоять, – времени у меня маловато. Я так заскочил, думал, что Алексей… – Куда-то спешишь? – перебила его Женщина. – Собственно… есть одно дело. Хочешь поговорить - пошли. А то мне далеко нельзя сейчас уходить, я сижу тут на лавочке. Она ахнула: – Так ты что, из этого вытрезвителя вышел?! – Нет, что ты, – поморщился Мика, – знаешь же, что я… Просто сижу там, – он кивнул головой в сторону улицы, – напротив церкви. Женщина поджала губы, и стало очевидно, что эта «мальвина» не переносила и малейшего непослушания. – Какая тебе разница, где сидеть, здесь или напротив? – Ну, видишь ли… – Мика явно не хотел распространяться на эту тему, – меня просто попросили там посидеть. В её голосе задребезжали известные всем близким и знакомым нотки, за которыми ничего хорошего ждать не приходилось: – А я прошу тебя посидеть здесь и поговорить со мной. Пока он не придет. Мика не сдавался: – Но меня могут проверить. – Кто? – Алексей, кто же еще?.. Женщина опять задумалась, встала и, пройдясь по каморке, остановилась у окошка… – Ну, ладно, пойду я тогда… – Мика взялся за дверную ручку, но его пока совсем не собирались отпускать. – Для чего ему нужно, чтобы ты сидел на этой лавочке? – Понятия не имею, но мне все равно сегодня нечего делать. Брови Женщины изумлённо взлетели вверх: – Тебе - нечего?! А ты что, уже поговорил с главным о том, о чем я тебя просила? – Да, но только намеком. – Почему – намёком? – Потому что днем еще позвоню, по телефону мне легче будет. – Почему это легче? – Он же знает мое отношение к этому. Удивится и… Женщина перебила: – Пусть он удивляется, а ты скажи: дайте ей попробовать!.. – Не заводись, если я обещал, я сделаю. Какая тебе разница – как? – Хорошо. – Всё? Ты об этом хотела поговорить? – Нет, сначала хотела о другом… Женщина остановилась напротив Мики и, внимательно посмотрев ему в лицо, медленно спросила: – Так зачем он всё-таки просил тебя посидеть на этой вашей дурацкой лавочке? – Не знаю, – искренно ответил ей Мика. Было видно, что он и сам не очень-то понимал, что тут к чему. – Просил смотреть и запоминать. – На что смотреть и что запоминать? – продолжала она раздражаться. – На всё, что будет происходить. – Где? – В церкви и вокруг. В глазах у Женщины мелькнула мысль, кажется, сильно её напугавшая. Она даже присела обратно на кровать: – Он что, в религию шарахнулся? – А, по-моему, он с ней и не расставался. Просто, не светился… Знаешь, мне как-то не по себе. У него ведь какой-то нюх на всякие трагические события, он их стягивает к себе, как магнит… Похоже, что Женщина всё время мысленно решала какую-то головоломку, и это ей никак не удавалось. Её мозг цепко хватал одну нить, другую, но пока её мысль связывала их с третьей, пытаясь ещё зацепить и четвёртую, все они рвались одновременно. Разрозненные фрагменты её дознания так и не собирались в единое целое… – А как он откопал эту хибарку? – попробовала она зайти с другой стороны. – Не знаю, это он сам, без меня… – А эту фигню он тоже сам простроил? – она ткнула кончиком сапожка торчавшую из-под пледа ножку грубо сколоченных козел топчана, около которого тоскливо переминался с ноги на ногу Мика. – Наверное, кто же ещё? Утром я на секунду заглядывал – этого не было, и он спал на полу. Женщина нежно взяла Мику за руку и, мягко потянув к себе, усадила рядом с собой. – Мика, скажи честно, зачем он затеял этот дурацкий переезд? Чего ему в папиной гостинице не жилось? – Не знаю ничего. Всё было спонтанно, как всегда. Вечером позвонил и при… попросил просто сидеть с самого утра и ждать на скамейке напротив… – он немного помолчал и сказал не очень уверенно: – У меня, конечно, есть кое-какие догадки насчёт этого, но слишком неопределённые, так, общего характера. – Выкладывай, – оживилась Женщина. – Мне почему-то кажется, что он хочет, чтоб я был к нему поближе. На всякий случай. – Какой ещё “всякий”?! – она не на шутку встревожилась. – В общем, кажется, он сводит всё и вся на сегодняшнюю ночь в одно место… – Что “всё и вся”? Мика очень серьёзно посмотрел на неё и развёл руками. – Не знаю. Ладно, надо идти, – он опять взялся за ручку двери. – Постой… Женщина пересела с кровати на стул около стола, поковыряла длинным холёным ногтем большого пальца выскобленную до бела столешницу и произнесла сухим деловым тоном: – Вобщем, давай, Мика, так. Если тебе удастся договориться, если добьешь нашего главного, – завтра я переезжаю к тебе. Совсем. Мика даже опешил. – А… Алексей? – его глаза, которые знали всё обо всём, округлились, и лицо стало очень смешным. Но у этой Женщины чувство смешного, если и было в наличии, то в строго определённом диапазоне. И, к несчастью, в очень узком.. – Все! Этот вопрос не обсуждается… Но учти, – Женщина посмотрела на Мику тяжёлым, уставшим взглядом, – в этом случае ни на каких скамейках ты уже сидеть не будешь. Никогда!.. И пить ты тоже больше… Мика тихонько побарабанил по дверной ручке и, вздохнув, сказал: – Ты спешишь. – Да, я спешу, – отозвалась она скучным голосом. – Я должна спешить и я хочу спешить. Мне не шестнадцать лет и тебе – тоже. А он… что ж, путь хоть что-то сделает сам. А то я слишком сомневаюсь… – Пойду, – он решил прекратить разговор и открыл дверь. – Иди, Микочка… иди, мой хороший. Мне надоело быть мягкой, я хочу быть жестокой, вот как эти доски. И не хочу их смягчать ему… Не–хо–чу. Уже почти выйдя из комнаты, Мика с порога обернулся: – Ты тут долго пробудешь? – Пока до твоего прихода, а там уж видно будет. Он потёр лоб средним пальцем. – Плохо соображаю. Ты что… – Мика сильно смутился, но всё же выговорил, – не любишь его? – Ми-ика!.. – протянула Женщина с насмешливой интонацией. – Уж ты-то!.. “Любишь” – “не любишь”… Всё-о! Хватит об этом. Иди… 5 Как только Мика вышел из квартиры, белая дверь сразу открылась, и Юноша с распухшими от слёз глазами вышел в прихожую. Постояв, он нерешительно сделал несколько шагов по коридору в сторону каморки… Женщина прислушалась к его шагам, но они замерли, и тогда она осторожно снова вышла из комнаты. Парень стоял посреди коридора. Вдруг он закрыл лицо руками, и плечи его задрожали. – Что с тобой, мальчик? – кинулась к нему Женщина. – Что-то случилось?.. Юноша отрицательно затряс головой. – Тебя обидели? Кто? Этот – хозяин?.. Ну-ну, успокойся. Пойдем к нам!.. Не хочешь? Пойдем тогда к тебе. Тоже не хочешь? Господи, ну, чем же тебе помочь-то?.. Юноша глухо проговорил в ладони, не отрывая их от лица: – Вы не могли бы мне… одолжить… – Тебе деньги нужны? Боже мой, конечно, я дам! Успокойся только! Пойдем, они у меня в сумке… Ну хорошо, постой здесь, я принесу. Женщина ушла в каморку, вытащила из сумки кошелёк и вернулась к Юноше с деньгами. – Держи. Других у меня нет. Хватит? Может, больше нужно? – Нет-нет, – парнишка взял одной рукой деньги, но второй ещё закрывался от Женщины; стыдясь, отворачивал лицо и утирал слёзы. – Спасибо. – А ты есть не хочешь? – спросила она его так, как если бы это был её любимый младший брат. – Нет-нет, спасибо. – Давай я тебя накормлю, – ласково закудахтала она. – У меня есть чай и бутерброды! – Нет, что вы!.. – Юноша словно испугался чего-то и сбивчиво затараторил: – Спасибо вам, я верну, честное слово, я верну, вы не сомневайтесь! У меня скоро будут! Мне перевод пришлют! Скоро! – Хорошо, хорошо, – отступилась она, – ты только успокойся. – Спасибо вам. До свидания. Он повернулся и пошёл к себе. Женщина тоже двинулась обратно в каморку, но вдруг замерла и медленно обернулась. Мальчик уже был около своей комнаты. Она спросила, напряжённо глядя ему в спину и сделав ударение на первом слове: – Как тебя зовут, мальчик? Юноша тихо назвался: – Алёша. И исчез за белизной своей двери. – Н-да, – хоть и далеко ещё было до складывания картины, но хоть что-то теперь становилось ей ясным. Этим «что-то» было осознание того, что… – Он действительно что-то задумал!.. – пробормотала она. Вдруг за её спиной громко скрипнула коричневая дверь Лёхиной комнаты, из неё живо выскочили развесёлые гости-старички и с разбегу налетели в коридорчике на Женщину. Старушка, в возбуждении выстукивала башмачками дробушку. Похоже, в своём далёком прошлом она была отменной характерщицей. Смачно впечатав каблучком в разбитый коридорный паркет точку своего замысловатого «ключа», бабулька по-испански взмахнула над заломленным на затылок беретом фиолетовой купюрой. И от полноты чувств даже ешё раз подпрыгнула: – Гляди-и! Нет, ну ты погляди, а?! Четвертная!.. Ну, дает!.. Вот так Леха Лысый! Вот так фигура! У меня, говорит сегодня великий день! Событие, говорит, величайшее! Гости к нему какие-то прибыли! Замечательные гости, говорит! Знаменитейшие!.. С того свету, говорит! Ну, рехнулся, фигура! А нам с Сережей хоть с того, хоть с энтого, мы что? - мы ничего, мы сбегаем! Да с такими-то деньжищами и сбегать за одно удовольствие! Эгей-я-а! И они выбежали через прихожую из квартиры… – Правильно, Мика… Я спешу, – согласилась Женщина. 6 Поздним вечером того же дня в темноте каморки светлело пятно кровати, а в ней – две только что откинувшиеся в изнеможении друг от друга фигуры: Женщина и Алексей. – Как у тебя сердце стучит!.. – сама, с трудом дыша, чуть ли не прохрипела Женщина. – Умрешь ты так, когда-нибудь!.. – Когда-нибудь умру, – прошептал пересохшим горлом Алексей и тыльной стороной отяжелевшей руки стёр со лба крупные бисерины пота. Она поддёрнула подушку, приподнялась на локтях и легла чуть повыше. Попыталась рассмотреть что-нибудь в этой кромешной тьме, но зрение ещё не восстановилось, ещё проскакивали по глазным нервам затухающие разряды, и она разглядела за ними только неясные контуры окошек, да маленький кусочек неба между чёрными изломами крыш… – Ты же говорил как-то, – она, наконец, восстановила дыхание, – что пишешь с вечера до глубокой ночи, а тут даже света нет… – Есть… Я просто не хочу сейчас. – Писать? – Нет, света не хочу. Она поджала колени, обхватив их руками – Все равно, это страшная какая-то квартира… и комната. В каждом углу мерещится что-нибудь. Тебе - нет? – Я уже привык к этому… – Алексей тоже сел, опустив ноги с кровати. – Одно время у меня уже была до предела светлая комната, так что, здесь я… Он повернул голову к окошкам и надолго замолчал, глядя на тот же клочок неба. Женщине надоело ждать: – Что, здесь ты? – Здесь я отдохну. – Как это – “отдохну”? – Так, просто отдохну, отосплюсь и так далее… Он встал и с удовольствием долго и смачно потянулся. Женщина глянула на контур его тела, обозначившийся на фоне окна, и мысли живо потащили её к воспоминаниям о том, что эта мускулистая фактура только что вытворяла с ней в постели. Чтоб далеко в них не заползать, она заговорила: – Что это на тебя нашло - не успел придти, и сразу… Я даже подарок не успела вручить. Алексей быстро повернулся и сел на край кровати: – Какой подарок? Женщина от его резкого движения инстинктивно схватилась за простыню: – Ты что?! – Попишу, сяду… – Н-да… Дай хоть подарить. Дотянись до сумки. Он надел один тапок, и стал нашаривать другой. Одновременно попытался передать ей сумку, но не удержал и свёрток с подарком вывалился на пол. Женщине стало смешно. Алексей включил свет – тусклую голую лампочку под потолком и уставился на пакет с подарком. – Что это? – Халат. Я знаю, что ты дома ходишь только голым. Мне это, безусловно, нравится, но иногда я боюсь, что ты застудишься. Алексей поднял пакет и сев обратно на кровать, развернул бумагу. Красивый шёлковый халат растёкся по его коленям, переливаясь глубокой насыщенной синевой, на которой яркой желтизной светились пятна золотого шитья. Халат явно был очень дорогой. – Почему? – задал он не самый умный вопрос. – Это тебе на новоселье. – Спасибо, – Алексей растерялся и потому спросил ещё более глупо: – Чей? – Китайский, – важно ответила Женщина. – Прадедушкин. – Разве он китаец? – Алексей быстро пришёл в себя, и к нему вернулась способность иронизировать. – Ну, теперь нам нечего бояться, – он осторожно потрогал пальцем гладкую и прохладную ткань халата: – А не рассыплется? Вещь-то древняя… – Он его не носил ни разу, – чуть ли не обиделась Женщина. – А чего так? – Не успел. Утром купил, а вечером затонул. – Не понял… – сощурил глаза Алексей. – Как затонул, кто? – Дедушкин корабль затонул, мне мама рассказывала. – М-м… – уважительно промычал Алексей, и после паузы осторожно спросил: – А халат что, всплыл? Женщина посмотрела на него почти зло. Она не очень любила юмор, так как плохо в нём разбиралась, и почти всегда принимала шутки за личные оскорбления. – Дальше мне не известно. Алексей не стал, всё-таки, надевать на себя халат, а снова завернул его в бумагу. – Ты когда сюда пришла? – Утром, сразу после твоего ухода. – И все время ждала здесь? – Ждать - это искусство, как сказал… Что-то я уже совсем из другой оперы… Садись, пиши, я спать хочу, – Женщина откинулась на подушку. Алексей достал из-под стола старый обшарпанный портфель. Сев за стол, он стал вынимать бумаги и раскладывать их большими стопками на столе. Она скосила глаза на него и, увидев гору бумаг на столе, неподдельно изумилась: – Ого! Когда ты успел всё это исписать?.. Ничего себе!.. – Мешаешь… – Это что, ты всё сам? Всю эту кучу бумаг сам сочинил? – Нет, тут есть и не моё. Говорю же, мешаешь… – Но интересно же, чего ты! А чьи ещё кроме твоих? – Не важно. – А твоего-то там много? – Хватает. Мне работать надо, – попросил Алексей. Но любопытство её не отпускало: – Так кто там твой соавтор-то, а? Хоть серьёзный человек, солидный писатель, или так себе? – Фёдор Михалыч. – А-а… – разочарованно протянула она. – Нет, его не люблю. Скучный он для меня. – Это кому – как. – Ладно, пиши, я сплю… – она аккуратно прикрыла зевок ладошкой и отвернулась. Но, поскучав носом в стенку какое-то время, Женщина осторожно спросила: – До конца еще далеко? – Конец уже позади. Я переписываю. – Вот те, здрасьте! Зачем? Просто набело или что-нибудь изменяешь? – Ничего не меняю. Страшновато ставить точку. Будто убиваешь всех сразу. Женщина, перекатившись на плечах, повернулась к Алексею и внимательно посмотрела ему в спину. – А прочти это мне… – неожиданно предложила она. – Нет, – тут же буркнул Алексей, не оборачиваясь. Сон вдруг ушёл от неё. Снова сев на кровати, она также крепко обхватила руками свои круглые коленки. – Скажи, эта твоя, как ты говоришь, писанина - это что? Ну, жанр-то у этого, какой – роман, сценарий, пьеса, просто стихи? – Что-то среднее, – подумав, ответил Алексей. – Ага, понятно… Женщина немного покачалась на своих крепких ягодичках из стороны в сторону… – Скажи, а что со всем этим будет потом? Ну, когда ты, всё-таки, поставишь точку? – Скорее всего, – он вздохнул с усмешкой, – ничего. – Но, что с этим твоим «ничего» делать-то? Книжку издавать, ставить в театре, фильм снимать? – Что-то среднее. – Ага, понятно… Она продолжала раскачиваться, и лежанка уютно поскрипывала под ней. – Скажи, а кто, по-твоему, мог бы это твоё “что-то среднее” осуществить? – Может быть, я, – произнёс Алексей, правда, с большим сомнением в голосе. – Да мне никто не даст. – Конечно, не даст, – согласилась она. – А кроме тебя? – Мика?.. – предположил он, но тут же отказался, – нет, ему тем более не дадут. – А что, это действительно настолько… достойно? Что все вокруг так ополчатся? – Нет. Просто, вряд ли, кому-нибудь это будет интересно. Раскачивание остановилось. Её голова вновь повернулась к Алексеевой спине. – Зачем же ты тогда пишешь? – Затем, что это интересно мне. – Вот как! – искренне удивилась Женщина такой наглости. – Не слишком жирно? – Слишком. Иногда. Сказав это, Алексей бросил писать, откинулся на спинку стула и, наклонив голову вбок, закрыл глаза. – Расскажи мне, – мягко попросила она. И хоть сейчас самого Алексея здесь, по всей видимости, не было, кто-то стал медленно ронять за него слова… Сначала одно – короткое, шипящее и острое, как штык: – Что. Потом второе – глухое, чужое и непонятное, словно далёкие загадочные горы: – Тебе. И третье – после падения мгновенно ускользнувшее в невидимую расщелину: – Рассказать. Но на Женщину его инотрансляции никакого впечатления не произвели. Глаза её продолжали смотреть любопытно, почти азартно, а голос был, хоть и вкрадчиво осторожен, но скушен и сух: – Как это всё было бы, если бы тебе разрешили?.. Алексей открыл глаза и опять долго молчал, но всё же помнил вопрос, хоть и ответил тем же: – Зачем?.. – А вдруг мне тоже будет интересно… – съехидничала Женщина. – И потом… Я чувствую, что ты… ну, ладно, скажем – талантлив, но ведь я это только чувствую, а мне хотелось бы знать точно. – Для чего? – Честно? – По возможности. – Чтобы решить: остаться с тобой или нет? – Можешь идти, – он сказал это почти безразлично. – Но тебе же еще важнее, чем мне - знать. А ты не знаешь. Так вот я и предлагаю тебе: расскажи мне эту работу, - прочитай, проиграй, пропой, подробно и в красках, как ты умеешь. И, если я опять буду в восторге, у тебя появится хоть какая-то уверенность в себе, и ты поставишь точку в своей писанине. А если я ничего не пойму, – называешь меня, кем угодно и вышвыриваешь вон. Из головы и из постели. Я даже сама не буду тебя бросать, чтоб не травмировать, а подожду, пока ты меня выгонишь. – Уходи, – это он произнёс уже уверенно и твёрдо. – Не-ет, ты сначала расскажи, а потом мы посмотрим. – Убирайся!.. – а это даже не прокричал, а прошипел. Улыбка скользнула по её тонким губам, и она воскликнула радостно: – Так гасите, свет, дяденька! Не люблю перед чужими мужиками сверкать… Алексей в ярости шагнул к выключателю и, чуть не раздавив его о стену, погасил свет. Женщина стала медленно одеваться. Надев одну из деталей туалета, она замирала в задумчивой позе, а потом начинала бесцельно перемещаться по каморке в разные стороны, якобы в поисках следующей вещи. То к окну, то к двери, то к постели… То опять к окну. И, в конце концов, он не выдержал. – Подожди… Это засмеялась не она, дрожащий звук глубокого смеха шёл из пещерной древности первых Евиных уловок: – А-а… испугался? Но Алексей был серьёзен. И не женские трюки его переубедили, а что-то, что, как предполагала его интуиция, выяснится чуть позже. – Будешь слушать? Глаза Женщины засветились блёстками нетерпения: – Буду слушать!.. Уж что-что, а давать клятвы было одним из самых любимых её занятий. Ещё со времени первых своих ответов на страстный призыв старших пионервожатых «Будь готов!», она навек запечатлела в себе огненную сладость ответных слов клятвы. Никогда не предавала она забвению тягучую сладость этого жертвенного чувства и при любом удобном случае вызывала в своём теле мурашкоподобные покалывания высоковольтных разрядов. Алексей же продолжал обставлять жёсткими условиями своё первое авторское исполнение: – И молчать. До конца. – И молчать! – пылко пролепетала она. – До конца! Щёки её полыхали. Шустрой белкой она запрыгнула обратно в кровать и замерла. Но не надолго. – Кстати, – прошептала она, – как это у тебя называется? Алексей поморщился, было, но так как швартовые были уже отданы, и построенный им корабль мягко соскользнул в зеркальную гладь будущей неизвестности, он торжественно произнёс: – “Может быть, и талант”. – Ого! – округлились и без того большие глаза Женщины. – Вот видишь, - уже интересно! Все - молчу. Начинай!.. Со стороны улицы послышался колокольный звон… Алексей взял со стола листы и, изредка заглядывая в них, начал… 7 «Пересекая ночи грань лучом, За грань безумия шагнуть! Лишь только засияет блеклый путь, Протянешь руку саван отогнуть, И промелькнет в сознании твоем: молчи! Мелькание теней рождает звук, Что брызжет в нас осколками стекла. Иссохшим руслом вечность протекла, И нота по щеке стекла, Разбилась о мелькание рук, Пересекая ночи грань лучом…» Свет в комнате моргнул и погас. Мягкий золотистый луч проскользнул в квартирный мрак из-за приоткрывшейся коричневой двери. Лёхины гости-старички тихо вышли в коридор. Они шли на цыпочках, и каждый держал в руке гранёный стакан, наполненный чем-то рубиново-красным. Лившееся из комнаты Лёхи мерцание освещало их живописные фигуры со спины, и дедки были похожи на карликов-гномиков. Подкравшись к картонной двери в каморку, они замерли. Алексей, прервал чтение и вслушался в тишину… – Ты что? Почему замолчал? – спросила Женщина. Но он ответил на какой-то другой вопрос: – Вот и холодно стало… Затрясло. – Так ложись сюда, ко мне!.. – подвинулась она на кровати. Алексей покачал головой. – Ну, накинь тогда шубу. Он продолжал неподвижно сидеть на стуле. Встав с топчана, Женщина сняла с гвоздя его пальто, набросила ему на плечи и присела рядом на корточки, прижавшись грудью к его холодным коленям. – Глупый, ну, застыл же совсем!.. Алексей судорожно вздохнул. – Ну, что ты, что ты… – она ещё крепче прижалась к нему. – Тш-ш-ш… А я вон, как печка… Грейся. Алексей мягко положил ей руку на шею. – Посиди так тихо… И тут из своей комнаты вышел Лёха. Наткнувшись в коридоре на старичков, он ошалело посмотрел на них, а потом хмыкнул и ткнул пальцем в живот Старушку. Та взвизгнула. Все трое залились тихим веселым смехом. Женщина от этих звуков вскочила обратно на топчан и забилась в угол, а с плеч Алексей упала шуба. Старики за дверью, оборвав хихиканье, начали ворчливо и невнятно переругиваться. – Давай зажжем хоть свечку… – шепотом попросила Женщина. – Хорошо… И пока искались на столе спички, Лёха покинул квартиру, а в каморку незаметно проникли две маленьких серых тени и растворились в уголочке около двери… Не сразу, будто нехотя, разгорелась свеча. Женщина снова забралась под одеяло, а Алексей, запахнув шубу, вернулся на стул, но чтение не продолжил. Он смотрел в окошко, и почти незаметно шевелил губами. Зато она, обхлопав себя по одеялу со всех сторон, нацелилась слушать дальше: – Ну, вот. Теперь всё. Всё хорошо. Давай дальше. Ну, что ты, - все же хорошо! Со стороны улицы послышался колокольный звон… И Алексей продолжил: «Луч света, полумрак пронзив, Скользит бесшумно, освещая Большие запыленные полотна… Неумолимым времени червём Изъедены гигантские фрагменты: Тут край обуглен, Тут оторван угол, А тут зияет Времени Дыра… Подвальным и чердачным Петербургом И мыслью сумрачной, мятежною и тайной От этих хаотических полотен Повеет на смотрящего на них… В луче скользящем проплывают Застывшими обрывками судьбы Изображения бессловесные, немые: Кистей худых, и пальцев, Сцепленных до белизны костяшек, И лба высокого, И сгорбленной спины, И побелевших, сжатых губ, И плеч приподнятых… Из хаоса разбросанных фрагментов Навстречу нам плывет застывшее лицо. На нем печать былого вдохновенья, Былых оваций и былых цветов…» Раздался странный звук, как будто из граненого стакана, причмокнув беззубым ртом, отхлебнули дешевого винишка. И вслед за этим из темного угла каморки прозвучал старческий голос: – “Фамилия моего отчима была Ефимов”. Женщина вздрогнула, её затрясло от страха: – Что это?! Алексей взял со стола свечу, подошёл к двери. Там в углу сидела на корточках Старушка. Щурясь от свечи, она протянула ему свой стакан. Алексей принял его и поднёс к губам… Женщина громко вскрикнула: – Не пей! Алексей, криво усмехнувшись, пробормотал: – Козленочком станешь, – и выпил залпом. Старушка, кряхтя и упираясь ладонями в острые коленки, поднялась: – Не станешь. Алексей спросил: – Так ты говоришь, его фамилия была… Старушка проворчала: – Ефимов, Ефимов… А что, - простая русская фамилия… Егор Ефимов. Что-то не так? – она посмотрела ему прямо в лицо. Алексей как будто всё ещё проверял старушку: – Где он родился? На это она ответила с такой интонацией, как будто у неё спросили пароль пограничной заставы. – “В селе одного богатого помещика…” – “…от одного бедного музыканта…” – отозвался Алексей облегчённо, как если бы на свой вопрос о загадочном славянском шкафе услышал сокровенное: «Шкаф продан. Есть никелированная кровать…». С неизменным добавлением про тумбочку. – Да ты, Алексей, меня не пытай, я тебе сама все расскажу, как дело было. И Старушка вышла из угла в дрожащий свет. – Господи, Боже мой! Да ведь это же… – теперь и Женщина увидела её. Алексей цыкнул на неё сквозь зубы: – З-замолчи… Бабулька села на стул около заваленного бумагами стола – Да не шипи ты на нее, Алексей … Тут ведь как? Бог - дал, Бог – и взял… Чего с человека взыскивать? – Ладно, ты рассказывай, Егоровна. Старушка немного помолчала, склонив голову к бумагам, и задумчиво поглаживая одной рукой другую. – Но ты свои стишки-то тоже читай. Как вскипит, так сразу и читай. Не терпи… – она подняла голову. – Так, значит… – и, сдвинув седые брови, вгляделась в заоконную тьму. – “Тот помещик до старости любил музыку. У него был порядочный оркестр, куда отчим и поступил кларнетистом…” – Ты поставь стакан-то, слышишь, Алексей? Алексей не двинулся, и Егоровна окликнула дремавшего в углу за дверью Старичка: – Сережа, очнись! Возьми-ка у парня стакашек. Алексей будто окаменел, дедок забрал у него из руки стакан и посмотрел на свет сквозь стекло. Разочарованно вздохнув, он со стуком, от которого на кровати вздрогнула Женщина, поставил его на пол рядом с собой. Егоровна дотянулась до Алексеевой шубы и тихо потянула за рукав: – Садись, Алексей, рассказ-то не близкий. Подождав, пока он опустился на край топчана, она продолжила: – Так, значит… “Ему было двадцать два года, когда он познакомился с одним странным человеком…” Алексей встрепенулся и стал искать в своих листах: – Постой, Егоровна! Послушай… Вот, здесь… Сейчас… Вот: «Когда ты первый шаг свершаешь Иль только думаешь о нем, Когда на Муку посягаешь Смычком или Пером, - Кто Он, что азбуку искусства Спасет от искуса эмоции, от чувства?» Старушка слушала внимательно, а в конце с досадой махнула рукой: – А! “Капельмейстер был действительно дурной человек…” Тут Женщина, видимо, решив, что обещанное ею молчание чрезмерно затянулось, нарушила свою клятву и встряла в разговор: – Какой ещё капельмейстер? Егоровна нехотя разъяснила ей: – Ну, новый знакомый отчима! Он “ходил по деревенским трактирам, напивался, просил милостыню и уж никто в губернии не хотел давать ему места”. – И ваш отчим тоже стал пить? Простите, бабушка… – Бог простит, – милостиво откликнулась та и продолжила рассказ: – “Это была необъяснимая и странная связь. Никто не замечал, чтоб Ефимов хоть сколько-нибудь изменился из подражания…” Женщина снова перебила: – Да, я знаю, это бывает: вон Мика, как хлещет, а Алексей - ни капли! Егоровна вяло ругнула её: – Да цыц, ты, зануда!.. Умер он скоропостижно. Женщина ахнула – Ефимов?! Алексей сказал ей тихо: – Итальянец. Не мешай. У Женщины «перемкнуло»: – Какой еще итальянец? – Капельмейстер. – А-а… – мозг Женщины не сдавался и пытался освоить новую информацию, – значит, дурной итальянец был капельмейстер! То есть, нет, не так: этот дурной капельмейстер - итальянец, так? Алексей не выдержал – Господи! Один китаец был прадедушкой одной внучки! Дурной! А халат всплыл! Ясно? Женщина ещё не решила, обижаться или нет, и на всякий случай только буркнула: – Куда уж…. Алексей попросил старушку: – Давай дальше, Егоровна. – “Крестьяне нашли его поутру во рву у плотины”. Женщина проговорила негромко, почти про себя, но с большим чувством: – Ой, смотри, Мика, ой, смотри! Алексей не выдержал и повернулся к ней с явной угрозой: – Ты заткнешься?! И она тут же испуганно похлопала себя пальцами по губам. – Егоровна, – вернулся Алексей к старушке, – а записка была действительно? – “Собственноручная записка, в которой покойник делал Ефимова своим наследником в случае смерти”. Хлопанье по губам не помогло, и Женщина спросила из-под ладони: – И что, много отвалил? – Фрак да скрипка, – ответила старуха. Алексей глянул в бумаги и добавил с горькой интонацией: «Да, всего лишь. Фрак и скрипка. Достаточно, чтобы сойти с ума». – Вот тут, правда твоя, Алексей… – согласилась Егоровна. – Достаточно. Вполне. Она взяла со стола папиросу, как-то по-особому прикурила её и вернулась в темный угол у двери. Алексей тоже ушёл к окну, сел там на корточки, прильнув лбом к прохладному стеклу и прошептал: «Поди, пойми, что с ними происходит! Стеклянною броней ограждены От слов и от вопросов. Чуть тронь стекло - рассыплется песком, А рассмотреть нельзя - стекло рябое…» На сей раз, Женщина выждала довольно приличную паузу, прежде чем снова начать приставать с вопросами к окружающим: – Ну, и что он стал делать-то со своим наследством? Положим, фрак еще, куда ни шло, всегда пригодится приличному человеку, а скрипку? Продал, что ли?.. Из угла у двери раздался хрипловатый тенорок Старичка: – Ишь, в самый корень девка зыркает! “Продал”, как же, держи карман! Тут соседский граф ему три тысячи рублей предлагал, да он отказался! – Три тысячи?! – обомлела Женщина. – На старые деньги! Старичок вышел из угла и вознамерился, присесть на краешек кровати, но она, молниеносно поджав ноги, взвизгнула: – Еще чего! Брысь отсюда! Алексей строго одёрнул её: – Не трогай… Садитесь сюда, прошу вас, – вежливо пригласил он старичка. Старичок уселся на стул. Все немного помолчали, и Алексей мягко спросил его: – Так вам и не удалось уговорить Ефимова? Старичок не откликался и лишь молча жевал губами. До Женщины, кажется, дошло, в кого превратился сейчас пьянчужка Сергей Борисыч, но она на всякий случай спросила Алексея: – Это тот самый помещик, что ли? – Да. И тут щуплый невзрачный старикашка будто взорвался: – Уговорить? Кого, Ефимова? А ты попробуй-ка, вразуми его! – Он без перехода включился в свой «диалог» с Ефимовым, состоявшийся лет полтораста назад: – “Для чего ты не хочешь продать скрипку? Это цена настоящая, и ты делаешь неразумно, если думаешь, что тебе дадут больше!” Опять повисла пауза, так как отвечать взъерошенному помещику было некому. В тёмном углу у двери ярко вспыхнул огонек папиросы и оттуда донёсся спокойный голос Егоровны: – “Ефимов отвечал, что к графу он сам не пойдет, но, если его пошлют, то на это будет воля господская; графу он скрипку не продаст, а если у него захотят взять ее насильственно, то на это опять будет воля господская”. А помещик распалился и зашумел пуще прежнего: – “Зачем тебе скрипка? Твой инструмент кларнет, хоть ты и плохой кларнетист. Уступи ее мне. Я дам три тысячи”. Женщина была, конечно, натурой впечатлительной, но всё же не до такой степени, чтоб потерять контроль над реальным положением дел: – Вот врёт! Сам только что клянчил у Лёхи двадцать семь копе… А помещик уже неистовствовал и так шуганул её, что она осеклась: – Молчать, засеку! – и опять обратился в прошлое, с укоризненной интонацией выговаривая Ефимову: – “Куда б ты делся без меня с твоим кларнетом, на котором ты и играть-то не умеешь?! Сыт, одет, получаешь жалованье, живешь на благородной ноге, ты - артист, но ты этого не хочешь понимать, и не чувствуешь! Ступай вон, неблагодарный, и не раздражай меня своим присутствием”! Помещик впал в отчаянное исступление, глаза его сверкали, возгласы стали бессвязными, руки взлетали испуганными крылышками. В тёмном углу раздался смех. Егоровна подошла к столу и выпила вино из стакана помещика. Затем они вместе покинули каморку и растворились в темноте квартиры… 8 – Ну, разошелся… прямо, как папа, – проговорила Женщина. Алексей поднял на неё недоумённый взгляд: – Что – «как папа»? – Ну, как мой папа. Помнишь, он хотел устроить тебя на работу, вахтером, а ты отказался и хлопнул дверью. Что было!.. В Алексее зашевелилась тоска, и он сказал уже чисто автоматически: – Кто сказал: «буду слушать и молчать»? – Так они же ушли сейчас. И спросил он точно так же, ещё не понимая того, что случилось: – Кто - они? – Ну, эти, - ефимовская неродная дочка со своим полудурком-помещиком! – Ты их видела?! – это было сродни шоку, и Алексей страшно растерялся. – Ничего себе… Он опустился перед окном на колени, поставил локти на подоконник, и крепко, до боли сжал голову в ладонях… Громко хлопнула входная дверь и, несколько секунд спустя, в каморке появился Мика. Женщина поспешно накинула на себя халатик: – Извини, Мика. – Это вы меня… Я посижу здесь у вас немного?.. Она ответить не решилась, а Алексей промолчал. Тогда Мика ему и сказал: – Алексей, там ничего нет. Такого. Ну, интересного… Пока - нет. Не поворачиваясь от окна, Алексей твёрдо сказал: – Нет, так будет. Женщина осмелела и, прикрыв часть постели пледом, пригласила Мику садиться: – Посиди, Мика, конечно, посиди. Устал, ведь? Мика криво, но благодарно улыбнулся Женщине и присел на краешек кровати. Алексей произнёс, всё ещё не меняя позы: – С чего это он устал? Хотя Мика действительно очень устал, и это было явно видно, он совсем не хотел сейчас ни с кем ссориться, потому и сказал довольно вяло: – Знаешь, что? Но тут неожиданно за Алексея вступилась Женщина: – Не надо, Мика, не трогай его… Он тут такое сейчас вытворял!.. Выпей чаю с лимоном, погрейся. Вон там, в термосе. И поешь. Вот тут бутербродов куча. Нет-нет, поешь, хоть немного… Держи. Она достала из своей сумки пакет с гигантскими бутербродами, и Мика стал жевать один из них, изредка с любопытством поглядывая в сторону окна. Женщина позвала его и еле слышно спросила: – Мика, он не… – для убедительности она приложила палец к виску, – не заболел? Но Алексей расслышал и ответил ей вместо Мики: – Не заболел, – после чего ударил кулаком о подоконник. – Ну, хватит! Куда все разбежались?! Ты будешь слушать дальше? Женщина – Буду-буду-буду! – Мика, а ты кончай жрать там! Потом! Мика чуть не подавился, но, запив чаем, всё-таки проглотил кусок вместе с выступившими слезами. Нехотя встал с топчана, и на всякий случай спросил: – А мне нельзя послушать? – Нет! Иди обратно! Мика хотел швырнуть чайную ложечку на стол, но передумал. Отряхнул её, аккуратно положил в нагрудный карманчик пиджака и пошёл к двери. Алексей неожиданно кинулся к нему, остановил у порога: – Микочка, прости меня… Прости… Мика долго смотрел ему в глаза, потом широко улыбнулся, светло, легко, радостно и ушёл. Алексей подождал, пока хлопнет входная дверь, и обрушился на Женщину: – Кто тебя просил давать ему эти твои дурацкие бутерброды?! Я их ем только потому, что мне вообще жрать нечего! Он сейчас наелся, усядется там и будет дрыхнуть, а не работать! Что ты лезешь, куда тебя не просят?! Все! Хватит - наслушались! Насмотрелись!.. На Женщину этот всплеск не произвёл никакого впечатления, она посмотрел на него спокойно, и сказала: – Не будешь есть мои бутерброды - сдохнешь. – А я и хочу сдохнуть! – выкрикнул он в запале. – А вот я не хочу, – так же спокойно парировала она. – Давай дальше. Он повертел листок с текстом в руках… – Нет, не получится уже… Хочешь - сама читай… Женщина взяла у него листок, и начала сама читать вслух: «Ключ медленно, привычно провернулся В пяти-шести замках входной двери И в щель протиснулась знакомая старуха… На ней соломенная шляпа (ей лет триста), Гипюровая кофта, бусы, брошь, Муаровая юбка; босоножки На диком, сумасшедшем каблуке, - Все изготовлено в прошедшее столетье… В одной руке старинный ридикюль, В другой авоська, в ней Картофелины (две), коробка спичек И булочка за несколько копеек… Улыбку кинув в полумрак квартиры, Плывет на кухню, из нагроможденья Пустых бутылок, банок и тряпья Выуживает старую кастрюльку И ставит на огонь, варить картофель…» Алексей пробурчал: – Опять про жратву… – Мешаешь!.. Сам написал! Женщина вскинула руку и прислушалась: – Тихо! Слышишь - идет! Картонная дверь открылась и в описанном выше наряде в каморку вплыла Егоровна. – Пусть поспит Сергей Викторыч, умаялся. Ну, что господа милые, дальше, что ли?.. Может, я не вовремя и вам чего другое приспичило?.. Ну, ты даешь, красавица! Это ж сейчас плевое дело, а ты краснеешь! – Не надо, Егоровна, – тихо сказал Алексей, – продолжай… – А чего продолжать-то? “Через месяц первый скрипач из оркестра этого соседского графа подал на отчима донос”. – Вот те на! – опешила Женщина. – За что же? – За то, что, мол, отчим “виновен в смерти капельмейстера и умертвил его с корыстной целью”. – Ах, стервец! Это он скрипку хотел заполучить! Э-эх, надо было тогда еще, сразу продать ее, к лешему, и все тут! – Прода-ать… – передразнила Егоровна. – “С первого взгляда доказательства показались серьезными. Делу дали ход. Ефимова взяли, отослали в городскую тюрьму”. – “Началось дело…” – тяжело выговорил Алексей. Женщина наклонилась к Алексею и, понизив голос, сказала: – Знаешь, мне папа как-то рассказывал, что наш дедушка, когда его… – Я знаю, он мне тоже рассказывал. – Как страшно, правда? – она повернулась к Егоровне. – А чем это дело кончилось? – “Скрипач был уличен в ложном доносе, но над ним не успели исполнить приговора: он внезапно заболел воспалением в мозгу, сошел с ума и умер в тюремном лазарете”. – Вот ваш отчим обрадовался-то, наверное! Егоровна пожала плечами. Алексей прочёл со стоном: «Не торжествуй ты, справедливость после боя! Кто знает, может оказаться, Когда ты будешь пышно красоваться, Ему еще чуть-чуть добавишь боли!» – Ой, знаешь, а ведь когда нашего дедушку потом снова… – Знаю, он умер. – Как страшно, правда?.. Что с тобой? Ты весь побледнел! Тебе плохо? Сердце?! Алексей пошатнулся, но устоял… – Сейчас, сейчас… Сейчас самое… Где старуха?! Егоровна!! – Здесь, здесь она! Бабушка! Вот она, видишь?.. Алексей крепко стиснул тонкую руку Егоровны и сказал с нежностью: – Ну, девочка моя… давай! – Поскакали? – азартно откликнулась старуха. – Поскакали! – “В одно утро докладывают, что Ефимов исчез неизвестно куда!” Эти свои стихи Алексей любил больше всего и прочёл их на одном дыхании: «Гони! Гони! Прошу тебя, скорее! Визжи татарской глоткой над конем! Дави снега и степь, как скот на рее! Вся ночь - твоя и будет поздно днем! Несет, как в пропасть, рубит взгляд деревья! Рукой сейчас достал бы - задушил! Какого дьявола?! Гони, гони, деревня! Вот так я эту ночку распушил! Распял ее, как шкурку белки шустрой! Ни звездочки, ни жилки не видать! Плевать! Судьбою златоустой Я взят за горло, кожу б ей содрать! Гони, гони! Ах, мать твою, скорее! Хрипи - но догони, а то сбежит! Я знаю - болен, знаю - чем болею, И что за степь предо мной лежит!» Егоровну точно подхватил этот стихотворный вихрь и голос её тоже зазвенел: – “В губернский город приехал известный скрипач француз. Помещик тотчас же начал стараться заполучить его к себе в гости. Дело шло на лад: француз обещал приехать, но вдруг все приняло другой оборот. В одно утро докладывают, что Ефимов исчез, неизвестно куда, а дня три спустя помещик получает от француза письмо, в котором тот надменно отказывается от приглашения, прибавляя, что не эстетично видеть истинный талант под управлением человека, который не знает ему цены, и что, наконец, пример Ефимова, истинного артиста и лучшего скрипача, которого он только встречал в России, служит достаточным доказательством справедливости слов его!” Из-за картонной двери послышались торопливые шаги, и в каморку вбежал растрепанный помещик. Егоровна встретила его с поддёвкой: – Ну да, как же! Ты “немедленно собрался ехать в город к французу и вдруг получил от графа записку. Он приглашал тебя немедленно к себе: заезжий виртуоз был уже у него! Вместе с Ефимовым!” – Ну так и что? Там я “объяснил французу, что не подозревал в Ефимове такого огромного таланта и в первый раз слышу будто он - скрипач! Ефимов человек вольный и во всякое время мог оставить меня, если б был притеснен! ” – “Француз был в удивлении. Позвали Ефимова!” Алексей закричал: «Не-ет!.. Задержи свой бег, Метущийся в пыли сознания голос! Дай вздох, дай им созвездья пауз, В которые они (простит им Бог!) Могли бы разглядеть, разъять и вникнуть И все спасти!.. Ну что ж… Лети, плевок! Уничтожай столбы, Колонны, статуи и статуэтки! Помпезные портреты мнимых лиц, Зазубренных безумною толпою! Смотри! Она разъярена, как львица! Своей многомильонной рожей Готовится сожрать! Сожрать! Да что там…» – Молодец, Алексей!.. Ефимова “едва можно было узнать: он вел себя заносчиво, отвечал с насмешкою и настаивал в справедливости того, что успел наговорить французу! Все это до крайности раздражило графа, который прямо сказал моему отчиму, что он негодяй, клеветник и достоин самого постыдного наказания” – Егоровна расхохоталась. – А француз?! – воскликнула Женщина, возбуждённая и взволнованная не меньше всех остальных. – Француз?! Француз тоже! “Француз изъявил полное негодование и сказал, что не понимает такой черной неблагодарности!” – А Ефимов?! – Тогда мой отчим ответил!.. Стремительный бег рассказа на мгновение замер, как споткнувшаяся об упавшую лошадь скачка. Егоровна резко повернула голову к Алексею и недовольно зыркнула на него глазами. Алексей, отвечая «за Егора» французу, отчеканил, чуть ли не каждую запятую: – “Лучшее наказанье, суд и хоть опять уголовное следствие, чем то жилье, которое я испытал до сих пор, состоя в оркестре и не имея средств оставить его!” – Молодец! – восхищённо похвалила Егоровна Алексея и с такой же «ефимовской» интонацией бесконечного презрения художника к власть предержащим завершила: – “И с этими словами вышел из залы вместе с арестовавшими его! Его заперли и пригрозили, что завтра же отправят в город…” – Вы чего? Чего замолчали? – забеспокоилась Женщина. – Это что, всё, что ли? Эй!.. Алексей прошептал: – Все, – и возвратился в свою позу: на коленях перед окном. – Да, прямо! Не может быть… Она кинулась к столу, порылась в бумагах и вытащила листок. В этот момент в каморке появился Мика. Старички застыли. Мика поклонился им: – Привет… Алексей, а это еще кто такие?.. Женщина прочла пару строчек на листке и засмеялась: – Ну, хохмачи… Вот же, пожалуйста: «Скупое солнце блики разбросало По расчлененному портрету. В глубине, За паутиной смеси солнца с пылью Виднеется фигура человека, Стоящего у запертой двери…» Это какой двери-то? Вон той, куда Ефимова заперли? – Да, – негромко ответил Алексей. – Ну, и в чем дело? Почему ничего не «виднеется»? Мика, почему там никого нет? – Где - там? – Ну, у запертой двери, не видишь, что ли? – А-а… – Мика попытался изобразить отличное знание предмета, о котором шла речь. – Видишь ли… насколько я понимаю, просто нет желающих. – Здрасте! Чего же он тогда так пишет? Как это - нет? Кто-то же должен? – Ну… – Мика смутился, не зная, что ответить, – кто-то, конечно, должен… – Но вы же с ним кого-то назначили на эту роль! Та-ак, где помреж?.. Галя!.. 9 Этот театр уже другой, - более крупный; скажем, областного или даже краевого уровня. На его замечательной сцене шла генеральная репетиция, которую только что бесцеремонно прервала ведущая молодая актриса, исполнительница роли Женщины в пьесе «Может быть, и талант…» Из-за кулисы высунулась голова помощника режиссера Гали. Актриса с еле сдерживаемым раздражением проговорила: – В чем дело, Галя, кто у вас должен стоять у запертой двери?.. Галя замялась. – Ну?.. – повысила актриса голос. – Георгий Александрович. – Какой еще Георгий Александрович? Актёр, исполнявший роль Мики, усмехнулся: – Да, Жорка это… – Какой, к лешему, Жорка? Товарищи, я не понимаю, – артистка со знанием дела стала добавлять в голос истерические нотки, – это театр или что?! – Успокойся. Его взял главный, – этим артист сразу заблокировал её и не дал раскрутить скандал. – Он только из училища, способный парень. А ты до сегодняшнего дня была на больничном, потому его и не видела. Очень жалко было расставаться артистке с уже охватившим её праведным гневом, но делать было нечего, и она, передёрнув плечами, процедила Гале: – Ну, так пригласите, пожалуйста, этого способного парня на сцену. Бедной Гале ничего не оставалось, как только сказать правду: – Его нет в театре. Артистку тут же будто подбросило над сценой: – Как это - нет в театре?! Что тут у вас происходит? Артиста нет в театре, а вы начинаете генеральную репетицию! Гале надоел этот ор, и она ответила довольно жёстко: – Он был к началу, а сейчас куда-то исчез. И пальто тоже нет. Я уже минут десять кричу по радио и весь театр оббегала. Но ведущая молодая актриса уже оседлала свой любимый веник, и с удовольствием понеслась по ухабам театральных демагогий. – Ну, все правильно! Вот так мы и решаем проблему молодежи в театре. Вот вам - творческая молодежь! Берём, неизвестно, кого, а потом играй с ними! Если они еще удосужатся зайти на сцену!.. У окна с колен поднялся актёр, исполнявший роль Алексея, он же – режиссёр этого спектакля. Он вышел на середину сцены и зло произнёс: – Ладно, тихо вы… Я сам сыграю… Все по местам… Галя ведите прогон дальше. Галя, идя в кулисы, тоже не преминула вставить свой комментарий: – Дальше уж вести некуда, – и подала из-за кулис реплику: – Мика говорит: «Кто-то – должен». Актёр, печально пережидавший эту сцену в сторонке у портала, вернулся в декорацию каморки и снова заиграл Мику: – Ну… кто-то, конечно, должен… Алексей тоже опустился в мизансцену на коленях и, точно бросая заклинания в темное окно каморки, начал: «Ночь, неизменный шулер Образы сдаст, как тени, Лягут на стол вечности Черви, тузы, кресты… Память пьяная свалится, Обмякшая и бессильная… Это вино неизвестное Бьет тишиной наповал… Поступь его мшистая Шума сотрет грани, Маятником дыханья Пульса собьет счет… Тонкий предел рвется, Звука бы… звука… звука!.. Это твое спасенье, нищий, - Шагни за дверь»! Алексей повернул голову назад и вопросительно посмотрел на Помещика. Тот вдруг всхлипнул, и глаза его заслезились: – Нет… не могу!.. Не могу, Алексей, милый, не могу! Говори ты за меня… – и он отвернулся… Алексей, играя «за помещика», спросил у темноты за окном: – “Егор! За что ты так обидел меня?..” Глухая тишина была ему ответом. Тогда Алексей с надеждой глянул на Егоровну, но та, поджав губы, продолжала молчать… Артистка всё-таки не выдержала, чтоб не съязвить: – А за Егора кто будет играть, тоже ты? Тихо сам с собою?.. – Детка, вы не заткнётесь? – в ход пошла тяжёлая артиллерия: просьба исходила уже от старшего поколения – от актрисы, игравшей Егоровну. Но «молодую, ведущую» не так то просто было смутить, она и тут огрызнулась: – Пожалуйста. Мне вообще наплевать… И в этот момент зазвучал голос Егора… В спектакле, о котором мы ведём речь, текст Егора записали на магнитофон тем самым Мужским голосом, красивым и низким. Но, вообще-то, по изначальному замыслу автора пьесы «Может быть, и талант…» голос Егора должен был бы звучать из Алексея! Но где теперь найдёшь артиста, владеющего чревовещанием!.. А посему, удовлетворимся тем, что было в том спектакле: на авансцене с широко открытыми глазами стоял на коленях Алексей, а выразительный голос «Ефимова» звучал «по радио»: – “А бог знает, за что, - знать бес попутал меня! Сам не знаю, кто меня на все это наталкивает! ” Зато помещик теперь живо подхватил реплику. Он пристроился рядом с Алексеем и, напряжённо глядя в окно, сам вступил в диалог со скрипачом: – “Егор! Воротись ко мне, ты будешь первым из моих музыкантов. Я положу тебе не в пример другим жалованье…” – “Нет, сударь, не жилец я у вас! Дьявол ко мне навязался. Я у вас дом зажгу, если останусь; на меня находит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на свет не родиться! Теперь я и за себя отвечать не могу; уж вы, лучше, сударь, оставьте меня. Это все с тех пор, как тот дьявол побратался со мною. ” – “Кто?” – “А вот, что издох, как собака, от которой свет отступился, итальянец…” – “Это он тебя, Егорушка, играть выучил? Разве он был мастер на скрипке? ” – “Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился: он только показывал… Оставьте меня, в другой раз говорю. Я что-нибудь над собой сделаю…” – “Ступай. Ты человек вольный… Сыграй только мне, ради бога то, что ты французу играл! ” – “Ну, быть так! Дал я зарок никогда перед вами не играть, именно перед вами, а теперь сердце мое разрешилось. Но только в первый и последний раз, и больше вам никогда и нигде не услышать меня…” С кровати донёсся громкий шепот Женщины: – Смотрите!.. Посреди каморки на полу лежала невесть откуда взявшаяся скрипка. Все замерли. Женщина сползла с топчана и, не отводя глаз от скрипки, на цыпочках прошла к столу. Взяла ещё один листок с текстом и стала читать, взглядывая то на инструмент, то на Алексея: «В пустом беззвучном мире Три пары глаз и скрипка на полу… Старик с мольбою смотрит… Прищурившись, Егоровна глядит… И, медленно ступая, ты… Подходишь к скрипке». Алексей неподвижен. Женщина опустила на стол листок: – Иди, мой хороший… иди, мой дорогой… иди… Кто ж знал-то, господи, что ты еще и на скрипке! Иди! Алексей заговорил не сразу, его собственный голос вернулся к нему от Егора странным, даже чужим: «Первое касание струны. Твоей струны. Неведомой тебе. Ты опускаешь руки. Ты ведом По всем кругам, спиралям и ухабам. Ты погрузился в сумрачную тень, Но ты своей же тени отраженье. Каким ты будешь после? Никаким. Наполовину полным и пустым». – Всё… И он отвернулся от окна. Со стороны улицы послышался колокольный звон. Мика заглянул в листок на столе: – Да нет, не всё. Тут ещё кое-что: «Ты повернулся, но перед тобой Стоял Ефимов…» Алексей перебил Мику и отрицательно покачал головой: – Нет, Мика, не надо. Это всё. Но Мика в кои-то веки ослушался друга и, всё-таки, дочитал: «…со скрипкой и во фраке». Женщина замахала рукой, показывая всем на окно, и вскрикнула: – Кто это?! – она кинулась к подоконнику, вгляделась сквозь стёкла в темноту и прошептала: - О!.. Как они похожи!.. Всё на сцене провалилось в черноту, из которой на зрителей обрушилась Музыка… 10 Последний звук Музыки растворился, улетел в черноту ночного неба за окном каморки… В центре неё стоял опустошённый скрипач – Алексей. На нем был чёрный фрак, в опущенных руках - скрипка и смычок. Женщина, обхватив плечи руками, задумчиво сидела на кровати. Старички, полуобнявшись, примостились в своем уголке у двери. Мика сидел на стуле, усталый и обмякший, но с ясным, спокойным лицом. А у белой двери в прихожей, с лицом в слезах застыл Юноша. И на лестнице, на ступеньках у входной двери угрюмо сидел на корточках Лёха. Все они только что услышали гения. И простому человеку быстро пережить это всегда не легко. Женщина, вытерев глаза и глубоко вздохнув, произнесла: – Как хорошо, господи… Мика посмотрел в один из листков на столе и тихо прочёл: «Когда игра окончилась, помещик, С колен поднявшись, вынул деньги, - Триста рублей, и подал скрипачу». Помещик в углу тоже негромко, но проникновенно доиграл своё воспоминание: – “Ступай, Егор… Перед тобой дорога широкая… Один мой совет на дорогу: не пей и учись, не зазнавайся… учись и чарки не знай, а хлебнешь с горя (а горя-то много будет) - пиши пропало, все к бесу пойдет, и, может, сам где-нибудь во рву, как твой итальянец, издохнешь. Ну, теперь прощай! Постой, поцелуй меня!” Старушка наклонилась к нему и чмокнула своего дружка в щёку. Мика дочитал последние слова: – “Они поцеловались, и вслед за тем он вышел на свободу”. И Мика опустил листок. Теперь все напряжённо смотрели на Алексея. Он сначала качнулся вбок, словно падающая с постамента статуя, а потом сделал один небольшой шажок к двери, второй, третий… Женщина вдруг кошкой спрыгнула с кровати и вцепилась в него. – Ты куда?! Зачем? Еще чего! Не-ет, я тебя никуда не пущу! Ты с ума сошел, - ночь на дворе! Тебя же заберет первый милиционер! Куда ты пошел? Алексей посмотрел на неё и ответил почти так же, как Ефимов помещику: – Я… пошел. – Куда это - ты - пошел? Егоровна с усмешкой проскрипела из угла: – На свободу, деточка, на свободу… Женщина закричала в ярости на всех: – А ну, убирайтесь! Все!!! Миленький мой, хороший мой! Ну, успокойся, я прошу тебя… Никуда ходить не надо… ложись-ка спать… давай, давай, скрипочку, зачем она тебе, ведь ты же не скрипач! Ты же у нас – сочинитель! И какой ещё замечательный-то сочинитель!.. Она осторожно разжала пальцы Алексея, повернулась к помещику и кинула ему в угол скрипку, которая жалобно тренькнула у него в руках. – На, идиот безмозглый! Забирай эту дрянь, и подавись своими тремя тыщами! Помещик укоризненно посмотрел на беснующуюся Женщину и вздохнул: – Напрасно вы, сударыня, так. Он и без скрипки уйдет… – Не пущу! Егоровна рассмеялась: – Ишь ты, - “не пущу”. Кишка у тебя, милая, тонка, его сейчас задержать! Женщина затравленно озиралась, ища помощи. – Ми-ка! Ну, помоги хоть ты мне! – Тебе - пожалуйста, а ему… – Да он же болен, как вы не понимаете, идиоты! Он же погибнет, если сейчас уйдет куда-то!.. Егоровна, продолжая посмеиваться, обратилась к Алексею: – Вы хорошо тут давеча сказали, молодой человек, помните? «Нищий, шагни за дверь!» Ну, так что же вы? Нищета у вас в кармане, дверь – перед носом, неужели эта цепкая женщина вас удержит?.. – Дура! Старая дура! – обрушилась Женщина на старуху. – Да ты подумай своей безмозглой башкой, что будет с ним сегодня, если он шагнет за эту вашу идиотскую дверь! Егоровна ответила ей очень жёстко: – Послушай меня, девочка. И как бы ты сейчас ни рвала, как бы ни метала, как бы ни цеплялась за него - он уйдет. Мой тебе совет: иди за ним, если он тебе и впрямь так… нужен. Только иди в отдалении, не приближайся и не путайся у него под ногами. Как и все они, он слаб, и, кто знает, может быть, тебе и повезет: запьет он или еще что сшибет его в канаву, а ты - тут как тут, и цап-царап! И присосись покрепче. Житейской воли-то у них вовсе никакой… Вот видишь, как я хочу, чтоб и тебе хорошо было. Каждая тварь на земле солнышка хочет. Вот и тебе тоже жить-то надо… Только вот чего я боюсь, что вознесешь-то ты его высоко, а ничего путного он не сделает… Попробуй только, брось его тогда, - я тебя вот этими самыми руками задушу… И кстати, ваше паскудное сегодня ничем не отличается от нашего… позавчера. Егоровна вышла из каморки и растворилась в темноте квартиры. Оттуда ещё донеслись её последние слова: – А чем тут у вас всё закончится - не хочу видеть. Устала я уж от всего этого. На Женщину угрозы старухи вряд ли подействовали, она только крикнула ей вслед: – Как же… жди-дожидайся! Советчица! Еще кто кого задушит! Много вы все тут понимаете про него. И начала переодевать Алексея. Стащила с него фрак, сняла бабочку, расстегнула жилет, манжеты, манишку и развязала шнурки лаковых ботинок. Это разоблачение чем-то походило на какую-то тюремную процедуру. – Будет со мной - и все. И все! Болен он. Нездоров. Ему лечиться нужно. Отдыхать. Нагнал тут полную комнату, всяких… навыдумывал! Тебе спать нужно. Восемь часов в сутки, не меньше. Питаться хорошенько. Ничего-о, я тебя на ноги поставлю! Такой умный, такой способный, и чтоб пропал? Исчез безо всякого? Растворился? Вот это вы можете! Она распрямилась от пола, и яростно выбросила руку в сторону двери: – Нат-те, выкусите!.. Будет со мной - и все! Старичок выбрался из угла и поклонился Алексею: – Извините, скрипочку я заберу-с, от греха подальше… Всего наилучшего, сударь. И тоже растворился в темном пространстве квартиры. Вдруг Алексей грубо схватил Женщину за халат у горла и впихнул в угол на кровати. Подержав несколько, отпустил. Женщина обмякла, рот её некрасиво скривился, а глаза стали медленно намокать. Алексей молча сгрёб со стола в охапку всю груду своих исписанных листов и вышел из каморки. Хлопнула входная дверь. Из темноты донёсся хриплый смешок Егоровны. Плечи Женщины задрожали. Это был не плач, не рыдание. Смех. Идиотский. Беззвучный. Мика опять потёр лоб средним пальцем. – Я говорил с главным. По телефону. Все в порядке. Ты получишь эту работу. Женщина перестала дергаться и, улыбаясь, посмотрела на Мику. Тот плотно сжал свои полные губы и трудно передохнул. Но потом, всё-таки, выговорил: – Н-да… В сотый раз тебе говорю: уходи из театра, вообще. Как главный говорит, не туда постучалась… Без таланта, да при такой энергии из тебя получится… дерьмо. Извини, конечно… Ну, как знаешь. На Женщину сия тирада никакого впечатления не произвела, она, по-прежнему улыбаясь, стала одеваться. – Можешь не отворачиваться… Женщина с Микой ушли из квартиры, пройдя мимо сидящего на лестнице Лёхи и не заметив его. Как только шаги их свернули из дворика под арку и затихли, темная ободранная дверь в прихожей приоткрылась, и из туалета выглянул спрятавшийся там Алексей. Он прижимал к груди свои рукописные листы. Одновременно в квартиру вошёл с лестницы Лёха. Некоторое время они подозрительно оглядывали друг на друга. Затем хозяин поманил его пальцем и двинулся в коридор. Алексей же вдруг свалил все свои бумаги в угол прихожей, и через мгновенье они вместе с Лёхой скрылись за коричневой дверью. Наблюдавший за ними в открытую белую дверь Юноша, покинул квартиру… 11 – Проходи. Садись. Но Алексей не внял предложению и остался стоять у двери Комната Лёхи была загромождена старой разностильной мебелью. Длинный овал обеденного стола, покрытый тёмной бахромистой скатертью, занимал весь центр комнаты под роскошной пятирожковой бронзовой люстрой. Окна, такие же высокие, как в комнате Юноши, были обрамлены тяжёлыми, плотными портьерами, и оттого вся комната выглядела не столько мрачной и тесной, сколько таинственной. – Ведь вот… видишь как… Ушли ведь все… Ушли, уходят, уйдут… Лёха замер около пустого чёрного стула и обратился к нему, как если бы Алексей на него всё-таки сел. – Встань-ка, – скомандовал Лёха воображаемому Алексею. Дальше он вёл себя так, будто все его команды «Алексей» выполнял беспрекословно. – Подними ногу. Выше. Еще. Еще. А! – он махнул на свой фантом рукой. – Из тебя с самого начала ничего не предвиделось… Собирая из разных шкафов, буфетов, полочек и ящичков весьма изысканную по тем временам закуску, он кружил по комнате с удивительным изяществом, ни разу не задев ничего из мебели. И продолжал балагурить: – И, оказывается, то, что ты родился Аполлоном с лицом Нарцисса – это тоже ещё ничего не значит! Ты помнишь такую маленькую, неказистую девчушку с лицом, напоминавшим еврейку? Ну, как же? Ее ж презирали и игнорировали все наши мальчишки. Даже обзывали Шваброй… Неожиданно Лёха, непринуждённо беседовавший со своим фантомом «Алексеем», замер перед Алексеем настоящим. Он придвинулся к нему лицо в лицо и прошептал, будто сообщил нечто из ряда вон: – И вот на тебе: ее славянская душа принесла школе всемирную славу, а сама она на века прослыла идеалом красоты… Лёха скосил глаза на только что сервированный им уголок стола: – Выпьешь, нет? А я выпью. Холодно по ночам-то, мерзну, оттого вечерами пью понемногу… Он отвернулся от Алексея и, заметив в своей руке стопку, поднёс её ко рту. Но не выпил, а вновь спросил у стула, склоняясь к его витой спинке цвета «вороньего глаза» будто к уху собеседника: – А ты хоть догадываешься, сколько мне лет? Э-э, Алексей, милый ты мой… Ты и подумать не мог, что доживешь до таких годов!.. Выпив и закусив, смачно и со вкусом, старик снова начал кружить по комнате. – Что мы с тобой тогда понимали! Как нас набирали, помнишь, а? Вот, смотри… К примеру, шейка бедра… как ее проверяли? На глазок! Поднимет экзаменатор тебе ножку – и все! Ну, правильно: кто б тогда стал таскать нас на рентген, чтоб увидеть положение шейки и угол ее наклона? Вот потому-то никто и не мог предположить, – проходя мимо, он сильно ткнул своего безмолвного слушателя пальцем в грудь, – как будет развиваться твой шаг! Алексей оторопел: – Н-не понял… – Или вот еще… В пяточной кости есть такая ложбинка, к которой прикрепляется ахиллово сухожилие. Вот по ее-то, этой ложбинки, ширине мы и можем представить себе, как ты, Алексей, будешь в дальнейшем на пальчиках стоять! Ясно тебе? Лёха опять вопрошал чёрную пустоту стоявшего перед ним стула. – Я не понимаю, о чем вы, – попытался Алексей наладить хоть какой-то контакт с безумцем, но безрезультатно. Лёха в изнеможении плюхнулся на предмет, к которому только что обращался, и тот жалобно заскрипел под ним. Дальше Лёха заговорил, хоть и вызывающе, но абсолютно здраво: – Ох, как я вас обоих ненавижу!.. Я вас обоих держу вот в этом кулаке, ясно? И тебя и этого сопляка, который в той комнате таится сейчас, как мышка!.. А! Ещё эту дрянную бабёнку твою, что ушла спать с твоим другом. Потому что ей всё равно, с кем спать, и потому что у нее сметливый ум и крепкие острые зубки. Ну, а друг твой… у него, наверное, свои взгляды на дела в койке… Алексей был ошарашен, он не знал, как реагировать на эти шальные откровения малознакомого ему человека: то ли сразу вышибать старому кретину мозги, то ли подождать и посмотреть, к чему всё это прикатится. – Знаешь, – продолжал в исступлении Лёха, – когда нас выселяли отсюда, я кричал им, как резаный, что не уйду из этого дома, что мне еще нужно тут двоих дождаться! И они пришли, мои милые мальчики… Я устроил им совсем неаварийное жилье, я оклеил им комнаты обоями, я деру с них последние грошики и ни одна собака не пронюхает, как я использую эту жилую площадь, потому что вы молчуны. Вы – молчуны, мальчики, глупенькие мои мальчики! Я кричал им, я визжал, я верещал, что я стар, но я успею еще с ними встретиться, успею! С вами! Когда бы вы сюда ни приползли! Да, я стар, но я здоров, как бык! Кто сейчас пьет в мои годы, скажи? Сейчас в этом возрасте либо бегают по дорожке, либо лежат, протянув ножки! Неподвижненько! А я вот и двигаться могу, и пить, и еще кое-что могу! – и старик зашёлся гнусным, кашляющим смехом. Что действительно было смешно, так это то, что Алексей тоже расхохотался. Он даже не смог сразу остановиться, а когда успокоился, только и сказал: – Любопытно. – Дурак. Как до революции был дураком, так и после им остался. Не о бабах же… Алексей вдруг почувствовал, что у него внутри как будто кто выключил лампочку, и он погас. Поэтому сказал совсем тускло: – Ну, все, хватит… Лёха же наоборот почувствовал прилив сил и, вскочив со стула, резко спросил: – Ты почему остановился?! – Тихо. Не ори. – Почему не стал писать дальше? Алексей подумал и сказал правду: – Таланта не хватает. – Опять дурак!.. – выругавшись, Лёха неожиданно смягчил тон и сказал внятно: – Таланта хватает на всё. А если человек скурвился, спился, повесился, значит, и на это у него хватило таланта. Значит, таланту так надо было… Что там дальше-то с ним? Напомни-ка. – С… Ефимовым? – ещё не очень уверенно спросил Алексей. – А с кем же ещё? Что с тобой произойдет, мне уже известно. Ну? Я жду. – Что дальше… – задумался Алексей. – Семь лет он пробыл в провинции, и потом пришел в Петербург. Вот и всё. Это я так, коротко, но у Фёдора Михалыча про это тоже всего полторы странички. – Эх, ты! “Полторы странички”… Ну-ка, принеси мне сюда эти “полторы странички”!.. – строго приказал он и, отойдя к краю стола, налил и выпил ещё стопку. Дальше он переместился к битком набитому книгами шкафу, открыл маленьким ключиком высокие стеклянные створки и, поднявшись по стремянке, достал с полки крохотную книжонку. Полистав, и найдя нужное место, присел там же наверху и стал читать, изредка шевеля губами… Алексей, уже сильно заинтригованный происходящим, сходил к себе в каморку за страницей из рукописи. Придя обратно, протянул листок бумаги Лёхе и уже без приглашения сам сел на чёрный стул в ожидании продолжения. Лёха, машинально взяв у него листок, недоумённо вскинул брови: – Тебе чего, парень? Алексей уже начал набирать в лёгкие воздух, чтоб ответить соответствующе, но тут старик узнал его: – А-а, Алексей… Ну-ка, ну-ка, встань-ка сюда, – он ловко скатился вниз со стремянки, огляделся и попытался расширить вокруг себя пространство: отодвинул стол метра на полтора, кресло, ещё какие-то вещи. – Та-ак… Фффу! Ну, давай, если ты еще что-то можешь, сделай-ка мне вот что… Лёха неожиданно выполнил очень сложное балетное движение. Причём, выполнил профессионально и даже с некоторым блеском. Показав его, он приказал Алексею, уже совмещённому со стулом: – Повтори, недоумок, – и стал следить за фантомным «Алексеем», как он «выполняет» показанное движение. – Боже… Кто тебя учил?! Кто поверит, что на тебя, на такую безмозглую скотину, тратил время Легат! Что рядом с тобой, недоделок, у палки стоял Вацлав! Какое же ты все-таки барахло!.. Алексей поднялся со стула и ушёл к окну. Там, отодвинув штору, посмотрел на улицу. – Слушай, ты, – спокойно произнёс он, – Хозяин, Леха, Лысый или, как там тебя еще? Я заплатил тебе за эту конуру, которую сам с таким же успехом могу сдать любому студенту, последние свои деньги… Алексей медленно перешёл ко второму окну и там тоже выглянул на улицу. – Сам не знаю, почему, но заплатил… Учти, – повернулся он к Лёхе. – больше ты с меня ничего не получишь… – подойдя к старинному бюро, взял в руку увесистую бронзовую чернильницу. – Я думал, что ты просто старая сволочь, а ты, оказывается еще и… танцуешь! Извини, мне хватает в черепе своих гвоздей и тараканов! Лёха что-то хотел сказать, но Алексей подбросил бронзу на руке и предупредил старика: – Только вякни! Затем ушёл к себе в каморку и лёг ничком на кровать. – Алексей, вернись! – крикнул ему вслед Лёха. – Ну, хорошо, хорошо, убирайся! Вон из моей памяти - вон! Нет тебе в ней места, нет! Все твои тридцать паскудных лет я сотру, сдеру с кожей! Это ты тогда сдался, ты сломался, ты, ты, ты! Всё, ты – умер!.. Не-ет, погоди! Где они, эти твои “полторы странички”? Он схватил оставленный Алексеем листок: – Сейчас ты у меня завертишься!.. Лёха достал из-за уха карандаш и стал что-то лихорадочно отчеркивать на листке. – Все! Получается двенадцать картин!.. Теперь нужны звуки. Та-ак, послушаем звуки. Старик вытащил из-за шкафа старый патефон и поставил пластинку. Затем началось и вовсе уже несусветное: он стал вдвигать всю мебель, находившуюся в комнате, прямо в стены, а потом и сами стены куда-то укатил, и за ними обнаружились зеркала. Портьеры с двух высоких окон взмыли наверх, и… в огромный балетный класс полился яркий солнечный свет. Лёха сбросил с себя одежду, под ней оказалось балетное трико. – Так! Смотрим страничку, читаем: “Едва он очутился на свободе…“ М-м! Какая прелесть! Вот и достаточно. Для начала просто прекрасно! Лёха опустил на пластинку патефонную иглу. Взвизгнув, она проехала по диску и стала с шипеньем тереться о бумажный кружок в центре. Он внимательно вслушался в этот звук и воскликнул: – Удивительное начало!.. Какую музыку он слышал на самом деле, мы, к великому сожалению, никогда не узнаем… Встав в позицию, Лёха начал сочинять балетный «текст», пробуя его «на себе»: – Итак, на первые два такта: спиной к залу, опустив голову, неподвижно - вот так… Теперь пошла голова снизу… к правому… к левому плечу… Отлично! Лёха «вышел» из позиции и начал работать как балетмейстер с воображаемым танцовщиком. А так как безумие уже совсем близко подкрадывалось к нему, говорил он бешеной скороговоркой. – И-и… Правую руку наверх!.. «Арабеск» на правую… шаг левой… еще «арабеск»… шаг!.. Два «глиссада» с переменной ног… заканчивай в четвертую позицию!.. Хорошо… Голову наверх, влево… Поехали: «кабриоль» с левой ноги, «круазе»!.. Бег на полупальцах!.. Стоп - хватит, два шага – «жете» на правую ногу в сторону… два шага с поворотом… «жете» на левую… два па мазурки с правой ноги и назад… «Па-де-буре» на полупальцах к правой кулисе… руки на «глиссад» открываются… Вниз, вниз!.. Снизу открываются, а на «па-де-баск» вскидываются наверх!.. Хорошо!.. Теперь ноги: маленький «па-де-баск», как «препорасьон», «глиссад», большой «па-де-баск», два па «мазурки» за себя – «па-де-ша» влево… Еще раз то же самое, но после па «мазурки» три «глиссада» с правой ноги к третьей правой кулисе, и шаг с поворотом… И всё снова, так же, с самого начала… Раз - и, два - и, три – и… Хорошо!.. Молодец!.. Стоп! Фразу закончить бегом на полупальцах по диагонали направо… Вот так! Прекрасно! Дальше… Большое «жете» на правую ногу, на второй «арабеск», чередуй с перекидным «жете» три раза по кругу, закончить вправо, остановка на правый «арабеск»… Все! Понял? Сделай! Лёха сосредоточенно посмотрел в пол, потом проговорил устало, с горечью: – Нет… Ты не сможешь, голубчик… Еще юн… слаб… неопытен… После долгой паузы, в тишину которой дворовые качельки прислали издалека пару своих жалобных нот, он вскинул голову и воскликнул: – Я сам буду танцевать эту премьеру! И, широко распахнув обе створки коричневой двери своей комнаты, прокричал: – Господа-а-а-а!.. Лёха пробежал по коридору в прихожую и, открыв входную дверь в квартиру, склонился в глубоком поклоне: – Господа! Месье! Дамы и джентльмены! Товарищи и женщины! Милости прошу!.. В комнате Лёхи патефонная игла на пластинке, взвизгнув, вернулась к началу и загремела бравурная музыка!.. Под неё с лестницы в квартиру вливался нескончаемый поток публики в нарядных вечерних костюмах предшествовавших театральных эпох… Вернее, так должно было быть. Но генеральная репетиция уже израсходовала весь лимит отведённого ей времени, и нужно было освобождать сцену для установки декораций вечернего спектакля «Щен». Через полчаса руководство театра приняло беспрецедентное по тем временам решение: не отменять объявленной на завтра премьеры… 12 Вот на неё-то мы и перенесёмся, и будем смотреть с того момента, на котором остановились выше. По центральному проходу переполненного зрительного зала Лёха препроводил блистательную толпу на пустую, в бархате «чёрного кабинета», сцену. Он подпрыгивал, подскакивал и пританцовывал. При этом не забывал с кем-то в зале расшаркаться, кому-то подмигнуть или состроить рожицу… Новые «зрители» рассаживались на сцене напротив друг друга у противоположных кулис прямо на пол… Наконец, всё стихло. Лёха стоял в ярком свете между тремя публиками: вчерашней – в кулисах, нынешней – в зрительном зале, и завтрашней – затаившейся где-то в чёрной глубине сцены, но уже готовой к своему выходу. – Всемилостивейшая публика! – возвестил Лёха почти как шпрехшталмейстер в цирке. – Цвет и красота нашего великого искусства! Я пригласил вас с тем… Боже, какая пошлость!.. Говоря другими словами, я имею честь и счастье представить на ваш жестокий, но благородный суд безделицу простую, ночей и лет бессонных плод воображения, пустой, никчемный, но… Он вдруг комично сорвался с места, убежал в кулисы и тут же ворвался в каморку Алексея, который по-прежнему так и лежал ничком на кровати. – Ты, сыч, – зашипел Лёха, – вставай! Алексей ошалело подскочил на кровати. – На, держи! – Лёха сунул ему в руку ту самую страницу рукописи. – Это тебе контрамарка на сегодняшнюю премьеру! Без места - все забито! Сядешь где-нибудь в сторонке и нишкни мне!.. На сцену театра, встречаемый смехом и аплодисментами, Лёха возвращался торжественно и уморительно кривляясь. Комикуя, он выталкивал перед собой Алексея, который остановился, щурясь от света у портала. Лёха занял своё место в центре сцены. – Итак, господа! И опять вдруг подскочил к Алексею и лихорадочно прошептал: – На-ка, вот, - твои “полторы странички”! Вот тут отчеркнуто, - перед каждой частью будешь читать по кусочку… вроде, как либретто в программке… Ну, всё! Он снова вернулся к публике: – Итак! Балерины и танцовщики, балетмейстеры и балетоманы, живые и мертвые, великие и бездарные, друзья и недруги! Вашим скучающим взорам представляю я одноактный балет под названием “Пробыть в провинции семь лет”! Маэстро, прошу!.. Вспыхнула оркестровая яма и все три «публики» растворились в черноте. Взлетела рука с дирижёрской палочкой… 13 На будто висящей в воздухе сценической площадке Лёха Лысый исполнил свой одноактный моно-балет “Пробыть в провинции семь лет”. Каждую из 12 его картин предварял текст, произносившийся Алексеем: 1. “Едва он очутился на свободе…» 2. “…как тотчас же начал тем, что прокутил в ближайшем уездном городе свои триста рублей, побратавшись в то же самое время с самой черной, грязной кампанией каких-то гуляк…” 3. “…и кончил тем, что, оставшись один в нищете и безо всякой помощи…” 4. “…вынужден был вступить в какой-то жалкий оркестр бродячего провинциального театра в качестве первой и, может быть, единственной скрипки. Все это не совсем согласовалось с его первоначальными намерениями, которые состояли в том, чтобы как можно скорее идти в Петербург, достать себе хорошее место и вполне образовать из себя артиста…” 5. “Но житье в маленьком оркестре не сладилось… (он) …скоро поссорился с антрепренером странствующего театра и оставил его…” 6. “Тогда он совершенно упал духом…” 7. “…и даже решился на отчаянную меру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо к известному нам помещику, изобразил ему свое положение и просил денег. Письмо было написано довольно независимо, но ответа на него не последовало. Тогда он написал другое, в котором в самых унизительных выражениях, называя помещика своим благодетелем и величая его титулом настоящего ценителя искусств, просил опять о вспоможении…” 8. “Наконец ответ пришел. Помещик прислал сто рублей и несколько строк, написанных рукою его камердинера, в которых объявлял, чтоб впредь избавить его от всяких просьб…” 9. “Получив эти деньги… (он) …тотчас же хотел отправиться в Петербург, но по расплате долгов, денег оказалось так мало, что о путешествии нельзя было и думать”. 10. “Он снова остался в провинции, опять поступил в какой-то провинциальный оркестр, потом опять не ужился в нем и переходя таким образом с одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь в скором времени, пробыл в провинции целых шесть лет”. 11. “Наконец какой-то ужас напал на него. С отчаяньем заметил он, сколько претерпел его талант, беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенской жизнью. (Ему) …было уже тридцать лет… уже он устал, утомился, потерял всякое терпенье и выбился из первых здоровых сил своих, принужденный целых семь лет… бродяжничать по провинциальным театрам и оркестрам помещиков. Его поддерживала только одна вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения, скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была темная, неясная, это был какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами потерял свою первую ясность в глазах (его) самого”. 12. “…и в одно утро он бросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, почти прося милостыню. Действовал… (он) …почти бессознательно, по какой-то вечной, старинной привычке вечного желания и обдумывания этого путешествия и почти уже сам не зная, что придется ему делать в столице…” Записанные на плёнку гром оваций и крики “браво” заполнили всё пространство театра. Бутафоры и реквизиторы без устали сбрасывали с колосников букеты цветов, серпантин, конфетти и прочее… В павильоне одной из периферийных телестудий в это самое время тоже раздались скромные аплодисменты членов съёмочной группы телефильма «Дом Алексеев» – съёмка эпизода «Лёхин Балет» закончилась очень удачно.. А в оглохшем внезапно театре Алексей оторвался от портала, в полной тишине прошёл на авансцену и сказал в зал, всем, зло: Да! Он пришел в него! Пешком! И поселился На чердаке. И в первый вечер В сумраке чердачном Звучала скрипка. Он играл Все те же вариации свои, С той только разницей, что здесь они звучали, Уже пробыв в провинции семь лет! – Это картина тринадцатая! Но зал продолжал неистовствовать и кричал браво уже и самому Алексею. Тогда он не стал говорить им «господа, вы – звери», просто повернулся и ушёл. Не из квартиры. Не из театра. Не из жизни. Просто – за кулисы. 14 Юноша медленно поднимался по лестнице в квартиру. Около входной двери он остановился и задумчиво посмотрел через окно во дворик, куда только что въехала машина. Милиционеры выгружали очередной улов. Слышались плач, смех, мат, песни разных народов – всё под аккомпанемент визгливых всхлипов детских качелей… Алексей вышел из своей каморки и направился к белой двери. Остановился перед ней в раздумье. Юноше надоело слушать дворовый театр алкоголиков и он открыл входную дверь. Увидев друг друга, Алексей и Юноша поздоровались: – Привет. – Здравствуйте… К вам приходила женщина… – Да. Уже ушла. – Она ждала вас почти весь день… – Да… ждать - это искусство, как сказал… – Кто? – Это не имеет значения… значение имеет лишь то, что теперь он в дурдоме… – Этот человек сошел с ума, оттого что очень долго ждал чего-то? – Может быть, и от этого… – А скоро она вернется? – Кто? – Ваша знакомая. – Понятия не имею. – Вы будете ее ждать? – Наверное, буду… Её ли, еще кого, – не знаю, но, наверное, буду ждать. Пока не попаду в дурдом… У тебя нет ничего согревающего? Что-то я стал мерзнуть ночами… – Нет, я не пью… да и денег у меня нет. – Значит, в этом вопросе мы с тобой в одинаковом положении. Юноша показал на свою Белую дверь – Хотите зайти? Прошу. Алексей взялся за ручку, но, не открыв двери, спросил: – Ты давно здесь? – С конца августа. – Издалека? – Да. – Уже привык к городу? – Мне, наверное, к нему не привыкнуть. Никогда. – Не буду тебя разубеждать… К нему очень болезненно привыкаешь… Но отвыкать еще хуже. – Что же вы не проходите? – Я уже побаиваюсь заходить в эти комнаты. Кто там у тебя? – Уже никого. – Уже? – Раньше мы жили вдвоем. Я и мое прошлое. Теперь я буду жить один. Заходите, не бойтесь… Алексей отступил от двери. – Знаешь, что… давай-ка ты сам… Весело рассмеялся – Да-а, напугали вас… Открыв свою дверь, Юноша в изумлении застыл на пороге… Комната была полна народу, по ней медленно бродили мужчины в строгих темных костюмах и женщины в длинных платьях и с чёрными вуалями на шляпках. Несколько человек окружили стоявшее в центре комнаты инвалидное кресло на больших колесах. Один из них негромко, но выразительно зачитывал поздравительный адрес: – …лет назад нога Ваша робко вступила на путь литературы и вот сегодня Вы и мы, друзья Ваши, оглядываемся на пройденное Вами многотрудное, но многоотрадное поприще художника, имя которого приходит в голову, когда хочется назвать имена тех, кем гордиться литература… Юбиляр, которому зачитывается этот текст, сидел в кресле, высоко прислонённый к подушкам, с опущенной головой и неподвижным взором, устремленным на лежавший на коленях плед. – Назвать ваше имя – значит, поддаться очарованию вековой русской были, размаху и силе широкого мятежного русского человека и то тихой, то мощной прелести нашей природы… Алексей спросил у Юноши: – Кто это? – Понятия не имею,– парень был просто ошарашен происходящим. – Откуда они тут все взялись? – Я тебя предупреждал… Вот теперь и ты разбирайся. – Я? С кем? Алексей кивнул в сторону юбиляра – С ним, по-видимому. Хотя… – он подошёл к креслу. – Насколько я понимаю, здесь полный паралич. Тогда этому господину уже все равно… Парализованный господин заговорил чисто, без речевых нарушений, правда, и не меняя своей позы: – Это только так кажется, что все равно, молодой человек. Вы же сами совсем недавно просили справедливость не торжествовать. Как вы там говорили? “Может оказаться, когда ты будешь пышно красоваться, ему еще чуть-чуть добавишь боли”. Простите великодушно, по-моему, немного коряво по стилю, но, по сути, конечно, верно. ”Чуть-чуть добавишь…“ Куда уж тут, – он показал глазами на толпу народа, – …добавлять! Да, никогда не ощущал в себе недостатка фантазии, но такой иронии представить себе не смог бы… Юбиляр закрыл глаза и вновь впал в забытьё. А над ним продолжали чтение поздравительного адреса: – “Вольный мастер, чуждый предвзятых тенденций, Вы дали нам на своих живописных полотнах бесконечное разнообразие типов народа и интеллигенции. Вы первый пододвинули к нам далекий край, заставили нас жить его жизнью, познакомили нас с его своеобразными обитателями, донесли до нас его своеобразный говор…” – Алёша… подойди ко мне… – проговорил Юбиляр, не открывая глаз. Алексей повернулся к Юноше – Тебя как зовут? – Алёша. – Если Алёша, значит, это тебя… Меня все зовут Алексеем. Подойди к нему… Юноша, теперь – Алёша, нерешительно приблизился к креслу. – Не знаю, Алёша, хорошо это или плохо, что ты со мной встретился, но, кто знает, может, ты что-то сможешь исправить. Ты не бросил писать?.. – Ты пишешь? Это спросил Алексей. – Он пишет роман, ответил Юбиляр. – Первый том. – Понятно. Я отойду, ребята… Если что, зови… Алёша кивнул, и Алексей отошёл в сторону. – Алеша, ты понял, кто я? У Алёши подламываются колени. Он опускается на пол и приникает к ногам Юбиляра, уронив лицо в ладони… – Я, Алёша, сейчас брежу и скоро совсем уйду от тебя… Алёша замотал головой – Уйду. Но, может быть, ты что-то поймешь и запомнишь… Кто приветствовал меня в начале моего пути? Никто! Я сам прокладывал себе дорогу. Я работал годами над своими романами. И как же оценила их появление критика? Да очень просто, - никак… Она прошла мимо них, как мимо пустого места… Что за веревку ты теребишь в руках? – Книги хочу увязать… Знаешь, я все-таки вернуться хочу. Домой. – Да, да… Это верно… Это ты правильно решил… Я подарил им целый край, а они даже не смотрят на мой подарок. – Только вот… – Куда потекут сокровища мои? – Надо бы обязательно мне уехать! – Езжай, езжай, еще не поздно… – А как же ты? – Дело даже не во мне, а в том, что накопленные традиции и опыт очень уж часто начинают все снова… Юбиляр снова забывается. – Господи… что же мне делать-то? – простонал Алёша и заплакал, уткнувшись в колени окаменевшего Юбиляра. К нему подошёл Алексей, тронул за рукав. – Ну, как ты? – Ничего… Плохо… – Как хоть его звали-то? – Как меня. – Вот оно что… – Вы знаете, Алексей, в голове все какая-то песенка звенит… Мелодии воспроизвести я никогда не умел, а вот слова… слова, знаете, просто смешные, ей богу… В десять лет - детства нет… В двадцать лет - ума нет… В тридцать лет - славы нет… В сорок лет - ничего нет… – А дальше? – Дальше уже все есть. Или - нет. Ничего. Губы Юбиляра прошептали с тоской: – Какой у тебя из окна, Алёшенька, вид замечательный - и церковка есть… А помнишь, что из моего окна было видно в тот день, когда я начал писать свой первый роман? – Да, помню: канатчик в амбаре повесился, его ноги и видно было. – Вот-вот… Так что… Алексей покачал головой и двинулся вон из комнаты. – Ладно, я ушел, ребята… К себе в каморку. Алёша еле слышно проскулил: – Господи-и… Карету мне… – и зарыдал. Гости Юбиляра темной массой закрыли кресло… В квартиру медленно вошла Женщина. Сквозняк, проникший вслед за ней, распахнул дверь Лехиной комнаты. Вместе с заключительными аккордами восторгов пестрая толпа публики с премьерной ажитацией покинула квартиру, оттеснив Женщину к черной раковине умывальника. Когда исчезли последние пары театральной процессии, стала видна комната Лёхи. Алексей, стоял в дверях своей каморки и тоже смотрел туда. Высокие окна были распахнуты настежь. Лёха в своём обычном костюме лежал на полу. Его неподвижный взгляд был устремлён в потолок. В комнате шёл снег, тяжелый, мокрый. Падал на огромную лысую голову, испитое лицо и красные руки и веки. И не таял. Следующее движение сквозняка открыло белую дверь и чествовавшие Юбиляра чинно удалились, по пути почтительно кланяясь Женщине. В центре Алёшиной комнаты стояло уже пустое кресло на колёсах. На его подлокотниках с бельевой веревкой в руке замер Алеша. Из-под закрытых глаз мальчика катились слёзы. Он не хотел умирать, но жить дальше ему кто-то не разрешил. Сквозняк то открывал, то закрывал поочередно эти две двери: коричневую и белую, Лёхину и Алёшину… Наконец, из белых створок с треском выкатилось пустое кресло и, прогремев по лестнице, затихло где-то внизу лестницы. А в самой комнате чавкала кромешная тьма… Ветер захлестнул-таки обе двери наглухо. А вместе с ними и серую тоску о безвестном балетмейстере Лёхе Лысом, да горький плач по недописанному роману мальчика Алёши. Женщина и Алексей в отчаянии кинулись навстречу друг другу и замерли, крепко обнявшись … Около трупа Лёхи что-то зашевелились. Старушка Егоровна. Она поднялась с пола и, пыхтя зажатой в зубах папиросой, побрела из комнаты. Глаза лежащего на полу были теперь закрыты. Егоровна, горбясь и поправляя черный платок на голове, прошла мимо обнимавшейся в коридоре пары и, бросив в прихожей папироску в угол, покинула квартиру. Но не спустилась вниз, а поднялась выше, на чердак. Страстное объятье двух тел в коридоре плавно перешло в долгий томительный поцелуй, который затем благополучно переместился в построенную утром кровать. В темноте и пустоте квартиры теперь слышались только любовные всхлипы, страстные шёпоты, стоны и прочее… И ни-ка-ко-го творчества. 15 Вдруг на лестнице раздался громкий топот, и в квартиру ворвалась группа мужчин с фонариками и повязками на рукавах. Громко и часто дышали две крупные овчарки на коротких поводках.. Мужчины ввалились в каморку, и её заполнила мельтешня лучей фонариков. Пометавшись по стенам, они все замерли на обнажённых фигурах Женщины и Алексея. Последним из ночных гостей вошёл их Главный и отдал всем приказание: – Документы! Завьялов, Костецкий и ты - осмотреть помещение! Трое с двумя собаками вышли. Алексей протянул руку к висевшему на стуле пиджаку. Но один из гостей, опередив, сорвал его сам, достал паспорт и подал Главному. Тот, полистав документ, негромко сказал Женщине: – Твой. Алексей сидел на кровати абсолютно голый, положив локти на колени. Бессильная ненависть, исходившая от него, кажется, только забавляла Главного. Он повторил: – Ну? Поскольку Женщину испуг парализовал полностью, и она не могла произнести ни звука, то Алексей выдавил их из себя: – Не “твой”, а “ваш”… На что Главный только и сказал коротко: – Помолчи-ка, а? Он произнёс эти слова так просто и устало, что у Алексея вся его нестерпимая ненависть вдруг куда-то улетучилась, оставив вместо себя покорную и безразличную пустоту. Тот же шустрый гость, вывернув на стол сумочку Женщины, передал Главному её документы. В это время с чердака по лестнице осторожно спустилась Егоровна. Она остановилась у входной двери в квартиру и тихонько задвинула ту самую (теперь понятно, для чего прибитую снаружи) массивную щеколду… Главный перелистнул страничку в паспорте Алексея. – А-а… да ты жена-ат?.. Вообще, на допросах механизм ответов включается в человеке как бы сам собой, независимо от того, сдался ты уже или ещё проявлял героизм. Допрашиваемому всегда хочется ответить на любой вопрос. И Алексей тут не был исключением. Несмотря на своё отупение, он произнёс: – Расписан. Моя жена – вот эта женщина. Главный открыл паспорт Женщины: – Эта? Эта «артиска», наверное, чья-нибудь другая жена, только спит она почему-то с тобой. Далёкая холодная ярость снова зашевелилась в душе Алексея: – Слушай, ты! – А-ну, встать!.. Эта команда всегда безотказно вызывала паралич воли любого советского мужчины. Она действовала, как приказ на самоуничтожение при любой попытке соблюсти хоть что-нибудь из короткого перечня мужских доблестей. Да и с голой задницей и прикрытыми ладошкой недостатками не больно-то повыступаешь перед самой паскудной в мире формой – штатской. Да ещё и при паре псов . – Оба! – вот и рык хама, наконец-то, зазвучал из серой оболочки дознавателя. Алексей и Женщина, пытаясь прикрыться одним одеялом, поднялись с кровати. Бесстыдная картинка, до боли знакомая всем, кого изгоняли из рая!.. Возвратились трое, осматривавшие помещение. – Ну, что там? Завьялов: – Пусто. Костецкий: – Никого. Третий подошёл к главному, и свои результаты сообщил ему на ухо. – Ефимов! Ты опять?! Женщина громко рассмеялась. – Эй, Ефимов! Тебя как зовут-то? Уж не Егором ли? – Ну… Женщина разразилась еще пущим хохотом: – И что ты там увидел? Хочешь, я тебе скажу? Вон в той комнате, здесь, сразу за коричневой дверью лежит дохлый старик! У него еще такая огромная лысая голова и красные руки! Так? А в прихожей, в комнате за белой дверью – что? Правильно, там под потолком вместо люстры болтается мальчик. Так – нет? Такой хорошенький, такой молоденький, правда? Отвечай, – видел?! Ефимов, говори!!! В честности его ответа вряд ли можно было усомниться: – Видел. Но Главному, похоже, было ему не впервой спрашивать Егора об этаком, и он только вздохнул: – Что ты видел, Ефимов? – Там – старик, там – мальчик… Главный ещё раз вздохнул и двинулся к выходу из каморки: – Ну, пошли, покажешь. Вы – одевайтесь. Завьялов, встанешь за дверью. Остальные – за мной. И как только мужчины появились в прихожей, в ней мгновенно вспыхнул пожар – это возгорелась-таки от непогашенной папироски Егоровны груда рукописных листов Алексея. Через секунду вся прихожая полыхала как сухая ветка, без дыма. Пара мужиков, спасаясь, прорвалась сквозь огонь к входной двери, но – старушкина задвижка! Пламя, стремительно наступая, загнало всех обратно в каморку. Никто не издавал ни звука, только яростно трещал во всей квартире огонь. Во дворик с новым уловом для вытрезвителя въехала машина. Соответствующим ариям протеста в исполнении задержанных граждан аккомпанировали визгливые всхлипы качелей. Со стороны улицы послышался набат… Музыкальная кода сотрясала театр, а его подмостки корчились в «огне». В самом центре сцены стоял голый режиссёр, игравший Алексея, и, воздев длани к колосникам, вопил благим матом: – Ну, в чём дело, Мика?!! Он уронил руки и осел в отчаянии на пол… А над головами зрителей бархатно зазвучала тембральная смесь из закадрового кино-голоса и театрального голоса «по радио»: – Вот, собственно, и всё, что авторам этого спектакля хотелось рассказать перед тем, как закрыть занавес этой истории Женщины и Алексеев… И снова открыть его. Опять-таки, совершенно непонятно, – зачем?.. Если кто из публики еще не успел уйти, можете присесть, господа… Видите, всё у нас тут на сцене сгорело, то есть, вся квартира и все персонажи сгорели. Чумазые актеры бродят по пепелищу сцены, пахнущей гарью и где местами еще струится дымок… Режиссёр поднял голову к балкону и заорал на радиста спектакля: – Да выруби ты, наконец, это!.. Мужской голос оборвался. В театре воцарилась тишина, в которой вскоре заговорил вечный сверчок… – Он все испортил! Все!.. – почти со слезами в голосе проговорил постановщик спектакля. На сцену неторопливо и несколько жеманясь, вышла актриса, игравшая Женщину, и подала режиссёру брюки. Сама она уже почти оделась, осталось только дозастегнуть смелую кофточку. – Ну, почему ты так говоришь? По-моему, все было прекрасно! – Ну, да, конечно, прекрасно. Почему ты-то не проверила перед выходом термос, как я тебя просил? – Я проверила. – Что там было? – Коньяк. Режиссёр чуть не свалился, прыгая на одной ноге и пытаясь другой попасть в брючину. – Как ты посмела мне не сказать? – Потому что Мика очень меня попросил. Он сказал, что днем, когда Галка собирала на вечер отмечать премьеру, у него денег не было, вот он и принес, чтоб поставить на стол. – Термос? – Ты же знаешь, что у него есть знакомые на заводе… А кстати, что всё-таки он должен был там делать, на скамейке? – Неужели непонятно… Вон та площадка наверху, как ты думаешь, для чего? – И гадать не буду. – Она была предназначена для… За кулисами начался сначала глухой, а потом все более набиравший силу шум голосов. Наконец, этот ропот выдавил из-за портала сначала часть спины, а затем и всю помрежа Галю. – Я больше не могу, они как бешенные… Её тут же перебил голос из-за кулис: – А я не понимаю!.. И на сценическое «пожарище» изо всех кулис вытекла толпа «простого народа», наряженная под «крестный ход». – Я не желаю получать незаработанные деньги! Что это значит: “вам заплатят”? Мне обещали, что я буду на сцене, а меня вот этот товарищ Галя удержала! За рясу! А я гримировался целых сорок минут! И вообще, не театр тут у вас, а… Увидев зрителей в зале, все смешались. – Так значит, и это ещё не финал, что ли? – съехидничала актриса. – И что дальше? Через зрительный зал к сцене прошёл молодой милиционер с потрескивавшей на ремнях рацией. Он остановился у рампы… Галя всмотрелась в него и охнула: – Это же Георгий Александрович!.. Режиссёр поднял голову, посмотрел на милиционера: – Жора, в чем дело? Что за маскарад? Почему ты не вышел на сцену?! – А-а! – восторжествовала артистка, – Так, значит, это вы – наш новый молодой талантливый артист?! Очень приятно! Хорошо начинаете, молодой человек! Далеко пойдете! И нарядились славно! Еще премьеру не сыграли, а вы уж к капустнику готовитесь?! Молодцом! Учитесь, товарищи! У Жо-ры! Милиционер несколько смутился, но старался не терять строгого лица: – Граждане, вы что-то всё перепутали. Я не Георгий Александрович, и не Жора ваш. Я в милиции работаю, правда, недавно, до этого, конечно, дружинником был. Зовут меня Егор Ефимов. А к вам я по неотложному делу. И, протянув режиссёру паспорт, он продолжил: – Тут, недалеко, около церкви, одного человека стоптали… пьяный был… ну, а когда крестный-то ход начался, он, видно, заснувши был, да и сковырнулся со скамейки на землю… Так мы уж после обнаружили… Ну, труп в морг увезли, а я к вам направился. Ваш? Я недавно его по телевизору видал в одной постановке, маленькая, правда роль-то была, да я запомнил почему-то и опознал его сразу… Ваш, значит? Надо тогда, чтоб кто-нибудь в отделение пришел… Актриса закричала: – Какое сегодня число?! Часть третья ЩУКА Серое пасмурное небо отражалось в реке и заражало её своим настроением. А вот откуда снова звучал Мужской голос, пока определить было невозможно. – Прошло много лет. Нам осталось встретиться в последний раз. Конечно, это не означает, что в финале ожидается смерть автора, то есть, моя. Или зрителя, то есть, ваша. Во всяком случае, такое не запланировано. Но это действительно наша последняя встреча. И, наверное, именно поэтому нет ни малейшего желания что-либо запутывать и усложнять. Все очень просто… Мы находимся на дне небольшой, но довольно глубокой реки Sventoji, что на нашем с вами языке звучит как “Швентойи”, а в переводе с литовского языка означает – Святая. Вода тут у нас достаточно прозрачна, поэтому наверху всё хорошо видно… Картинка серого неба с пасмурной рекой дрогнула и, судорожно моргнув, исчезла. И голос умолк. В таинственном сумраке просмотрового кинозала еле угадывался контур большого экрана, который отдыхал в темноте своим расцарапанным лицом. Но пауза оказалась как всегда короткой, кино не терпит долгих затемнений, и скрипучее перо стало выписывать на мерцающем полотне экрана название фильма: ЩУКА Титр – сначала крохотный – разросся, чуть ли не во весь экран и осветил лица сидевших в просмотровом зале… Там были все. «Тонька» с девушкой «Катей» и «Герка» с «Ларисой». Пианист «Василий Сергеевич» с «Анной Леопольдовной». И все четверо «Алексеев» с «Микой», «Егоровной» и «Помещиком». На последних рядах притаились «сгоревшие на пожаре» со всей остальной массовкой. Отсутствовали только Рекс и Джек, но по вполне уважительной причине: псы участвовали в сложной приграничной войсковой операции по задержанию опасного нарушителя российско-литовской границы. Наверное, ещё кто-то отсутствовал. Или наоборот, всем показалось, что чьё-то лицо мелькнуло в зале, а на самом деле было не так: человек был на какой-нибудь другой съёмке, или вообще умер. Кстати, перед началом просмотра никто никого из ушедших вставанием не поминал. Режиссёр фильма, будучи сам покойником со стажем, этого не любил. Ему всегда казалось, что когда люди встают в едином порыве, то ещё немного и они вскинут правую руку и чего-нибудь крикнут. Всех этих господ, как здравствовавших, так и прятавшихся тенями в погасших люстрах или в складках портьер, сюда пригласил автор романа, который вы сейчас читаете. Он сделал это с единственной целью: общими усилиями выкарабкаться и закончить историю Женщины. А вот она сама, кстати, точно не пришла… Всё, всё, – смотрим, титры закончились… 1 Симпатичная усадебка прилепилась к одному из берегов Швентойи. Одноэтажный хозяйский дом был плотно окружён небольшим цветущим фруктовым садом. А чуть поодаль, ближе к реке, стояла почти игрушечная летняя кухня с крохотной жилой комнатёнкой. Там, у них наверху было довольно пасмурно и по поверхности воды, как по крыше, монотонно сеял мелкий дождь… Около дома на скамейке молча сидели старики-хозяева; их ноги укрывал широкий теплый плед, а над головами висел большой черный зонт-автомат, который держала старушка. Ее супруг, откинув голову и прикрыв глаза, поглаживал ладонью сухой морщинистой руки кожаный переплет толстой рукописи, лежавшей у него на коленях. У самого берега в кустах выросла чья-то темная фигура… Человек в брезентовом плаще с капюшоном на голове поднялся с земли и, держа в руках потрепанную хозяйственную сумку и бамбуковую удочку, неторопливо побрёл через сад к дому… Проходя мимо, он молча раскланялся со стариками. Те церемонно ответили ему тем же и проводили глазами до дверей летней кухни Сквозь толщу воды, тягуче скатывавшейся по руслу реки, до самого её дна, откуда мы за всем этим наблюдали, доносился негромкий разговор стариков. Говорили они, конечно, на своём родном, литовском: – Ну, что же ты замолчал? Ты устал? – Нет. – Замерз? – Нет… Старичок отложил рукопись на скамью: – Что ты о них думаешь? – О жильцах? Милые люди. Особенно она. Очень заботлива. – Он уже несколько дней возвращается без рыбы. Что случилось с нашей Швентойи? Куда девалась вся рыба? – Никуда она не девалась. Наверное, он просто не очень хорошо умеет ее ловить. Или не хочет. Бывает такое. – Зачем тогда ходит с удочкой, раздражает рыбу? Странно. И все время молчит. Она тебе ничего не говорила, может быть, он немой? – Если бы он был немым, он бы объяснялся руками. Хотя бы с ней. Да нет, он наверняка не знает языка. – От него ж никто ничего не требует. Скажи “здравствуйте” или “добрый день” – и достаточно. Можешь и по-своему. А - то молчит, как… рыба. Неприятно. – “Как рыба”… скажешь тоже. – Нет, я говорю: неприятно. Между прочим, ей он тоже ни звука не подарил, только кивает. – Ты сам-то много мне звуков подарил? – Я - то? – Ты - то. Только под конец губы и разжал, а то раньше, бывало, живу-живу, да иной раз и испугаюсь: может, тебя и нет вообще? – Чего? – Да ладно уж… Знаешь, как я теперь тишины боюсь? Ну, чего опять нахохлился, дальше-то будешь читать - ты ж за сегодняшний день хотел до конца дойти. – Ладно, пусть живут, как хотят… Старичок возвращает рукопись себе на колени. На её кожаной обложке тиснёная русская буква: «Щ». – На чём я там остановился? – Она кричит: “Какое сегодня число?” – Да… Старичок открыл рукопись, перелистнул толстые страницы… – Вот… “Какое сегодня число?!” Голоса стариков совсем стихли за шелестом дождя. Он добросовестно зачастил по “крыше” реки, покрыл ее всю мелкой рябью, и берега растворились в этой пелене вместе с домом, садом, кухонькой и голосом старика… 2 Неожиданно рядом кто-то шумно вздохнул. Толстое затонувшее бревно, лежавшее неподалеку и почти погрузившееся в темно-зеленый ил, оказалось огромной, почти шестиметровой щукой. Рыба приоткрыла глаза и, ещё раз тяжело вздохнув, заговорила. Её непривычно громкий здесь, в этой толще воды скрипучий голос продолжил прервавшееся чтение рукописи в кожаном переплете: – Да, она выкрикнула эти самые три слова. Но мне-то показалось со страху, что не она, а я сама завопила на весь наш омут. В глазах так потемнело, что мне показалось, будто над нашей мельницей опять нависла эта проклятая черная туча с севера… Щука осторожно прикрыла левый глаз, потому что в уголке его вознамерился примоститься на короткий отдых старый водяной ослик. Он путешествовал издалека и из шести пар своих ходильных ног пять уже стёр до невозможности, не пожалеть его было бы немилосердно. А наша Щука была уже дамой в возрасте и оттого весьма чувствительной. – Я проводила утопленницу до третьего уступа, – продолжила Щука, когда ослик, наконец, угнездился и затих. – Она, правда, чуть было не зацепилась узлом своих роскошных волос за торчавшую из уступа корягу, но я вовремя резко ударила хвостом, струя воды легко перебросила спутанные светлые пряди к другому ее виску и она стала погружаться дальше в глубину нашего омута… У меня не хватило духу спускаться с нею еще ниже. Я только долго-долго смотрела, как ее тело светлым пятном растворялось и гасло внизу, постепенно сливаясь с чернотой ямы… Настроение было сами понимаете, отвратное. Поначалу страшно разболелась голова, вот здесь, над глазами: наверное, что-то вроде вашей мигрени… Парочка крохотных гребняков, оседлав изящную ольховую веточку, с месяц назад упавшую Щуке на нос, терпеливо дожидались третьего, и когда он, наконец, к ним присоединился, общими усилиями они оторвали крохотное судёнышко. «Горланя» занозистыми лапками свою знаменитую трещотку, тройка «гондольеров» легко и быстро стала всплывать наверх. Вот мимо глаз Щуки мелькнули их жёлтенькие брюшки, а закатывать глаза выше ей стало уже больно… – Да, так о чем я? А, голова трещала. А потом вообще такая ерунда началась! Лежу, мучаюсь, стараюсь не шевелиться, головой не двигаться, а тут какой-то идиот нахально проплывает перед самым моим носом. Я со злости кинулась на него, лязгнула зубами и перекусила этого наглого юношу пополам. Он, дурак надутый, и пискнуть не успел… Неподалёку самочка водолюба, нынче что-то раньше других приятельниц озаботившаяся вопросами родопродолжения, сидела на оторванном широком плотном листике и уже практически заканчивала строительство серебристой колыбельки на полста персон. Щука посмотрела на неё одобрительно и подмигнула другим, свободным от спящего ослика глазом. – Ну, что… Стала я этого красноперого петушка от нечего делать жевать. Но он оказался таким пресным, что я собралась, было, выплюнуть его в траву, но потом опять о чем-то задумалась, дуреха, и совсем о нем забыла. И как была, с торчащими в зубах красными его перышками, так и вильнула резко под корягу на третьем уступе… Даже не пожалев своего любимого ослика, Щука грозно сдвинула брови, впившись взглядом в водного скорпиона, отвратительная грязная рожа которого высунулась из-под догнивавшего неподалёку фанерного листа. Клоп, нацелившийся на лёгкую добычу – проползавшего мимо дряхлого плавунца, тут же быстро ретировался. А бедный ослик в результате вывалился из уютной ложбинки в уголке её глаза и поковылял дальше… – И в это самое мгновенье, будто сотни бормашин враз вонзились во все мои новые, недавно отросшие зубы. Ошалев от дикой боли, я рванула наверх, вылетела из воды и тут увидела, как из-за мельницы с воплем несется к правому берегу какой-то носатый мужик в темных очках. Подбежал, мерзавец, к воде, схватил с земли леску с обвисшим на ней колокольцем и ка-ак рванет меня за зубы! Ну, тут я озверела! Кинулась к берегу и стала так на него орать, что его паршивые очки слетели у него с носа, а сам он поскользнулся и сел в грязь, на задницу. Я перекусила леску, благо зубы новые, заплюнула его тупой тройник аж в самый бурун под плотину и, наглотавшись с этим кретином воздуха, задыхаясь от бешенства, ушла на глубину… Пара подружившихся долгоносиков – уже взрослый серовато-белый амаль и юный фитбий – грустно сидели друг напротив друга, обхватив лапками перистолистник. Щука не понимала их грусти, тем более что в августе они должны будут умереть практически в один день, ну, может, амаль покинет младшего друга на денёк раньше. – Как ни погано было у меня в пасти, как ни зла была я и на подлеца-мальчишку и на носатого подлеца и вообще на весь белый свет, а все же светлая моя красавица никак не выплыла из моей больной головы… Почему-то мне вдруг подумалось тогда, что если бы она все-таки зацепилась “узлом своих роскошных волос” за нашу корягу на третьем уступе, то тот громадный камень, который она примотала к своей шее, в конце то концов отделил бы ейное грешное тело от ейной буйной головушки. И когда б исчезла, высохла б наша река, а вместе с нею и наш омут, - это ж все равно когда-нибудь-то да случится, - мог бы возникнуть вполне законный вопрос: что ж за племя населяло в давние времена берега эти и в чем заключался смысл такой мудреной казни - оторвать человеку голову, прицепить за волосы к коряге, а тело сбросить в реку… Вот и работа была бы для кого-то, для какой-то умной головы. А так… Было и нет… Щуку отвлекло посыпавшееся сверху крошево из высосанных трупиков разной надводной мелочи. Видно, порыв ветра сдул насекомых с берега на поверхность воды, а там уж и разгулялась поджидавшая их в засаде шайка весёлых бегунков велий Но до них Щуке было далековато, и урезонить этих корсаров никак бы не получилось … – И зачем я к этому делу хвост приложила? Ну, висела бы она, сердешная, и висела. Мало, что ли, всякой ерунды в нашем омуте на всех уступах понавешено, - ничего, живем, мимо плаваем… А с ней, с красавицей, я дружить могла б. Э-эх! А все голова моя больная виновата. Вы там у себя наверху правильно говорите про нас: с головы мы гнием, с головы… Вокруг посветлело. Дождь у них там, наверху, затих. Вон – какое-то бревно. Бревно как бревно, и не вздохнёт даже … Из летней кухни вышел человек в плаще, с сумкой и удочкой и возвратился сюда, к кустам, Его неторопливое движение по маршруту «кухня-река» опять сопровождалось стариковским ворчанием… – Во-от. Опять пошел-поплелся. – Да перестань ты. Приходил, наверное, завтракать. И нам пора. Пойдем-ка… 3 Стройная Женщина средних лет вышла из кухни с небольшой стопкой посуды в руках. Нагнувшись к раковине, она стала тщательно намыливать её, а потом ополаскивать из прикрепленного к стене рукомойника, время от времени подливая туда ковшиком горячую воду… Со стороны, противоположной той, куда ушел Человек с удочкой, к кухне приблизился крупный пожилой мужчина. Он был светловолос, и затянут в модные джинсы и дорогую летнюю рубашку. В его руке, усыпанной золотистыми колечками волос и с замысловатой наколкой на запястье, покачивался пустой молочный бидон литров на пять-шесть. – Labas ritas! – Здравствуйте, – не отрываясь от посуды, улыбнулась Женщина гостю. – Хм… Разрешите представиться: Pjatras Kalvjalis. – Очень приятно. – Вы не посоветуете мне, где здесь можно договориться по поводу молока? Женщина, ополоснув руки, распрямилась от раковины. – У наших хозяев нет. – Жаль, – как-то совсем по-детски расстроился Пятрас. – Простите… Женщине чем-то понравилась его виноватая улыбка, и она спросила: – А вы где поселились? Он неопределённо махнул рукой в сторону: – Рядом с вами. – Я хожу за два километра к одной женщине. Могу и на вас брать. Пятрас бурно запротестовал: – Нет-нет, два километра – это очень далеко! Его полная фигура заколыхалась, и вкупе со смешным акцентом это развеселило Женщину: – Да что вы, я и не замечаю! Так приятно идти пешком по лесу вдоль реки. – Но мне… у меня… – Пятрас поднял свой бидон. – Это же очень тяжело! – Ерунда! Проедусь на автобусе! – Но вы так любите гулять вдоль реки… – Ездить вдоль реки я люблю еще больше! – Сдаюсь. Буду вам очень признателен. – Поставьте бидон сюда, – Женщина показала рукой на полку над раковиной. – Вы кому берете? – Как кому – себе! Удивлены? – Признаться, да. – Видите ли, согласно английскому ученому Джону Шейну, человек должен уйти из жизни, соблюдая ту же диету, что и при своем появлении на свет. Женщина засмеялась: – По-моему, вы что-то рано засобирались. – На всякий случай привыкаю… Пятрас помахал ей рукой на прощанье и двинулся в сторону сада. Однако, сделав несколько шагов, он громко засмеялся: – Да! Простите, чуть не забыл, зачем пришёл-то! Я сейчас заходил на почту. У них там заболел почтальон, и меня попросили отнести вам телеграмму, – вернувшись к кухне, он протянул Женщине бланк. – Это вам? – Да. Прочтите, пожалуйста, у меня руки... – Это удобно? – Конечно. Пятрас порвал склейку, развернул телеграмму и прочёл: – “Вылетаю. Буду завтра утром. Обнимаю. Целую. Твоя Тоня”. Женщина нахмурилась, повернула голову в сторону реки и переспросила: – Завтра?.. Пятрас протянул ей листок: – Завтра. Продолжая пристально разглядывать реку в просветы между деревьев, она поинтересовалась: – А когда отправлено? – Сегодня. Женщина повернулась к Пятрасу и, взяв телеграмму, внимательно посмотрела ему в лицо: – И какое у нас сегодня число?.. Пятрас начал хлопать себя по ляжкам и по груди, ощупывая джинсы и кармашки рубахи: – Хм… Перезабыл все числа, знаю только, что завтра – это воскресенье. Женщина помахала бланком: – Моя очень давнишняя подруга. Мы с ней расстались сто лет назад. Но иногда она, как снег на голову, прилетает ко мне. Совершенно непонятно, как она узнает, где я нахожусь каждый раз… Пятрас переминался с ноги на ногу, не зная, как откланяться. – Вы когда поедете за молоком? – К вечеру, – Женщина снова улыбнулась Пятрасу и предложила: – А вы заходите к нам в гости! – К вам? – Да, к нам с мужем. Правда, он все время на реке. А мы с вами посидим, поужинаем, поговорим, выпьем… Молока! – Благодарю за приглашение. Приду обязательно… И тут Пятрас заметил в раковине среди посуды длинный нож с массивной костяной ручкой: – Какой интересный нож! Очень интересно… – Это мужа. Он им, раньше разрезал книги, а теперь я режу печень. – Да. Интересно. Всего наилучшего! – До свиданья. До вечера. 4 Месяцем ранее, в один из таких же пасмурных дней, но уже ближе к вечеру, в большую прихожую своей квартиры энергично вошёл импозантный Мужчина. Несмотря на то, что его возраст находился в довольно опасной категории – между «полтинником» и «заслуженным отдыхом» – выглядел он роскошно и был бодр и свеж даже к концу очень насыщенного заботами дня. Дама, которую не назовешь домработницей, да она и не являлась таковой, закрыв на солидные замки входную дверь, приняла верхнюю одежду и спрятала в шкаф. Погасив свет, она удалилась, а Мужчина прошёл в кабинет. Здесь было просторно и светло, несмотря на сумерки за окнами. Старинная мягкая мебель гармонировала с кабинетным роялем, богатая старинная библиотека за стеклянными дверцами изящных шкафов расположилась вдоль высоких стен, тяжелые портьеры обрамляли окна и двери. Кое-где поблескивали элегантные вкрапления современной электронной техники. А один из углов кабинета был отгорожен красивой китайской ширмой, за которой виднелась часть дивана и спинка кресла. Сразу от двери хозяин кабинета и прошёл за эту ширму. Сменив строгий коричневый костюм на шелковый темно-синий китайский халат, он там же сел в кресло… Бесшумно войдя в кабинет через потайную дверцу в углу, Дама внесла светлый фарфоровый кувшин и такой же таз, который с осторожным мягким стуком поставила за ширмой на пол у ног Мужчины. Так же осторожно полилась из кувшина тёплая вода, и послышался ее мягкий плеск… Вскоре Мужчина появился из-за ширмы, прошёл к письменному столу и некоторое время сидел за ним неподвижно. На мгновение, исчезнув за дверцей, Дама вернулась, взяла с небольшого столика поднос с корреспонденцией, и подошла к столу. – Я звонила в домоуправление. Они опять очень долго извинялись и заверили меня, что сегодня закончат опрессовку труб и дадут горячую воду. Вам придется потерпеть только до завтрашнего утра. Мужчина сделал короткий жест в сторону подноса. – Да, сейчас… Это с работы, – она раскладывала конверты на краю стола. – Это из Москвы… Это институт. Ничего срочного нет… Четвертое издание вашего учебника, – рядом с письмами она положила увесистый том, а на него сверху – несколько газетных вырезок. – Это рецензии и отзывы на него. Все положительные. Мужчина еле заметно шевельнулся. При желании это микроскопическое движение можно было расценить как кивок. – Дальше. Письмо от вашего сына. Короткое. Его мать вернулась из санатория, а жена, наоборот, поехала лечиться. Бабушка Физа чувствует себя гораздо лучше, ее выписали из больницы, она уже сидит на кровати, иногда встает и даже доходит до туалета. Все необходимые ей лекарства я попросила достать Александра Сергеевича. Он достал, и я отослала. Машину они уже выплатили полностью, но его сын, то есть, простите, ваш внук, похоже, собирается жениться на какой-то актрисе местного театра юного зрителя: “среднего возраста”, как он, то есть ваш сын, выразился… Дама выдержала крохотную паузу в ожидании реакции, но той не последовало. – Мне показалось, что им нужны деньги, и я сегодня, когда утром отправляла, добавила. Немного. Он еще пишет, что сестра по-прежнему не отвечает на поздравительные открытки к праздникам, что его очень волнует. А вот это письмо, как раз, от нее. У вашей дочери очень неразборчивый почерк и пишет она редко, так что мне трудно к нему привыкнуть, и я довольно долго разбиралась. У нее изменений нет, кроме одного: она переехала жить в другой город. Адрес обещает сообщить позднее. Но уехала, по-видимому, одна… То же небольшое ожидание, но такое же бесполезное. – Это от какой-то девочки. Слушала вашу лекцию. Сумбур. Вот довольно странная бандэроль. Указаны только ваша фамилия и инициалы. Написано “лично”, поэтому вскрывать я не стала. А принес мальчик, лет пяти-шести с улицы. Как я ни билась, выяснить, кто передал, не смогла. “Какой-то дядька” - и больше ничего… Дама аккуратно положила бандероль рядом с учебником. – Теперь звонки, – она достала из кармана маленькую записную книжечку. – Из фотоателье. Фотографию вашего отца они увеличили, трещины на старом снимке отретушировали и просили забрать. Но поскольку вы запретили мне заниматься этим, я сообщила им день вашего приезда. Подъехать к ним нужно завтра. Во вторник они работают от девяти утра до двадцати часов, обеденный перерыв с тринадцати до четырнадцати… Звонил Тимофей Ильич. Приглашал в воскресенье к себе. У него премьера. Чехов, “Дядя Ваня”… Буквально полчаса назад, почти перед самым вашим приходом какой-то мужской голос назвался вашим сослуживцем и другом. Фамилию говорить отказался. Так и сказал: “Передай (почему-то “на ты” ко мне) фамилию говорить отказываюсь!” Добавил, что очень обижен и даже сердит за то, что вы не побывали вчера на его юбилее. Кажется, он был не совсем трезв, потому что, когда я машинально поинтересовалась, где же проходило его чествование, он заявил: “Около семнадцатого гастронома” и бросил трубку. Я тут же позвонила на телефонную станцию и там обещали со всем разобраться… Из суда. Нашим соседям на прошлой неделе присудили штраф, а его самого, будто бы, отправляют спец-профилакторий. Сейчас они притихли, правда, вчера я слышала, как он кричал за стенкой, что зарубит и вас и меня. Впрочем, вчера было воскресенье, да еще праздник, а по будням пока тихо. Дама опустила поднос вниз и вытянула руки по-швам. – Дважды звонила Она. Семнадцатого и тридцатого. Оба раза молчала. Я сказала, что вы в загранкомандировке и держала трубку на телефонном столике ровно минуту, как вы просили. Это все. Дама, с грохотом уронила поднос на пол. Мужчина за столом вскинул голову… Это снова – театр, но уже очень крупный, солидный и окончательный по статусу – академический, столичный, имени основателя и сверху донизу обвешенный орденами: Дружбы, Почёта, Знамени, Революции и т.д. – до бесконечности… На сей раз вечернюю репетицию спектакля «Щука» истерически-агрессивно прервала тучная возрастная актриса, исполнявшая роль Дамы: – Нет, я так больше не могу! Это безобразие! Как вы смеете являться на работу в таком состоянии?.. Галя, в чем дело?! Из-за кулисы выглянуло спокойное лицо неувядаемого помрежа Гали. Актриса, не дожидаясь от неё ответа, продолжала возмущаться: – Мало того, что он опоздал, и нас всех полчаса лихорадило, вы еще допустили актера до работы в нетрезвом виде? Вы посмотрите: он же спит! Еще немного и храпеть начнет! – Он трезвый, – невозмутимо констатировала Галя. – Какой трезвый, какой трезвый? Вы подойдите к нему! Тут не то, что рядом, вообще на сцене нельзя стоять!.. – Но он не пил вчера, я знаю, у него нет денег, – вывести Галю из себя в театре было мало кому под силу. – Что вы говорите ерунду какую-то! Что он, занять не мог? У кого-нибудь из своих, этих… – Но вы же знаете, у нас ему никто уже не даёт. – Только я вас прошу, милая, без пошлых каламбуров. Значит допился, если уже не дают. И, между прочим, если бы кое-кто сегодня сидел в зале, он бы не позволил себе так надраться вчера. Кому вообще нужна эта репетиция? Мне абсолютно не нужна! А ему - тем более! Ему сто пятьдесят нужно! Он сидит и только об этом и думает! Господи, раз в десять лет получаешь роль с монологом, радуешься, готовишься, волнуешься, как девчонка-дебютантка, а потом приходишь и, по прихоти новомодной режиссуры, моешь ноги какому-то алкашу! Это вот его нужно в спец-профилакторий определять! Вот он-то точно свой юбилей будет около семнадцатого гастронома справлять… Из зрительного зала донеслось короткое покашливание. – А вы не кашляйте, не кашляйте, молодой человек, не надо! – актриса, приложив ладошку к бровям козырьком, вгляделась в зрительный зал. – Вам еще рановато покашливать… Нет, это черт знает что! Скоро нам за режиссерский столик тетю Полю посадят и мы будем для нее прогоняться… Вы не обижайтесь, молодой человек, но когда вам будет столько, сколько мне, и вы столько же пооколачиваетесь на этих святых подмостках, вам тоже будет не очень приятно, когда вы увидите в зале за режиссёрским столом какого-то мальчика, который еще без году неделю в театре! Галя решила выйти из кулис и навести порядок: – Давайте пойдем дальше, а то мы до двух не успеваем закончить, а в два тридцать собрание… – Какое еще собрание?! – всколыхнулась актриса. – Профсоюзное. Вы там все и скажете. – Не хамите, деточка… Но у меня в два тридцать запись «Пионерской зорьки» на “радио”. – Тогда вы и на “зорьку” не успеете… Гала прошлась по сцене, поправила реквизит, смахнула кое-где пыль и, мимоходом вытащила Мужчине завернувшийся под халат воротник рубашки. Вернувшись к кулисе, она вполголоса сказала актрисе: – Между прочим, Он сегодня звонил и просил вспомнить эту сцену, завтра утром Он прилетит и будет ее смотреть. С артисткой произошла до боли знакомая метаморфоза: коленки театрально дрогнули и подкосились, руки затеребили воротничок и причёску, а голос предательски зазвенел. – О, господи, – но, спустя мгновение, она так же привычно справилась со своим микро-обмороком, а голос вновь обрёл деловой тон. – Так… что я там говорю? – она перелистала роль. – Звонки… Фото… Театр… Друг-сослуживец… Суд… Милиция… Так, давайте отсюда…– она «заиграла» дальше. – Дважды звонила Она. Семнадцатого и двадцать девятого… – Тридцатого, – раздался хрипловатый женский голос из-за кулисы. – Да-да, я знаю, Галина Аркадьевна, – раздражённо бросила актриса, – не надо подсказывать! У меня у самой день рождения 30-го… С такими партнёрами что угодно забудешь…. Дважды звонила Она. Семнадцатого и двадцать девятого. Оба раза молчала. Я сказала, что вы в загранкомандировке и держала трубку на телефонном столике ровно минуту, как вы просили. Это все. Дама направилась к двери кабинета. Актриса на ходу, украдкой, посмотрела в роль, свериться. И вдруг застыла на месте. Ошеломленно глядя в текст, она чуть слышно произнесла: – Что за… Откуда тут еще текст, его же никогда не было… И внимательно вчиталась, потрясено прошептала: – Господи… В зрительном зале раздался остервенелый крик… – Да играйте же вы! Актриса не обратила на крик внимания. Она осторожно спрятала роль в карман пиджака и, полуобернувшись к письменному столу, после паузы тихо доиграла сцену. – Да, еще… Чуть не забыла… Послезавтра утром я ложусь в больницу… Это займет дня три. Как всегда. В пятницу вечером я выйду. За субботу отдохну и в воскресенье, если вы решите, смогу пойти с вами в театр… И последнее. Мне необходимо получить в милиции паспорт, вместо утерянного. Я уже сфотографировалась, но им для чего-то еще нужно свидетельство о нашем с вами браке. Оно где-то у вас… Положите его, пожалуйста, около телефона в коридоре… Мне сегодня… ложиться… у себя? Хорошо. Тогда, если вы разрешите, я съезжу к матери до вечера? Спасибо. До свидания… Дверь кабинета беззвучно закрылась за Дамой и вскоре из прихожей донёсся мягкий стук входной двери… 5 Изящная тонкая кисть Мужчины, лениво перебирая разложенные Дамой на столе вещи, наткнулась на “странную бандероль”, которую принес мальчик от “какого-то дядьки”… Повертев свёрток в руках, Мужчина взял большой нож с массивной костяной ручкой и, аккуратно вскрыв посылку, извлёк из обертки небольшую магнитофонную кассету. Её он тоже некоторое время поворачивал в пальцах, рассматривая со всех сторон. Затем медленно встал и, подойдя к бару, открыл его инкрустированные створки. Скользнув взглядом по этикеткам, выбрал коньяк. Здесь же он открыл новую пачку сигарет, закурил и вернулся с бутылкой и бокалом в кресло. И только теперь, вставив кассету, нажал на клавишу воспроизведения… Через несколько секунд раздался оглушительный выстрел. Бокал упал на ковер. Мужчина мгновение был неподвижен, затем быстрым движением выключил магнитофон… Изрядно глотнув из бутылки, он подключил к магнитофону большие чёрные наушники, надел их и снова включил запись. Время шло… Мужчина оставался неподвижен. Дым от сигареты, зажатой в его пальцах, тянулся к потолку. Сначала это была ровная, как струна, линия, но постепенно пальцы начали дрожать, а струя – змеиться… Наконец, веки Мужчина дрогнули, он нажал на клавишу и снял наушники. Рука его, потянувшаяся к коньяку, тряслась так сильно, что дорогой напиток пролился мимо бокала. А потом неаккуратно поставленная на стол бутылка и вовсе покатилась по нему и мягко упала в высокий ворс ковра. Мужчина снял трубку телефона и набрал две цифры. После нескольких длинных гудков ему ответили… – Междугородная-полсотни-один-слушаю?.. Да, можно сейчас… Можно по справке… Говорите, я записываю… “Дворец культуры”… Имени кого?… Как «никого», этого быть не может… Хорошо, я попробую узнать… Дальше… “Культмассовый отдел”, кого пригласить? Так, “кто подойдет“. Ваш телефон?.. Фамилия?.. Бог ты мой! Ну, что ж вы, миленький, сразу-то не назвались, что это вы, здравствуйте! Так это я – Катя, Екатерина Ивановна… Да-а… Спасибо, ничего… Да, конечно, сейчас соединю… Ну, что вы такое говорите. Я после того нашего случая вообще во время разговора абонентов отключаюсь, в том смысле, что не слушаю. Вы не кладите трубочку, я сейчас, мигом!.. Говорите!.. Мужчина не сразу начал разговор: – Аллё… Здравствуйте… Скажите, пожалуйста, у вас работает… Разговор этот был довольно долгим, нервным, сложным… Но ничего, мы к нему ещё вернёмся впереди. А пока скажем лишь, что телефонистка Екатерина Ивановна всё-таки его подслушала, правда, крепко зажав себе рот ладошкой. И опять плакала… Мужчина положил трубку мимо рычага на стол. Глаза его были полны слёз. А из трубки доносился странный хоровой вопль детских и взрослых голосов: – Ура-а-а-а!!! Хозяин кабинета кинулся к секретеру, достал оттуда документы и деньги. Потом быстро переоделся за ширмой и покинул квартиру. 6 Ударом распахнув тяжёлую дверь подъезда, он торопливо спустился с высокого крыльца, почти бегом пересёк двор и сел в машину. И одновременно с заработавшим автомобильным мотором, в его ванной комнате громко фыркнул водопроводный кран, а затем из него сильной струей забила вода. Автомобиль на хорошей скорости был уже на полпути к аэропорту… В квартире же подтекавшая со всех сторон вода быстро заполнила кабинет до самого потолка, к которому поднялись все деревянные и иные плавучие вещи, включая крышку от рояля. В дверь кабинета, теперь похожего на каюту затонувшего судна, медленно вплыла Щука… – Ну-с, как тут у вас делишки? Э-э, а вода-то, вода, – одна ржавчина! Да и теплая больно для этих-то времен. Прямо впору нереститься! – Щука хрипло рассмеялась. – Я бы не прочь, конечно, да молошников что-то не видать. Так и придется, самой свою икру лопать… Н-да, тесновато тут у вас… Беспорядок какой-то… Роялю раскрыли, ковер зачем-то на потолок наклеили, магнитофон не выключили, да еще коньяком воду задурили. Цельную вон бутылку развели. Хоть вы и думаете, милые, что обоняние у щуки – ноль, но армянский, извините, ощущаем, тоже, не в угол рылом… Ну, ладно, чего это он там такого наслушался, что сорвался, как оглашенный?.. Щука величаво, будто подводная лодка, развернулась головой к магнитофону. – Та-ак… Где перемотка-то тут у них, у японцев? А, вот… Грудным плавником Щука изящно нажала клавишу и, пока пленка перематывалась к началу, приладила наушники на нос, как пенсне. Дождавшись мягкого щелчка окончания перемотки, она включила звук. Довольно глухо, как, впрочем, и все звуки в воде, с примесью легкого звона и каких-то писков и щелчков, раздался юношеский голос. Но сначала послышалась, будто короткая усмешка… – Хм… Я вот даже не могу сказать тебе: “Здравствуй”… Это будет означать, что я пожелал бы тебе здоровья… Но именно этого-то я и не могу сделать. Почему? Извини, пока не отвечу. Что-то упало, зазвенев… похоже, что стакан… Голос, ворчливо пробормотал какую-то неразборчивую кашицу звуков, но в конце тирады опять хмыкнул: – Прямо вижу, как ты, окаменев и внутренне содрогаясь от охватившего тебя озноба, от страха, пытаешься сейчас молниеносно просчитать в своем мозгу все возможные и невозможные варианты, как безопасные для тебя, так и угрожающие. Я не отвечу пока тебе на этот, обращенный в пустоту твоего кабинета, немой вопрос. Скажу пока только одно… Воцарилась пауза, в которой было слышно отчётливо записавшееся на плёнке глубокое, но прерывистое дыхание… Но вот оно остановилось и опять брякнуло что-то стеклянное о что-то металлическое: стакан – о вилку, бутылка – о консервную банку, ободок перстня о графин… Шумный выдох вернул задержанное дыхание, а с ним и голос, из которого вдруг исчезла вся язвительность и он наполнился до краёв самых высоких своих ноток неумеренной ничем тоской и неудержимым тихим внутренним стоном: – Раньше… все желания, наполнявшие моё сердце, мозг и душу… разбегались радостными светлыми лучами во все стороны света! Но то было… раньше. Я это своё «раньше» с такой радостью нарисовал недавно самыми невидимыми в мире красками!.. С таким восторгом!.. Что мои воспоминания уже даже сами стали забывать о себе, безо всякой моей помощи... По дощатой поверхности покатился карандаш… Тарахтящий звук разрастался и, вдруг исчез на мгновение на краю стола… Длинный жёлтый шестигранник сорвался в долгий замедленный немой полёт-кувыркание… В конце-концов, несмотря на свою проверенную маркировкой «ТТ» твёрдость, он больно обломился с коротким треском кончиком своего грифеля о крашеные доски пола… – Теперь же эти лучи странным, непостижимым образом преломились… Н-нет… сначала они просто сломались в своей неравной борьбе с той холодной кристаллической сферой, что встретилась на их моцартовском пути. А уж потом обречённые лучи-калеки слились в один мощный поток, одно единственное желание… Сказать, какое? Чтобы ты сдох!.. Слабые пальцы, с усилием утопив большие ногти чуть не до половины в плодоножку, всё-таки разломили надвое крупное спелое яблоко. Несколько ядрёных зёрнышек, скользнув по махристому разлому, звонко стукнулись своими крепкими коричневыми кожицами о доски пола неподалёку от бездыханного карандаша. Только что рождённый запах расщеплённой яблочной плоти глубоко и с шумным звуком втянулся чуткими крыльями трепещущих ноздрей в смоляную черноту прокуренных лёгких. Заскрипела пойманная тонким пальцем за старинную металлическую фурнитуру изогнутая буфетная дверца. В её стеклянных полосках вместе со слепящими червячками крохотных радуг отразился аскетический профиль высоко закинутой головы. Упражняясь в созерцании в упор строения яблока, разрезанного пополам, она, быть может, прозревала предгерманской мыслью о Вриле… – Нет, не “умер”, а именно “сдох”, другого слова я подыскать не могу. Да и не хочу. Почему? Потому что оно похоже на другое - “вздох”. И не могу тебе не признаться, что этот вздох был бы вздохом облегчения. Облегчения, которого не будет. Почему? Да ведь сам ты не умрешь? Ведь не умрешь, а? Как там?.. – Голос рассмеялся, но смех был не мягкий и бессильный, как в начале, а колючий, отрывистый, похожий на… лай. – “Exegi monumentum”… – Стоп! – перепуганная Щука нажала на клавишу. – Погоди, парень, погоди… Дай отдохнуть. Дальше, обращаясь к голосу на плёнке, она болтала с ним без единой остановки, хихикая и подтрунивая над собой, но это только подчёркивало её явный испуг и боязнь включить запись снова. – Я, конечно, латынь уважаю, и кое-что еще помню сама, но, пожалуйста, без Горация и вообще без римлян! Они одни во всем мире презирали рыбу. А меня, конечно, можно ненавидеть, но презирать – никогда! В средние века англичане считали меня самой вкусной и дорогой рыбой. А с фаршем и с яйцами? А по-польски? А замариновать? А зажарить, как навагу, щуренка? Так что, не надо!.. Кстати Гораций-то рыбкой баловался. Уж не знаю, - как, может, втихаря, но ты, если увидишь, спроси-ка у него, как ему камбала или скаты, эти заморские дуры? Я уж про устриц из Лукринского озера в Кампани и не говорю - уписывал за обе щеки, так что треск только стоял… Поток иссяк, и нужно было решаться… Щука пробормотала: – Извиняюсь, перебила, – и нажала клавишу вновь. – Давайте дальше слушать… Лающий хохот на плёнке оборвался и последовал тихий перевод с латыни: – «Я воздвиг памятник…» Да, ты – воздвиг. И надеешься еще долго им любоваться. Ну, ничего-ничего, не волнуйся, я тебе чуть подпорчу это безмятежное созерцание. Ты ведь испугался, когда в начале пленки услышал выстрел? Сейчас ты еще больше испугаешься, и твоя мозговая счетная машинка раскалится добела от напряжения. Шарканье стоптанных домашних тапок, проследовавших по маршруту «стол-сундук» и обратно, прихватило с собой в путешествие ещё несколько достойных звуков и шумов. Грохот упавшего стула, больно ударившегося о ножку рояля, к счастью, заглушил его отборную матерщину. От прямого попадания покрытой яблочным соком пятерни сразу по всем клавишам интеллигентно ойкнула-дзинькнула пишущая машинка. Змеиным шипеньем сопровождала своё лавообразное апокалипсическое скольжение со стола протёртая клеёнчатая скатерть. Архитектурные ритмы разновысотных алкогольных ёмкостей и ландшафтные цвето-построения из закуски рушились вместе с нею на пол… Тишина восстановилась лишь в необходимых для дыхания объёмах. – В конце этой записи ты услышишь еще один выстрел. Первым я только проверил ружье, чтоб оно не дало осечки. Вторым… “Я только подстрелю его, как вальдшнепа”, помнишь?.. Ну, это пустое. Так вот. Поначалу-то я хотел просто и молча разрядить ружье. В одной пьесе даже подробно описано, как это сделать при помощи большого пальца ноги. Но вдруг кое-что представил себе… Скорбно глядя на мой серый профиль с зашпаклеванной дыркой во лбу, убитый горем пожилой мужчина кладёт дрожащие руки на красную материю и, склонив голову, картинно замирает. Потом он долго, проникновенно и высокохудожественно говорит о покойном. И трагический монолог духовного отца усопшего тут же превращается в блистательную легенду о невыносимой утрате, понесенной этим выдающимся человеком… Чистая столешница, освобождённая от скверны чревоугодий и немереных возлияний, благоговейно приняла на свою гладь тёмный затвор и стёртый приклад, которые с тяжёлым стуком опустились на неё… – Как только эта картинка явилась моим очам, я отложил в сторону стволы и решил все записать, хотя бы на пленку. А перед самым концом спросить, как когда-то: “Ты сознаешь это, убийца?” И отослать тебе сей памятный подарок. Как решил, так и сделал. Но едва я завершил свой, признаюсь, нелегкий труд, как тут же расхохотался. Мне стало смешно от новой картинки, которую я отчетливо увидел. Тот же импозантный мужчина, слушает записанный мною полуторачасовой монолог и обливается слезами. И даже нашептывает что-нибудь вроде: “Боже, Боже! Как вы были неправы, мой мальчик, как вы были несправедливы ко мне…” А потом тихонечко берёт в руки маленькую отверточку и аккуратненько вскрывает кассету… И вот уже в твоей хрустальной пепельнице плавятся и корчатся все мои замечательные слова правды о тебе. И обретают вечный покой вместе с их создателем… Две тонких юношеских длани медленно потянулись вверх и скоро соединились с бронзовыми рожками старинной люстры. Они вцепилась друг в друга, и стали дрожать вместе, заполняя комнату тихим хрустальным перезвоном и невыносимой болью сведённых судорогой мышц... – По всему поэтому финальный монолог так и остался на авторском столе. В нем было почти полтора часа звучания моего голоса. По сорок минут с каждой стороны. Одной стороной по твоей правой щеке, другой - по левой. Две мои пощечины. Хлясть и хлясть. Смешно: такая малюсенькая штучка - и такая тяжелая для нас с тобой… Что это за шелест в прутьях заоконных голых ветвей?.. В траурной графике верхушки дерева трепыхалась серебристая «путанка» из магнитофонной плёнки Бог знает, какого года. На ней тоже уже ничего, ни слова, ни ноты – всё сдул ветер, смыл дождь. – Запомни, скот: однажды было, было произнесено вслух всё то, что многие-многие годы изо дня в день, по минутам, ты уничтожал и, наконец, уничтожил в себе - все те страшные вопросы, которые поначалу часто, а потом все реже и реже наваливались на тебя ночью или заставляли с ужасом оглядываться вокруг себя, остолбенев где-нибудь среди бела дня… Выслушивая всё это, серый пушистый кот, таращил на хозяина огромные глаза, нервно поскрёбывал когтями чёрный стул, и еле слышно мяучил в страхе и, не имея воли сдвинуться с места… – Весь твой истощившийся и оскудевший от изворотливости ум… Все истрепанные, ветхие, почти прозрачные лохмотья твоей чести… Вся истерзанная, замученная, будто в застенке, совесть… Да. Она была, была эта правда, она прозвучала вслух, вот здесь, в моей комнате. Один единственный раз. Теперь ее нет. Я ее стер. Я ее утопил. Она лежит сейчас на дне под тем, что ты выслушиваешь. Больше мне сказать нечего… “Друзей не имел, врагов прощаю”, - как написано в одном старом романе… Не обижайтесь, что в самом начале не смог сказать вам: “Здравствуйте”… Бог с вами – здравствуйте… И на “сдох-вздох” тоже не сердитесь - это так, для красного словца да еще, чтоб внимание привлечь… Ладно, пока! Бери отвертку… Тихо шипела магнитофонная лента. Щука медленно подплыла к портрету хозяина кабинета, написанному акварелью. – А ты как думал? Я тебе, сколько талдычила, что молодь крупных щук растет быстрее, чем мелких. Ты же считаешь себя крупной… А оказываешься крупной сволочью… Было тебе дано, да ты не много взял… Н-да… Где же я тебя теперь искать буду, голубок? Ты ж наверняка сбежал… И не похоронишь мальчика, гад… Шипела пленка. Тихо звенела вода, давила на уши. Щука плакала, и слезы ее растворялись в ржавой воде с коньяком, как и слезы хозяина на портрете… – Правда, есть тут одно местечко, куда ты можешь спрятать шкуру свою. Далеко добираться только. Через всю страну почти что… Ну-ка, рванем туды! Щука сделала медленный разворот перед броском в дверь, но в это время шипенье на пленке оборвалось грохотом прозвучавшего на ней выстрела. Щука медленно перевернулась желтым брюхом кверху и всплыла к потолку. Кабинет погрузился в темноту… … в которой после паузы раздался остервенелый женский крик… На полутёмной сцене в декорации «Кабинет Мужчины» под потолком висела огромная бутафорская конструкция «Щука». По авансцене, что-то мурлыча себе под нос, брела Тетя Поля, уборщица-ветеран. – В чем дело?! Где монтировщик?! Галя-а!!! Я долго буду тут висеть?! Эй, почему не раскрылся потолок?! Ну что за безобразие! Есть там кто-нибудь?!! Тётя Поля не была, конечно же, уж настолько глуха, однако услышала почему-то только последний, самый истошный вопль. Она брякнула ведром, ставя его посреди сцены, и, придерживая на затылке скатывавшийся с седых прядок платок, задрала наверх голову: – Клава, ты цево там олёсь? – Поля, это ты? – донёсся из «Щуки» радостный голос актрисы. – Я. – Поля, куда все подевались? – На саблании. – Очень интересно. А ты тогда чего тут? Тётя Поля опустила голову: – Цево-цево, я зе тебе не спласиваю, цево ты там? Клавдия Анастасьевна сказала обиженно. – Я тут работаю. Я - играю. – А я тут лаботаю, – Поля начала разматывать тряпку на лентяйке и проворчала: – Зьнаем, как вы иглаете… – Поля!.. – снова окликнула старушку артистка. – Ну, цево тебе? – Спусти меня! – Куда? – искренне удивилась уборщица. – Вниз! Поля решительно помотала головой: – Внизь нельзя, я тут всё уже подтёрла. Ты насоришь, а завтра Сам приедет и на меня ругаться будет. – Да, спусти ты меня, я потом сама всё тебе уберу!.. – Сясь, подозьди, поплобую отвязу вировку-то... – и Тётя Поля ушла в кулисы, ругаясь на бестолковую артистку: – Она вись, сюка, иглает, а ты за ней два лаза потом подметай. И свет опять ушли, не погасили, чумовые… . В кромешной темноте раздался адский грохот от падения «Щуки». 7 Перенесёмся на два часа назад. В тот самый Дворец культуры имени “никого”, куда звонил Мужчина. Вернее, еще позвонит… Обычный типовой ДК. К одной из трёх стен большого светлого фойе прилепилась небольшая эстрадка с пианино, двумя кинаповскими динамиками и микрофоном, примотанным синей изолентой к погнутой стойке. В противоположном углу сгрудились три кадушки с развесистыми пальмами. Около них на стене висела фотогазета, отражавшая успехи кружков художественной самодеятельности. Под газетой стоял внушительный аквариум на ножках, с подсветкой и струйками пузырьков. По другой стенке тянулась пёстрая полоса выставки детских рисунков: акварельными красками и разноцветными карандашами. Место четвёртой стены занимала огромная стеклянная витрина, за которой был виден загромождённый хламом хоздвор, а за ним вдалеке – тёмная полоска лесопарка. Обычно в этом фойе проводили танцы, вечера «Кому за…», зимние новогодние елки, весенние и осенние балы, детские утренники. А сейчас здесь проходило очередное занятие драмкружка. Дети сгрудились около эстрадки. Их было ровно сорок, полный списочный состав. И такая явка была постоянной, на неё ничто не могло повлиять: ни погода, ни болезни, ни даже школьные внеурочные мероприятия или домашние воскресные планы родителей. Одеты все были по-разному, кто в чём, но несколько особо чувствительных к идеологии детей были в неизменной парадной форме: черный низ, белый верх, галстук. У микрофона стояла руководитель кружка – стройная женщина неопределенного возраста. Рядом с ней на стуле сидел баянист… Занятие было в самом разгаре, и сорок пар сверкающих глаз и пунцовых ушей благоговейно впитывали в себя недюжинную энергию своего идола. Женщина говорила в микрофон громко, властно, азартно: – Так! Все сегодня молодцы! Вижу, дома поработали хорошо. Почти всё сделали правильно! Только, Алеша, не забывай, дружочек, тянуть носок и голову держи попрямее! Надо же чеканить шаг, а ты идешь не “по долинам и по взгорьям”, а по ямам да канавам! Дети дружно засмеялись. – Внимание!.. Мальчики, – продолжила Женщина, – когда “громим атамана” не подходим к Алеше так близко и все держим интервал, потому что после этого трудно “разгонять воевод” и они у нас не разгоняются, а только спотыкаются. По детям снова прокатилась смешливая волна. – Внимание. Девочки! Когда “закончили поход”, держите корпус прямо, и не качайтесь! Только легкие волновые движения руками. Вот так… Женщина показала; дети в восхищении зааплодировали. – Мы же “на Тихом океане свой закончили”, а не на бурном! И девочки, “океан” делайте побольше, пошире, а то Алеша у нас исчезает, как в Бермудском треугольнике! Дети смеялись всё дружней – Мальчики - “лихие эскадроны”! Вы же эскадроны, а не макароны! Детский хохот. – Повнимательнее!.. А так - все молодцы! Речёвку. Веселье разом оборвалось, и все лица посерьёзнели. Женщина сделала два зачинных шага «ходьбы на месте» и сорок острых коленок тут же взметнулись вверх. Дети с огромным удовольствием вколачивали свои подмётки в цементный пол и медленно втягивали в лёгкие воздух. – Раз-два!.. – взвинченный клич руководительницы вонзился в гулкое пространство фойе. – Три-четыре! – звонко лопнули в ответ надутые в грудках воздушные пузыри. – Три-четыре?.. – коварная недоумевающее-вопросительная интонация, отпрыгнув эхом от холодных стенок, постучалась в стриженные и заплетенные головки. И сорок крепких черепков, вскидывая бровки и хитро улыбаясь, ответили – Раз-два! «Ходьба на месте» замерла без единой помарки, в один шаг. Женщина рубила воздух каждым словом стишка-речёвки: Мы свершим, о чем мечтали Деды и…? – Отцы! – не подвели её дети: ни по единству выдоха, ни по децибелам звука. Мы сегодня в этом зале…? – Мо-лод-цы!! – Так. Хорошо… Женщина, опустив голову, что-то разглядывала у себя под ногами. Из крупной щели в рассохшемся полу на неё внимательно смотрели две блестящие точки… Озорной мальчишка лет десяти, стоявший позади всех, «шкодничая» лицом и интонацией, пробубнил вполголоса: – Шай-бу, шай-бу… Женщина, не поднимая головы, строго и негромко приказала: – Алексей, поднимись на сцену. Мальчишка боком протиснулся между детьми и нехотя поднялся по ступенькам… – Раз-два, – вновь зазвучал зачин речёвки-импровизации, но теперь с угрожающе холодной интонацией.. Дети, ещё не зная продолжения, на всякий случай ответили Женщине уклончиво: – Три-четыре… – Три-четыре… – растягивала слова Женщина. И также тянули их дети: – Раз-два… Жёсткий, бескомпромиссный ритм вдавливал Алёшкину голову в плечи по самые красные уши: Боевой отряд ребят Хо-ро… Дети насторожились в предвкушении сюрприза: –…ший… Кто же тянет нас назад??! Сорок маленьких глоток восхищенно выдохнули: – А-ле-ша!!! И-и зашелестели ладошками в бурных аплодисментах!.. Далее последовала жестокая расправа над инакомыслием и болезненная расплата меленького диссидента за свободу творческого самовыражения и глумливую критику власти. Приговор Алексею был безжалостен: – Пропуск двух занятий. Отправляйся домой. – Ну, чё-о-о?! – возопил пацан, и губы его скривились и задрожали. – Разговор окончен. – Ну, чё два-то?! – орал Алёшка, безуспешно взывая ко вмиг окаменевшему состраданию окружающих. – Это же целая неделя!.. Хоть бы одно-о-о!.. – Два, – наглухо захлопнулась перед курносым нарушителем и на целую неделю замолчала книга его судьбы. – Вперёд! Алексей понуро побрёл к выходу. Две-три чувствительных души незаметно сдвинули бровки, чтоб удержать своё сочувствие и не дать ему позорно вскипеть на ресницах. Но их было три-четыре, из сорока. – Так. Хорошо, – дождавшись, когда дверь за изгоем закроется, повторила своё любимое словцо-паразит Женщина. – А сейчас… – и все замерли в предвкушении, зная наверняка, что в качестве компенсации за беспредел по отношению к одной личности будет проявлена неслыханная щедрость к коллективу. – Сейчас будем ставить движения на “Крейсер”!. – Ур-ра-а! – взорвалось фойе. – Так. Хорошо. Построились по группам! Распределим роли в группе “Северный город”, но… перед тем проверим домашнее задание! Ураганом пронёсся по всей группе трепет, но отнюдь не страха! Прорваться со своим вариантом домашнего задания было наивысшим счастьем, и тут немалую роль играл случай. – Группа… группа… “Северный город”, шаг вперед! Остальным – стать к стенке! Группа, сомкнем ряды и встанем по росту! По порядку номеров рассчитайся! Звонкую процедуру расчета закончила малютка Поленька. – Симнацать! Ласцёт аконцен! – Так! Хорошо!.. Первый и второй - два шпиля! Коля - Петропавловский, Семен - Адмиралтейский. Внимание: отвечает… Коля!.. 8 Взволнованный, ломающийся басок задрожал над головами впившихся в него глазами детей: – Петропавловская крепость! Вступление!.. Изображая почти каждое слово своей речи, Колька бешено размахивал руками, топал ногами или «коварно» приседал: – Шведские корабли из залива и шведская пехота на реке Сестре грозили вторжением в пределы отвоёванных нами территорий! Нам необходимо было построить крепость! День закладки крепости 16-го мая одна тысяча 703 года по-старому стилю вошел в историю как день основания города! Ценою жизни и здоровья солдат и “работных людей” крепость мы строили очень быстро! Уже осенью приступили к установке орудий на земляных бастионах, и жерла трехсот пушек преградили вход шведскому флоту!.. Женщина стала забрасывать Кольку уточняющими вопросами: – Автор проекта собора? Ответ мгновенный: – Архитектор Трезини! – Высота шпиля? Так же: – 121,8 метра! – Что симво… Колька не дал ей даже договорить: – Шпиль колокольни собора символизирует выход России к берегам Балтийского моря! – Интересный случай?.. Коля сделал эффектную паузу и заговорил зловеще: – Однажды меня шарахнула молния! Дети в ужасе хором «ахнули»! – Так что вы думаете?! Ярославский кровельщик Петр Телушкин в одна тысяча 830 году без сооружения строительных лесов поднялся на самую верхотуру и исправил мои повреждения!.. Дети, как один, «вопросительно» повернули головы к Женщине… – Ты считаешь, что это интересно? – Очень. – Так. Хорошо…Узники крепости? – Первый русский дворянский революционер Радищев! В своей замечательной книжке “Путешествие из Петербурга в Москву” он призывал “разрушить престол чугунный”! И в одна тысяча 790 году Екатерина Вторая бросила его в Петропавловскую крепость! – Еще? – 13-го июля одна тыща 826 года на кронверке крепости состоялась смертная казнь Павла Ивановича Пестеля, Михаила Федоровича Рылеева, Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, Михаила Павловича Бестужева-Рюмина и Петра Григорьевича Каховского! – Кто был посажен в одиночку Алексеевского равелина через 36 лет? – В июле тыща 862 года двери одиночки Алексеевского равелина захлопнулись за Николаем Гавриловичем Чернышевским! Почти целых два года, 678 дней и ночей без устали писал Николай Гаврилыч! Он даже от прогулок отказывался! И за мрачными, тюремными решетками он создал свой прославленный роман… Колька набрал в себя побольше воздуха и истошно заорал: – “Что-о-о де-е-ла-а-ать”?!! Дети живо подхватили громким шёпотом… – Что… делать… Что… делать… Что… делать… – Кто сидел в одно время с ним? – В эти же суровые годы в крепости томились: замечательный, литературный критик Писарев Дмитрий Иваныч и поэт Михаил Ларионыч Михайлов! – Кто из партии “Народной воли”? – Андрей Иванович Желябов, Вера Николаевна Фигнер, другие члены партии!.. Женщина «наивно» поинтересовалась, изображая полную неосведомлённость: – А в чем заключалось стратегическое значение крепости для успеха вооруженного восстания? Коля ответил с напором истинного просветителя: – Да в том, что орудия, установленные на её бастионах держали под прицелом важнейшие мосты города, Невский фарватер и Зимний дворец - последнее убежище контрреволюционного временного правительства! Огнем этих орудий и пулеметными очередями с крепостных стен могло быть оказано решающее слово при выполнении указания Ленина о том, чтобы мосты непременно были заняты в первую голову и удержаны ценой каких угодно потерь! Да! Большевики там, в крепости такую работу провели, что в первый же день восстания гарнизон перешел, на фиг, на сторону революции! Вместе с арсеналом! А там знаете, сколько было?! – резко повернулся Колька к детям. – Скоко? – ужаснулись те заранее. – Почти 100 тысяч винтовок – вот скоко! С боеприпасами!.. – Когда был сигнальный выстрел? Колька постепенно успокаивался: – В девять вечера… Холостой. А потом уж - “Аврора”, после нас. А после нее - опять мы… “Шаррахнули форты Петропавловки”, как сказал Владим Владимыч… Хорошая крепость, чего говорить… Кому-то из «временных», когда их сажали к нам, не понравилось, тесно, говорит, сыро. Так Урицкий ему: “Хе… сами строили казематы эти, пеняйте теперь на себя”. Вот так. А сейчас у нас музей. Очень интересный. Пол конец доклада голос Коляна снова зазвенел: – И музей этот учит нас, как труден был путь, приведший к победе, к свободе, к просвещению, к настоящей народной власти!!! 9 Дети были зачарованы. Они все страшно любили Кольку и прощали ему многое, особенно девчонки переходного возраста… Стройная женщина молчала, нахмурив брови и снова скосив глаза в пол, к двум блестящим бусинкам в щели. – Так. Хорошо. Коля, спасибо. Остальных из группы “Северный город” спросим в другой раз. Сейчас будем распределять роли. Поленька - ты кораблик! Третий, четвертый, пятый, шестой номера, вы - крепость! Окружили шпиль! Да Петропавловский, а не Семена! Семен, возьми кораблик на плечи, а то тебя так непонятно! Поленька, поставь ручки вот так, как в индийском танце, ты будешь похожа на кораблик. Семен, стой спокойно, чего ты мнешься? – Он тяжелый. – Кто? – Кораблик. – Семен, ты просил, чтобы я отпустила тебя на штангу. Тебя там не взяли. Я для кого стараюсь? Тренируйся и возьмут! Полный веснушчатый мальчик у стенки нерешительно поднял руку. Женщина заметила его тут же: – Что, Исаев? Мальчик густо покраснел, сделал два шага вперёд и негромко сказал: – Можно, я буду Исаакиевским собором? – А Кремлем ты не хочешь быть? Тебя не будет видно. Встань в строй. Исаев понуро вернулся к стене. – Исаакиевским собором будет Чузенко. У собора там есть по углам такие башенки, ими будут номера… седьмой, восьмой, девятый и… ты, Исаев. Исаев замер. – А подрастешь, - там ещё повыше посмотрим! Счастливый Исаев беззубо улыбнулся. – Остальные шесть девочек - решетка Летнего сада! Встали в затылок друг другу, спиной к Неве! Нет, лучше лицом, конечно! Вера, подними вверх левую руку! До конца! Так. Хорошо. Перед ней стоит Таня! Тоже подними руку, но чуть ниже! Юля - еще ниже! Александра, поставь руку параллельно полу! Дальше Зина… и Катя! Ну, что похоже? – Да! – Так, с группой “Северный город” все ясно. Жаль, нет у нас Роберта, но армия есть армия, - придется обойтись без Петра! “Северный город”, встанем по берегам! Группа “Нева”, располагайтесь вот так по диагонали! Где “Нева”?! Почему вас так мало? Нет, нет, вся группа “Тихого океана” полностью вливается в “Неву”! Девочки, на место! Не забудьте “Волны крутые” и “Штормы седые”. Их уже сделали, они вон там, в пальмах стоят! И “Просторы” тоже забираем! Нам на них людей уже не хватит! Так. Хорошо! “Вспышки орудий” поближе к “Петропавловской крепости”! “Патрули”, разбираемся по три человека: матрос, красноармеец, рабочий! Две тройки пройдем здесь по набережной. “Утро”! Возьмем солнце и спрячемся там, за поворотом “Невы”! “Ветер соленый”! Вентилятор в руки и становимся у Адмиралтейства; когда пойдут просторы, включаем и дуем! Девочки-”Молнии” и “Низкое небо”, подойдем все ко мне! “Небо”! Забираем “Тучи лохматые” и “Мрак грозовой” - там же, под пальмами! Когда “Небо” опустит “Мрак грозовой”, Надя и Тамара, быстро, очень быстро пробегаем вот так и так! Крест-накрест! Понятно? Так! Хорошо! Все разобрались?! Внимание!.. Дальше Женщина заговорила негромко, но очень чётко: – Сейчас попробуем все по порядку. В среднем темпе. Группа “Крейсер”, две мачты – три трубы, встаем на место!.. Что?! Где ваше место? Показать?.. Ну, то-то! Всех прошу быть предельно сосредоточенными: сегодня мы первый раз держим в руках декорацию, поэтому будьте осторожны – ничего не сломайте и сами не перебейтесь! Внимание! – Женщина повернулась к баянисту. – Альберт Иванович, приготовились! Вместо Алеши петь буду я сама. Исаев не выдержал и громко выкрикнул: – Да он здесь! Вон подглядывает! Алёша, тут же выскочив из-за кадки с пальмой, быстро затараторил: – Ну, чё я, ну, можно, да? Ну, чё, ну, простите, ну, я не буду… Ну, мама!.. В фойе повисла мертвая тишина… Голос Женщины звучал тихо-тихо: – Раз-два… А кружковцы как раз наоборот – драли глотки, не стесняясь: – Три-четыре!!! Когда эхо затихло, Женщина сказала ещё тише, почти шёпотом: – Три-четыре… А кружковцы завопили еще сильней: – Раз-два!!! Руководительница увела взгляд на потолок и, растягивая слова, «пропела»: Взять обратно, что ли Лёшу, Потому что он… – Хороший!!! – Становись на свое место… Внимание. Алексей Иванович, начали. Женщина уступила свое место у микрофона Алеше, а сама отошла в сторону. Алеша коротко вздохнул и чистым высоким дискантом запел… 10 Дремлет притихший северный город, Низкое небо над головой. Что тебе снится, крейсер “Автора”, В час, когда утро встает над Невой?.. Хор небесных голосов подхватывал каждый припев, и на лицах детей появлялось неподражаемое выражение сиюминутной сопричастности содержанию песни: Что тебе снится, крейсер “Автора”, В час, когда утро встает над Невой?.. Песня расширялась и заполоняла собой холодное вечернее пространство вокруг Дворца культуры. И вот змейка её мелодии дотянулась до близлежащего гастронома № 17 и буквально заворожила одного странного типа, только что вышедшего из битых-перебитых дверей. Он повёл шеей в сторону долетавших звуков и, сунув бутылку в карман за пазуху, как под гипнозом, двинулся к их источнику… Может, ты снова в тучах лохматых Вспышки орудий видишь вдали. Или, как прежде, в черных бушлатах Грозно шагают твои патрули?.. Странный тип привычно пересёк небольшой пустырь за гастрономом, пролез сквозь затёртую телами щель в заборе и оказался в сумрачном пространстве хоздвора. Картина, которую он разглядел за стеклянной стеной дворца, поразила даже его привыкший к ураганным галлюцинациям мозг. С изумлением смотрел он на фантасмагорическое действо, которое исполняли за стеклом сорок маленьких безумцев… Или, как прежде, в черных бушлатах Грозно шагают твои патрули?.. Мужик достал бутылку и несколько раз приложился к горлышку, не отрывая глаз от бредового видения. Приблизившись к прозрачной стене, он даже попытался свободной рукой стереть со стекла этот дикий мультик. В конце концов, сокрушённо качая головой, он отвернулся. И чуть не упал… от ужаса. Оказывается, за его спиной стояла ещё чёртова масса зрителей. У ржавого остова распотрошённого львовского автобуса гордо вросла босыми ногами в стылую землю известная декабрьская пятёрка с верёвочными галстуками на шеях … Волны крутые, штормы седые… В дальнем тёмном углу двора, из опрокинутого на бок мрака старой полусгнившей фанерной трибуны сиротской тоской светились глаза искалеченного царевича Алексея… Доля такая у кораблей… А вдоль исписанного мелким матом забора торопкими шажками семенил умница Посошков, со своим «О скудости и богатстве» под мышкой… Судьбы их тоже чем-то похожи… Канцлер Остерман в красной шубе на лисьем меху развалился на большой автомобильной покрышке… Чем-то похожи на судьбы людей… Беспрерывно кашляла, сидя на старом реквизиторском ящике и поджав мокрые ноги, непреклонная княжна Тараканова… Ветром соленым дышат просторы… Рядом с огромной разбитой катушкой от кабеля, вплетённая в какую-то немыслимую спираль вместе со старыми запасами ржавой колючки, полегла рота Семеновского полка… Молнии крестят мрак грозовой… Соревнуясь с наползавшей темнотой, хоздвор стремительно пополнялся призраками. Они вели себя оживлённо, перетекая друг в друга и наслаиваясь пустотами своих оболочек на залежи дворовой рухляди… Что тебе снится, крейсер “Автора”, В час, когда утро встает над Невой?.. Сделав из бутылки последний глоток, и уже сползая в грязь на беспамятную ночёвку до утра, мужичок от гастронома, прикрыв в сладкой истоме глаза, прошептал: – Что тебе снится… крейсер “Аврора”… Номер закончился, и песня угасла. Но в фойе, ярко освещённом неоновыми лампами, все, как будто, ещё продолжали её слушать. А слушателей (и зрителей, конечно) подошло тоже достаточно: и оба вахтёра, и из буфета, и из столярки, и художник-инвалид, и еще там сотрудники ДК, кто постарше, кто помладше… Алеша, осторожно ступая, покинул место у микрофона, уступив его Женщине, а сам влюблёнными глазами смотрел ей в лицо. И все дети, которые без единой запинки, без единого спотыкания только что выполняли эти кошмарные, невозможные, акробатические мизансцены, они тоже все смотрели ей в лицо. Все сорок, не отрываясь… Женщина медленно вернулась к микрофону… – Так. Хорошо. 11 В тишине раздался щелчок. Это Алексей Иванович прихватил ремешком с кнопочкой свои меха. Он и сам испугался того громкого звука, который произвёл, и, зажмурив глаза, втянул затылок в широкий лиловый ворот мохерового свитера. Но неожиданно его длинная шея, скрывшаяся за баяном, вынырнула обратно, и её владелец пристально вгляделся в темноту зрительного зала… На лице артиста, исполнявшего роль Алексея Ивановича расползлась широкая, радостная улыбка и он, соскользнув со стула и присев почти на корточки, начал часто-часто приветственно кивать в зал. Все, стоящие на сцене, тоже стали здороваться, кто – более, кто – менее энергично кивая лысинами и шевелюрами или перегибая пополам поясницу, а кто и просто – извиваясь всем телом. Лишь Актриса, игравшая Женщину, да дети, которые продолжали смотреть только на неё, не изменили своих поз… Внушительная фигура Худрука театра несла себя по проходу между рядами. Величаво кланяясь по сторонам рассыпанным в зале работникам театра, студентам, стажёрам и прочим, Худрук приблизился к режиссёрскому столику, где сидел молодой человек. Он заметил начальство последним и еле встал, морщась и не имея сил наступить на отсиженную ногу. Маэстро ещё раз скользнул владетельным взглядом по ярусам и, вперив сиятельные очи в освещённое пространство сцены, важно и торжественно пробасил всем там находившимся: – Здравствуйте, здравствуйте… После чего широко и радушно распахнув руки, шагнул к молодому человеку, наконец-то выпроставшему злополучную ногу из-под столика, и, понизив голос, проворковал: – Здравствуйте, дорогой!.. Собратья по профессии обменялись крепким рукопожатием и ритуальным театральным поцелуем. – Ну, как вы тут? – Нормально. – Я вам помешал, извините… Но я не хотел, это они, черти, увидели… – Да всё нормально. – Пойдем дальше? – Да, если можно… Или может, прерваться, а потом - сначала? – Нет, идите дальше, я сзади чуть-чуть посмотрел, а через два часа мне снова лететь. В Москву теперь. – Надолго? – Не знаю, думаю, дня три-четыре. – Успеем… – Что? – Я говорю, что успеем показать вам эту картину… – Ну, так давай, начинай. – Откуда? – С финала песни. Молодой режиссёр сказал громко, чтобы его услышали на сцене: – Пожалуйста, с финала песни!.. Актриса, игравшая Женщину, стоя у микрофона, резко дёрнула головой и исподлобья посмотрела в зал. Режиссёр поправился: – Нет, детям петь не нужно, просто ваш подход к микрофону. Все участники быстро, без суеты заняли свои прежние места, но Женщина не сдвинулась и на шаг… Худрук и Режиссёр вполголоса беседовали за столиком… – Как мадам тут себя вела? – Все хорошо… Худрук вгляделся в декорации на сцене: – А откуда у вас там появился телефон? – Где? – Вон там, на эстраде. – Не вижу… – Да вон же, на динамике! – Наверное, с утренней сказки забыли. – В какой это сказке у нас говорят по телефону? – В вашем «Колобке». – Начинайте. Режиссёр мягко произнёс в сторону сцены: – Пожалуйста, ваша последняя реплика… Актриса, набычившись, стояла около микрофона. Опустив голову, зло, даже с угрозой, она сказала: – Так! Хорошо-о!.. В это мгновенье очень громко, очень резко и самое главное, – очень неожиданно для всех зазвонил тот самый бутафорский телефон, наглую рожу которого Худрук намётанным глазом сразу заметил на сцене. Возникло всеобщее замешательство. Альберт Иванович со своим баяном опять пополз со стула и на полусогнутых, бочком ретировался к кулисе. А из-за неё тут же выглянула невозмутимая Галя и вопросительно посмотрела в зал. Режиссёр попросил её спокойно: – Галя, снимите трубку. Но Галя и чёлкой не шелохнулась, пока Худрук, сощурив под очками глаза, снисходительно не прогудел ей: – Сними, сними, Галя. И пока та шла через всю сцену к чёрным ящикам динамиков, на которых стоял зелёный телефонный аппарат, он вполголоса сказал юному коллеге: – Хитришь чего-то? – Да, так… Галя осторожно двумя пальцами сняла трубку и поднесла к уху, но тоже на удалении, не касаясь даже волос. – Да?.. Дворец культуры?.. Галя хмыкнула. Ей и в этой, весьма нестандартной даже по театральным меркам ситуации не отказывало чувство юмора: – Ну, в каком-то смысле – да, дворец… Культмассовый? – Она опять хмыкнула. – Можно и так назвать… Какой город вызывает? Ух, ты!.. Хорошо, я жду… Округлив глаза и изящно поведя бровями, Галка сигнализировала всем вокруг, что ситуация действительно из ряда вон!.. Услышав в трубке голос, она снова поднесла её к голове: – Да?.. Здравствуйте… Кто? Работает… Конечно, есть… Сейчас, подождите, минуточку… Галя опустила трубку, посмотрела на Женщину: – Вас. Женщина не пошевелилась. Тогда Галя вопросительно зыркнула в зал. Тишина была ей ответом. Тогда она, неся в вытянутой руке трубку с коротким оборванным проводом, подошла к микрофону, аккуратно положила её на стул Альберта Иваныча и, тихо ступая по сцене, отошла к своему рабочему месту и скрылась за порталом. Из зала раздался негромкий голос Худрука: – Возьми трубку Женщина даже бровью не повела. Тогда её попросил Режиссёр: – Возьмите, пожалуйста. Женщина протянула руку. Трубку ей подал Алеша, а сам быстро ушёл со сцены. Женщина мягко присела на краешек стула. – Да… Здравствуйте. А кто это? Не понимаю - кто “я”?.. Да, это – я… Вскочив со стула, она громко вскрикнула: – Ты?! Все находящиеся на сцене и в зале моментально поняли, кто ей звонит. 12 – Вы?.. Нет, почему же, помню вас, очень хорошо помню… Ну, и что, что прошло много лет. Вы почти не изменились… В смысле сюрпризов… Нет, внешне тоже почти не изменились… Да так, иногда попадаются ваши фотографии, не часто, но все же… Где? В газетах. В журналах… Почему “на вы”? Но вы же сами говорите – много лет прошло… Я – помню, но это еще ничего не означает. Мне так удобнее… Женщина вдруг засмеялась: – Ну-у, что вы, какой самолет!.. Ку-да?! В этом городе я больше не бываю… Не хочу… И опять рассмеялась: – А с вами тем более… Что? Говорите громче! Кого застрелили? Мальчика? Какого мальчика, кто застрелил? Вы?! Вы, значит, “застрелили одного мальчика”… Так… Хорошо… А как звали “одного мальчика”? Так же, как и вас… Так. Хорошо… А сколько ему было лет, вашему “одному мальчику”? Столько же сколько и вам… тогда. А простите, когда - “тогда”? Ах “тогда-а”! Слушайте, вы! Вы, наверное, очень бурно отпраздновали какую-нибудь свою очередную победу, какое-нибудь свое очередное значительное достижение и решили пошутить. Надо иметь совесть, дорогой мой, элементарную человеческую совесть. Извините, у меня работа, меня ждут дети. Не смей называть моего имени! Не смей!.. Женщина резко вытянула руку с трубкой в зал: – Я брошу трубку. – Нет уж, не бросай, дорогая! – Сейчас брошу! – Не бросайте… пожалуйста. – Так. Хорошо. Она поднесла трубку к уху, послушала и вновь засмеялась: – Вы опять про самолет?! И дальше она говорила уже без остановки – Мне смешно!.. Во-первых, от нас нет прямого рейса, а на Москву вообще теперь – один рейс в две недели, только по вторым понедельникам. Понедельник-то, конечно, сегодня, но до взлета осталось, – она закричала в кулису: – Галя! Сколько?! Галя выскочила из-за портала, и вместе с несколькими актерами стала усиленно жестикулировать ей: два часа! – Ну-у, вот видите, – протянула Женщина разочарованно, – двадцать семь минут всего, почти уже двадцать шесть! А у нас только до аэропорта добираться сорок минут, даже на такси никак не получается! И потом, у меня же совершенно нет денег, абсолютно, знаете ли, нет денег!.. Как по команде, все актеры, служащие и особенно дети, начали спешно рыться по карманам пиджаков, халатов и шортиков, и протягивать ей зажатые в кулаках деньги. – Не надо! Уберите!.. И потом… ты меня не узнаешь… милый… Все замахали на нее руками: “Узнает! Узнает!”. – Не узнает!.. Глупый, я сильно изменилась с тех пор, с того твоего “тогда”, гораздо больше, чем ты! Я ужасно выгляжу! Все, особенно актрисы и дети бурно запротестовали. – Я изменилась, девочки, не надо меня обманывать! Я состарилась! Я ссутулилась! У меня страшные красные руки! У меня два миллиона морщин! У меня пудовые мешки под глазами! Молчите, дети! Молчите! Вы все равно ничего не понимаете! Я никогда ничего не смогу тебе простить! Я совершенно не нужна тебе! Я страшная, старая, злая, вредная старуха, дорогой! – Не-ет! – истошно закричали ею же приученные к хоровой декламации дети. – Да, дети, да!!! – Не-ет! – Да! – Не-ет! – Да! – Не-ет! Дети оглушительно затопали ногами, как на утреннем детском спектакле, когда Карабас уже почти настиг маленького Буратино. Они уже не хором, а каждый по-своему исступленно кричали. – Не-е-е-ет!!!.. – Да! Да!! Да!!! Да. Еду. Лечу. Все. Согласна… И тут все они, и взрослые и дети, завопили то самое, что раздавалось из телефонной трубки на столе в кабинете Мужчины. – Ура-а-а!!! Женщина положила трубку на рычаг, опустила голову. Все мгновенно затихли. Женщина вздрогнула, ошалело посмотрела на сияющие лица вокруг нее. Дальше она действовала быстро и лихорадочно. – Ну, что, мы сегодня закончим репетицию или нет? Давайте, все по местам! Живее! Галя, убери телефон! Внимание! Алексей Иванович, пожалуйте на место! Сейчас пройдем разок “Аврору” и – все! Где Алеша? – Он ушел. – Как ушел? Куда? Зачем? – В школу. Он же во вторую смену. – Так. Хорошо. Галя, забери его после школы, лови ключи! Внимание! Я спою сама! Ребятки, точно так, как в прошлый раз! Приготовились! Начали!.. Альберт Иванович, стоя около микрофона, дал проигрыш. Внезапно Женщина, будто подломившсь, осела на стул. Её лицо оказалось на уровне микрофона, опущенного для Алеши пониже. Она стала тихо напевать на мотив «Авроры» совсем другой текст: Пара гнедых, запряженных с зарею, Тощих, голодных и грустных на вид. Вечно бредете вы мелкой рысцою, Вечно куда-то ваш кучер спешит. Были когда-то и вы рысаками И кучеров вы имели лихих. Ваша хозяйка состарилась с вами, Пара гнедых! Альберт Иванович, еле касавшийся пальцами одной руки мягких кнопочек своего баяна, встряхнул кудряшками. И все дети, при первых звуках ее голоса замершие, было, каждый со своей декорацией в руках… эти дети, очень привыкшие к отрядному, с покачиванием, пению у костра, дружно и негромко подхватили знакомый мотив и пропели незнакомые слова: Ваша хозяйка состарилась с вами, Пара гнедых, ой да пара гнедых… Женщина улыбнулась им и запела дальше низким грудным голосом: Ваша хозяйка в старинные годы Много хозяев имела сама. Опытных в дом привлекала из моды, Более нежных сводила с ума. Таял в объятьях любовник счастливый, Таял порой капитал у иных; Часто стоять на конюшне могли вы, Пара гнедых!.. Так и допели они вместе любимую песню бабушки Женшины: Грек из Одессы, еврей из Варшавы, Юный корнет и седой генерал Каждый искал в ней любви и забавы И на груди у нее засыпал. Где же они, в какой новой богине Ищут теперь идеалов своих? Вы, только вы и верны ей доныне, Пара гнедых! Вот отчего, запрягаясь с зарею, И, голодая по несколько дней, Вы подвигаетесь мелкой рысцою И возбуждаете смех у людей. Старость, как ночь, вам и ей угрожает. Говор толпы невозвратно затих. И только кнут вас порою ласкает, Пара гнедых! Тихо туманное утро в столице, По улице медленно дроги ползут, В гробе сосновом останки блудницы Пара гнедых еле-еле везут. Кто ж провожает ее на кладбище? Нет у нее ни друзей, ни родных... Несколько только оборванных нищих, Пара гнедых, пара гнедых!.. В наступившей тишине все, кроме Женщины ушли со сцены. В зрительном зале вполголоса переговаривались режиссёры: – Н-да-а… Ты, парень, гений… Как ты сумел его разыскать… Да разыскать-то еще ладно… Но чтоб заставить… позвонить… Н-да. Эту сцену целиком оставим. – Если она останется. – А куда она денется… – Полетит куда-нибудь. В Москву, например… через час. – Ты так думаешь? – Уверен. Худрук усмехнулся: – Ну, и ничего. Ну, и ладненько. Значит, в Москву мы полетим вдвоем. Со сцены раздался голос Женщины: – Да. Только дальше я полечу одна. Она встала со стула, сняла со стойки микрофон, наматала на него провод и взяла свою сумку. – Не думаю, – с нажимом признёс Худрук. – А я - думаю. Женщина спустилась с эстрадки. Проходя через «фойе», она с силой швырнула микрофон в пальмы и ушла со сцены. Микрофон попал в светящийся аквариум, и вместе с бесконечно льющейся из него водой на сцене появилась наша старая знакомая… Госпожа Щука. А из-под помоста эстрадки метнулись в черную глубину блестящие бусинки глаз серой хозяйки подвальных лабиринтов… – Еле оклемалась, – заговорила Щука, – вот это выходная мощность, это я понимаю! Как шарахнуло! А она всё ж таки сорвалась к нему! Эх, девка! Ну, ладно, я тебя ещё догоню… А куда ж, остальных-то смыло? “Ушли”… “А со мной забыли проститься”… Щука скосила глаза в зал, к режиссуре: – Эй, ребята, кто сказал? Ни черта-то вы не помните – Чебутыкин… А зря тут все разбежались-то. Я, пока романсы ваши слушала тут, много чего навспоминала… Очень я песни люблю. Особенно революционные. Бывало маевку проводят, а я тихонько к берегу подплыву, в камышах спрячусь и слушаю: “Вихри враждебные…” Ох, как хорошо было… А больше всего частушки люблю! А хотите, спою? Нет, ну правда, чего вы смеетесь?! Сегодняшнее положение я знаю: и внутреннее и внешнее! Рыба я проверенная - за 267 лет пасти не раскрыла, чего вы боитесь?! Не боитесь? Серьезно? Ну, давай… Алик, где ты? Альберт Иваныч! Уплыл!.. Ну, чего, больше подыграть некому?! Далеко-далеко, на окраине города послышался частушечный наигрыш на гармонике. Странный мужик от гастронома не стал на этот раз валяться в грязи хоздвора до утра, а добрёл до своей крохотной сторожки, вытащил из-под кровати старую пыльную гармонику и вдарил по ней, как положено при соответствующем настроении. – Не-ет, нашёлся, смелый!.. Ну, слухайте, готова я!.. Щука запела частушки, но текст их, к нестчастью потерянный автором, всё равно нельзя было бы тут приводить, даже в нынешнее раскрепощённое время. Настолько они матерные по форме и до ужаса политические. 13 На каменных плечах Северного города устало дышал поздний вечер, уже почти сросшийся серыми тенями с ночью. На том месте, где когда-то стоял Дом Алексеев, – тот самый «каменный жилой дом постройки Х1Х века», сгоревший в предыдущей истории, – теперь был разбит небольшой скверик: две скамейки – три куста. И ничем уже не заслоняемая, красовалась напротив церковь с колокольней. Черная масса воды одной из речушек города вздыблена наводнением до самого парапета… Экран как-то внеурочно погас. После паузы ровный женский голос прокомментировал в темноте это событие: – Господа, пока никто ничего понять не может, я имею в виду, куда делась целая часть фильма. Поэтому сама встреча наших героев и начало их разговора пока останутся «за кадром». А мы с вами будем смотреть вот с этого места… Экран вновь засветился. И на нём появился титр: ЖЕНЩИНА и МУЖЧИНА. ДИАЛОГ. Нежно, поэтично, изысканно рисовала камера своим скольжением еле уловимые душевные движения героев, те же всю огромную сцену до самого конца так и не произнесли ни слова. Они только смотрели. Друг на друга… На Город… На воду… Вдаль… В самих себя… А слова… Слова скользили по нижнему краю экрана и одновременно звучали за кадром: – Ты кто? – Что? – Я спрашиваю: ты - кто? – Ты – пьян. – Да… Но… Ты - кто? – В каком смысле? – В прямом. Ты кто есть? – Сейчас? – Да. – Я – руководитель кружка художественной самодеятельности нашего Дворца культуры. – Имени кого? – Никого. Без имени. – Два притопа - три прихлопа. – Почти. – И довольна. – Очень. – Чем занимаешься? Со своими дурачками? Скетчи - сценки – юморески… – Хочешь меня обидеть? – Почему же? Ты ведь не думаешь, что они пошли в твой кружок от большого ума? – Они его, как раз, приобретают. – Большой ум? Откуда? От твоего? – Я - не обижусь. Это бесполезно. – Много их у тебя? – Сорок. Ровно. – Сорок. Одни бабы? – Нет. Не одни. – И мужики ходят? – Ходят. – Значит у тебя двадцать Али-баб и двадцать разбойников. – У меня – дети. Школьники. – Дети… Что ты с ними делаешь? – Я ставлю с ними детские “зримые песни”. Вчера прогнали “Крейсер Аврору”… – Куда прогнали? – Это песня такая. “Что тебе снится… пара гнедых…”. – Н-да… значит, “детские зримые песни”… Господи, когда это было-то… – Ничего. Для нашего села это модерн. В любом концерте любого уровня - коронный номер. – Власти, значит, тобой довольны. – Какие власти? – Твои власти. – Не понимаю, что значит: мои власти? – Ну, те, что над тобой. – Надо мной? – Те, что командуют тобой! – Мной? Смешно. Кто это может командовать мной? – Влас-ти! – Какие власти? Директор? – Ты – больная или притворяешься? – Я не очень здорова, действительно… Они меня, кажется, очень любят… – Кто, власти? – Какие власти… – Местные, какие еще! – Не кричи – тебя заберут. Местные власти не могут меня не любить. – Почему? – Потому что я их люблю. – А-а… – Да. Я – люблю… – А помнишь… – Я все помню и именно поэтому люблю. – Кого? – Что – кого? – Кого ты любишь: детей, местные власти, директора, кружок, ДК, вообще - художественную самодеятельность? – Тебя. Тебя люблю. Очень сильно люблю. – Я не твои дети. И не твоя власть. И прочее… – Моя. – И директор… не твой. – И директор мой. – Я тебе сделал… – Ничего ты мне не сделал. Зачем ты пьян? Хочешь сделать мне больно? – Этим нельзя жить столько лет… – Почему бы и нет… – Потому что – нет… – Глупый, этим можно жить до конца жизни… Что ты говорил про выстрел? По телефону. – Что раздался выстрел. Однажды. Сегодня. Вчера. Не помню. Недавно. Как-то вдруг, сразу. Прямое попадание – Исход? – Исход? Чего? – Дуэли. – Чьей? – Вашей. – Я его застрелил. – Сразу? – Не совсем. Он еще был жив. – Сколько времени… он был жив? – Долго. – Сколько? – Сказал: долго! Вчера. Сегодня. Еще был жив. Кажется. – А сейчас? – Вряд ли. – Из двух стволов? – Ему хватило и одного. – Ты… подстрелил его… – Да… как вальдшнепа… – Вальдшнепы… По садам… перестрелять… – Не плачь. Он был уже готов. Подготовлен. – Кем это? – Нами. Мной. – Я им жила очень долго. Он был таким хорошим. Он вырос в порядочного человека. И ты его застрелил. – Да. Я его застрелил. – Никак не могу… представить его… неживым… Ты уже похоронил его? – Нет. Никак. Не могу. – Где он сейчас? – Глупый вопрос. – Глупый? – Может быть… еще с нами… а? – С ними его уже нет. Из второго ствола тоже стреляли. И тоже - прямое попадание. – Кто? – Я. – Нет! Ты бы не сумела! – Еще как! – Ты не попала! Не попала!!! – Попала. В живот. – И он… теперь… все? Умер? – Конечно. Мучился, но умер. – Господи-и, кто ты? – Я - руководитель художественной самодеятельности. – Ты - руководитель убийства. – А - ты? – Мы оба… – Оба. – Что делать… – И даже от прогулок отказывался… – Кто? – Николай Гаврилович… Коля наверняка теперь будет отказываться от прогулок… Будет что-нибудь писать, не выходя из класса… Как жаль, что ее отсюда не видно. – Неправда. Отсюда все видно. – Все, кроме крепости. – Крепости? – Петропавловской… – Ружья нет? – Дурак. Спи. – Не получится. У нас уже не получится. – Да. Много сил ушло. На что-то другое. На это не хватит. – Все. Пока!.. – Дети, у тебя есть дети, свои? Прости, я забыл… – У меня есть сын. – Но у тебя ведь не может… – Может. У меня может быть сын. – Кто Он? – Это внук Ларисы. – Вот оно что. Да, я слышал. Я не знал, что он остался в живы… – Должен же был кто-то и мне остаться. Нельзя же всё забирать. – Как его зовут? – Алеша. – Спасибо. – Ты тут не причем. Это случайно. А как твои? Видела как-то тебя на фотографии с внуком. Не помню, правда, когда. Там было написано: “со своим внуком”. – Он женится. На какой-то актрисе театра юного зрителя. – Талантливая девочка? – Девочка “среднего возраста”. Я ее не видел… Совсем засыпаю… И вряд ли увижу. Пусто. Даже эти чувства куда-то исчезли. Пустота. – Это пройдет. Это проходит. Как любовь. – Что? – Как любовь. Пройдет, как любовь. Как пустота заполняется любовью, так и любовь заполняется пустотой. – Чтобы меня добить, немного нужно! Не много! – Не кричи! Ты пьян и безобразно выглядишь. Тебя заберут. – А мне так нужно! Мне нужно, чтоб меня забрали! Забрали и не выпускали до конца дней! Чтоб заточили и не выпускали! До конца! До смерти! – Утром выпустят. – Я снова сяду! – Нет. Не сядешь. – Ты смеешь говорить мне это?! Ты, только ты во всем виновата! Только ты! Годы! Годы ты сжирала меня! Ты, как червь, выгрызала из меня все! Это ты оставила меня пустого, как барабан! И я набивал его всякой дрянью, как помойку! И ты еще сейчас колотишь в меня?! На! - бей! Ну, бей! На! Держи бутылку! Бей в свой мусорный ящик! В свой пустой, дурацкий барабан! Ну, порви! Порви кожу! Разорви-и-и! Рви, кожу! Бросай, бросай в воду! Утопии-и-и!.. Пара милиционеров, стояла около своего «газика» на противоположном углу перекрёстка и уже давно посматривала в сторону нашего героя. И, наконец, дождалась своего. Когда Мужчина, шатаясь, проходил мимо них, они живенько прибрали-таки его. И из зарешёченного чрева отъезжавшей ПМГ уже «вживую» донёсся его последний крик: – Дано! Было! Мно-о-го-о-о!.. Женщина, вытерев слезы, медленно побрела за уехавшей машиной… На ступеньках набережной, освобожденных убывавшей водой, тяжело вздохнула Щука: – Обреют, наверное… Будет буянить – обреют. А он будет. Ну, ничего. Это еще не конец… Светало. По набережной шёл Человек. Он спустился по ступенькам, сел рядом со Щукой и просто сказал: – Клава. Вылези на минутку. Голос из «Щуки» буркнул глухо: – Не хочу. – Ты же не позавтракала утром. – Отстань. – Так и будешь сидеть в ней? – Так и буду. – Весь антракт? – Да. Человек повернулся к зданию областного суда и сказал : – Галка, закрой занавес… Подумал и добавил: – На хрен. 14 Пасмурным августовским днём, сидя без света в маленькой комнате летней кухни на берегу Швентойи, Женщина, неспешно перебирая пальцами спицы, довязывала горловину большого толстого мужского свитера. Это была та самая кухонька, которую они с мужем – Человеком с удочкой – снимали у литовских старичков. Из мебели в комнатёнке умещались только кровать-полуторка, складной пляжный столик, небольшой шкаф для платья и один единственный стул. За узкой и невысокой дверью, в далёком прошлом – наполовину стеклянной, а теперь «зашитой» тонким листом картона, – распологалась кухня, где была только газовая плита с красным привозным баллоном в углу, да кухонный столик с полочкой для посуды. Со стороны кухни к двери прибита вешалка, под ней приклеены журнальные листы. Стол в комнате скромно, по-дачному, накрыт на три персоны. Женщина сидела на кровати. В небольшое окно виднелся гаснущий над Швентойи закат… – Войдите, – ответила Женщина на деликатный стук в дверь. Пятрас еле протиснул свои габариты сквозь дверь. – Добрый вечер! Женщина, не переставая вязать, поздоровалась с гостем: – Labas vakaras!* __________________________________________ * «Добрый вечер», по-литовски. Гость искренне изумился: – О?.. Очень приятно! – Рапортую: молоко доставлено и стоит на кухне. – Премного благодарен. Это вас не затруднило? – Что вы!.. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь на стул. – Благодарю. – Как вам здесь? Нравится? – Здесь такой здоровый, хороший климат, лес, река… и здесь тоже березы. Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев… Женщина рассмеялась: – Потрясающая память! – Я его очень люблю. И больше всего эту пьесу. В ней - тайна. – Тайна? Мне наоборот все казалось там предельно простым и ясным. Теперь рассмеялся и Пятрас: – Лучше не заводите меня на эту тему!.. – Не буду, – она отложила вязанье и встала. – К столу! Выпьете немного? – Если позволите, молока. – Ах, простите… Сейчас подам. Женщина вышла. Пятрас с неожиданной для его комплекции живостью вскочил и, достав из кармана жилетки мелок, нарисовал на картонке двери небольшой кружок… И тут же на экране просмотрового зала изображение «реальной» летней кухни сменилось на её театрально-декорационную копию, в которой шла репетиция спектакля «Рыбалка на Швентойи» в молодёжном экспериментальном театре. Голос режиссёр из темноты зрительного зала поблагодарил артиста за нарисованный кружок: – Спасибо. Артист-Пятрас кивнул в ответ и на цыпочках быстро подошёл обратно к столу. Женщина вернулась в комнату, закрыла дверь… Актриса, недоумённо посмотрела на кружок, потом вопросительно – в кулисы, в зал, и пожала плечами. Пятрас воскликнул очень весело: – Какой любопытный все-таки нож! Женщина вздрогнула и переспросила: – Нож?.. – повернувшись к Пятрасу, она заметила у него в руках длинный нож с массивной костяной ручкой. – Ах, это… – Н-да… это… Актриса протянула руку к кружку на двери и, ещё раз посмотрев в зал, всё-таки, спросила: – Зачем это? Из зала ей ответили неожиданно резко: – Не трогай! Актриса отдёрнула руку и продолжила игру: – Ваше молоко, господин Пятрас! А себе я налила вот этого! Женщина протянула стакан Пятрасу, в другой руке она держала стопку с водкой. Чокнулись. – За ваше будущее! – Ачу!* Именно за это и нужно, – выпив, она снова взялась за вязанье. – Всю свою жизнь почему-то очень боялась загадывать на будущее. И оно скверно получалось. _________________________________ * «спасибо», по-литовски. – Не нужно бояться. – Теперь я так хорошо это понимаю… Нельзя бояться мечтать. Это неестественно. Пятрас выпил молоко залпом: – “В коровах сила наша, пища наша, победа наша!” – Это кто-то так сказал? – Так сказано в священной книге старых персов. Женщина развеселилась. – Так вы – перс? – Я старый Пятрас… – Который, – подхватила Женщина, – обожает коровье молоко! – Я не отказался бы и от козьего, да где теперь возьмешь козу? – Да, с этим у нас тяжеловато. – Не говорю уж об овечьем! – Овечьем? – Один французский король страшно мучился гастритом и некий американский торговец из Стамбула посоветовал ему лечиться болгарским кислым овечьим молоком. Помогло. – Давно это было? – Триста сорок лет назад. Женщина произнесла задумчиво: – Да, давно… вы просто крупный специалист. В открытую форточку окна послышался громкий всплеск на Швентойи. Женщина на мгновение замерла, потом мельканье спиц возобновилось. – Щука… – Пятрас произнёс это тоном, в котором нельзя было разобрать, хорошо это или плохо. – Послушайте, специалист… расскажите мне что-нибудь о ней… Это правда, что она до такой степени ненасытна? – Во время жора она действительно бросается на всех и вся и не дает пощады никакой живой твари. Жрет до тех пор, пока не набьет себя битком, буквально по горло… – Она ест… падаль? – Нет, никогда… Ещё один сильный всплеск на реке вновь заставил женщину прервать вязание. Пятрас добавил: – Ну… разве что очень голодная… – “Падаль”… от слова “падать”? – Возможно. – Ну… набьет она себя по горло, что потом? – Ничего. Переваривает. – Долго? – Бывает, что неделями. Но изредка встречаются ненасытные до бешенства обжоры. Известны случаи, когда такие бешеные хватали людей. – Она очень сильная? – Утят глотает целиком. Даже взрослых уток. А если вцепится - не оторвешь. Раз она ухватила за ногу одного гуся, так не разжала пасти даже тогда, когда тот вытащил ее на берег. – Да, цепкая… Она хорошо видит? – Очень. Но, опять же, иногда встречаются почему-то абсолютно слепые. – Слепые? – Совершенно… Вяжете? – Так… иногда. – Простите за вопрос: вы давно замужем? – Несколько дней… Я слышала, что она может жить очень долго. – Не одну сотню лет. – А самая старая? – Щука Фридриха П Барбароссы. Он пустил ее в озеро недалеко от Хейльбронна в 1230 году, а вытащили ее в 1497-ом. – Двести шестьдесят семь лет… – Блистательно. – Она была большая? – 5 метров 79 сантиметров. А весила 140 килограмм 285 грамм. И вся белая. – Почему? – От старости… Значит этим ножом он разрезает книги… У вас есть дети? – Да. И внуки. У каждого – свои… Теперь станут общими… От нее что-нибудь не осталось? – Сейчас - не знаю. Скелет и кольцо раньше хранились в Мангейме. (быстро) – А портрет? (молниеносно) – В замке Лаутерн. – Чем ее вытащи…? (перебил) – Неводом… (смеется) – Я же не Коля Петропавловский, не хитрите. – Кажется, только борода мешает мне узнать вас… – Чтоб успокоить вас, скажу, что из всех известных щук вторая по величине поймана в конце 18 века под Москвой при чистке Царицынских прудов. – Длина? – Два метра! – Что написано на кольце? – “Посадил царь Борис Федорович”! – Вес щуки Бланшара? – Неизвестен, но возраст – да. Поймана в Маасе в 1610-ом, на медном кольце надпись – 1448. Значит, 162 года. – Браво! Оба рассмеялись. – Он что, так и отсидел все две недели? – Так и отсидел. Подметал. Махал метлой, вернее… – Силен, бродяга. Актриса раздражённо отложила вязанье и вполголоса сказала актеру, исполнявшему роль Пятраса: – Слушай, я ни бельмеса уже в этом не понимаю. Откуда ты-то все это можешь знать? – Да, ладно, играй ты! Какая тебе разница? Кому нравится - тот смотрит. Скорей закончим. – Все равно, мне это надоело. – Вы долго будете препираться? – донеслось из зала. Женщина заговорила в полный голос: – Ну, ладно! Я вам не ваши! Молчать не буду! Тут же раздался оглушительный всплеск на реке. Актриса вздрогнула и вернулась к игре. – Чего это она так бесится сегодня? Она его не сожрет? Пятрас ответил, иронически растягивая слова: – Эта мо-ожет!.. – Наверное, она еще больше барбароссовой… – Нет, в Швентойи не уместится. Актриса поинтересовалась у партнёра: – Ты там был, что ли? – Был, был, играй… – Да не хочу!.. 15 Пауза повисла на сцене. И чем дольше она висела, тем больше смердела. Никто из гордецов не хотел уступать: ни на сцене, ни в зале. А небольшой сквознячок чуть раскачивал повешенную, и она медленно крутилась вокруг себя. И они сочли, что можно, не нарушая приличий, даже и поговорить негромко: – Слушай, я где-то читала, что там, рядом целый танкер нефти разбился. И вся рыба у них передохла… – это артистка. – Да уже все нормально, вычистили… – а это артист. – Ну-ну, давайте-давайте. Еще про охрану окружающей среды поговорим… – подвёл итог режиссёр. – А у меня, между прочим, уже всё – нет текста. Тю-тю! Сейчас его монолог. Может, ты его всё ещё не выучил?.. – запросто сдала партнёра мадам. Но тот в свою очередь уже привык ко всему такому в отношении себя. Он не любил ни с кем ссориться, и был под всеми пятками, какие изъявляли желание на нём потоптаться: – Да нет, как же, я учил… я сейчас, извини, я сейчас, – он достал тетрадку с ролью из кармана. – Блин, это первый акт… – артист жалко улыбнулся в зал. – Извиняюсь, забыл дома. – Возьмите у Гали или у суфлера. Посмотрев за кулисы, актёр ответил растерянно: – А там вообще-то уже никого нет… – Ну, ничего. Попробуйте вспомнить так, своими словами. Артистка не удержалась: – Своими словами расскажем о мами… – Кончай свои речёвки… – неожиданно огрызнулся актёр. Уже не всплеск, а удар чего-то огромного по воде донёсся с реки. В комнатке стемнело. Отчетливо выделился белый кружок на двери. От этого звука с реки артистка, как лошадь от шамберьера на манеже, тут же заиграла: – Может, она еще больше барбароссовой… – Нет, в Швентойи не уместится… Актёр вышел на авансцену и сыграл, как бы отстраняясь от сюжета в комнате: – Иногда я задумываюсь над тем, сколько же может женщина терпеть и приспосабливаться к жизни после всех обрушивающихся на нее ударов… – запнулся, перестал играть, и сказал в зал режиссёру: – Нет, не помню… – Вы же все помните. – Помню. Но не хочу ни вспоминать, ни играть дальше эту сцену. Актриса тоже вышла на авансцену и, встав рядом с актёром, поддержала его: – Да, знаете, мне бы тоже не хотелось проигрывать весь этот дальнейший бред. Режиссёр тихо попросил: – Сыграйте… хотя бы… конец сцены. Откуда помните. Актриса негромко пробормотала, обращаясь к партнёру: – Ладно, Бог с ним совсем, давай конец твоего монолога. Они возвратились назад, в декорацию… Стемнело ещё больше. Пятрас быстро зашептал: – …ведь вы ненавидите этого человека, правда? Вам ведь ничего не стоило бы его убить? Ну, так убейте, убейте, вам легче станет, слышите? Держите нож! Держите за ручку! Крепче! Слышите? Это он! Возвращается со своей идиотской рыбалки! Слышите его шаги по песку? Вот он входит… Осторожно, на цыпочках, чтоб не разбудить вас… но ведь вы же не спите! Пятрас поднял Женщину с кровати и «под локоток» повёл к двери. – Вот он снимает плащ… вешает его на дверь… - у вас там есть вешалка… Вот прислоняется к двери спиной… Вон – кружок… там его сердце! Пятрас вложил ей в ладонь нож с костяной ручкой. – Ну, же бей! Женщина с размаху всадила нож в картонку двери и в ужасе попятилась назад: нож мягко и беззвучно вошел в тело… Актриса выбежав на авансцену, закричала: – Все! Я не могу больше! Не-мо-гу! Шатаясь, она вернулась в декорацию, подошла к кровати и упала на неё ничком. Актёр виновато глянул в зал: – Я дальше не помню… Там кажется больше и нет ничего… Галя, дай текст посмотреть… – он подошёл к кулисе, взал из протянутой галиной руки текст: – Нет, еще что-то есть… – снова нерешительно посмотрел в зал. – Играть?.. – Если вам не трудно, – ответил режиссёр. Женщина села на кровати и, вытерев глаза, негромко сказала: – Нет, нам не трудно, – повернулась к актеру. – Давай. Пятрас отклеил бороду. – Извините мне некоторую мистификацию. Узнали? – Всё еще нет… Вы так много обо мне знаете, что я бы вас убила. – Мы встречались с вами как-то в Пропадинске. В театре. На премьере моей первой пьесы. – А-а… Так это вы и есть, автор? Еще не угомонились? А какой финал будет сегодня? – Сначала скажите, как вы себя чувствуете? – Не бойтесь. Уже не напугаете. Никаким финалом. – Посмотрим… Галя, поверните круг. Чуть-чуть. На этот раз кинематографическая «реальность» не поменялась на декоративный «театр», а совместилась с ним. Галя вышла справа из-за кустов бузины, росших у летней кухни, деожа в руках пульт дистанционного управления сценическим кругом. Нажала на кнопку… Участок земли вместе со всей усадьбой, её строениями, посадками, куском реки и даже туманом, провернулся с характерным для театрального круга звуком. В таком ракурсе стала видна прислонившаяся спиной к двери и прибитая к ней ножом Антонина Михайловна, “Тонюшка”, ”Тонька”. У ее стоял ног чемодан… Через секунду-две ее тело упало на пол… – Галя – обратно… Помреж выполнила указание Автора. – Ну, как? Женщина издевательски посмеялась, потом затихла. – Господи… что же дальше? Должно же все это хоть как-то закончиться? – У меня финала нет. – Ну, так давайте всех нас поубиваем. – Я же хотел комедию. – А это уже и так смешно. А будет еще смешнее… Какие мы с вами крово-жа-адные… Как щуки! – Думаю, сегодня все-таки обойдется. Туман чуть рассеялся. Старики-хозяева сидели у своего домика на скамейке. – Ну, слушай дальше… А где же финал? Ты не видела? Ирэна!! Но его Ирэна была уже очень далеко. Старик вскочил, торопливо засеменил к дому. Остановился и медленно возвратился к скамейке. Сел на неё и замер. Рукопись соскользнула с его колен. Легкий ветерок перебирал страницы… – Не обошлось. – Но это тихая смерть. Спокойная. Самый последний луч заката гаснет - и все. Тишина и темнота. Актриса встала с кровати, взяла за кулисой сумочку, говоря на ходу. – У меня – всё. Ни слов, ни режиссуры. – Ну, а мне-то уж совсем не пристало грохнуться на сцене. Пойду. Послышались чьи-то медленные шаги по песку. – Кажется, твой возвращается. – Молоко не забудь. Оно в гримерке, за окном. Твоих четыре пакета. – Хорошо, спасибо. Пока Артист ушёл. – Пока. Актриса ушла. Шаги приблизились. Дверь с легким скрипом приоткрылась и в щель просунулась улыбающаяся голова Мужчины, обритая наголо. Дверь распахивалась всё шире и вот уже стало видно безжизненное висящее на вешалке и прошитое ножом насквозь тело огромной щуки, уткнувшейся мордой в приклеенные к картонке журнальные листы. Свет на сцене погас полностью. – Спасибо, – прозвучал в полной темноте голос режиссёра. – Галина Михайловна, пригласите, пожалуйста, всех на сцену. Зажёгся дежурный свет. Появилась Галя. – Они уже ушли… Сейчас без пяти два. – Репетиция же до двух. – Ночи. Два. Без пяти. – А Клавдия Васильевна? Галя заглянула в «щуку». – Тоже ушла. Я пойду? – Да, конечно. Спасибо. – До свидания. Ушла. – Да, да… хорошо… Открыв один глаз, Щука хриплым монотонным голосом стала читать текст с журнальной страницы на двери: – В наиболее напряженных районах активную борьбу с браконьерами вела по особому графику оперативная группа Байкалрыбвода… Всего в этом году в охране нерестового омуля участвовало 622 инспектора рыбоохраны, общественных инспекторов, работников милиции и ДНД. Было задействовано 120 единиц транспортных средств. В течение 30 часов использовался вертолет. За этот период было открыто 913 нарушений правил рыболовства, из них - 300 грубейших. Задержано 1134 нарушителя, которые подвергнуты штрафам на различные суммы. На 73 человека материалы переданы в следственные органы для привлечения виновных к уголовной ответственности. Благодаря всему этому, охрана нерестового омуля… охрана нерестового омуля… охрана нерестового омуля… Голос ее угас… Раздался тихий стук кресла в зрительном зале и удаляющиеся шаги. С последним усилием Щука прошептала в пустой зал: – Мальчик… куда вы? | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
