Я уже не жалею ни о чём. Не раз спрашивал я себя, стоит ли вернуться в прошлое, изменить там всё до абсолютно кардинального отличия от реалий этой жизни, моей жизни... Но я опять сижу перед монитором своего компьютера, пережёвывая старые и новые новости, слившиеся в один безвкусный ком, и стараюсь забыть обо всём. Я уже не жалею ни о чём – и будь проклят тот день, когда я всё-таки решился на отчаянный шаг и попытался перекроить свою историю...

 

За окном видна россыпь звёзд – таких призрачно близких, и таких же далёких... За моим окном расстилается море, тёмное как и положено быть глубоким водам – и я не сплю. Я вижу себя, барахтающимся в этом море, и тупая боль, пронзая мой мозг, пытается вырваться наружу стоном. Но нет! Боли нет места в моём мире, и я сжимаю кулаки, кусаю губы – всё что угодно, только чтобы не проронить ни звука. Поначалу это сложно, и какие-то нечленораздельные слова просачиваются сквозь мой волевой порог. Сейчас же, после многолетних тренировок, я спокоен и уравновешен – боль есть, но она там, во мне, глубже, чем можно представить. Я вообще соткан из боли...

 

Я уже не жалею ни о чём. Добрую сотню веков назад я вот так же сидел, глядя в ночное окно, на расстилающийся шёлковый тёмный полог ночи, и слушал тишину, эту животрепещущую тишину, которая бывает ближе к утру, когда всё живое пытается насытиться сном в предвкушении рассвета... Рассвета, который я когда-то видел, но не ценил этих минут. И вот, теперь мой удел – лунный свет и ночной океан за окном. Рассвет уже не для меня...

 

Сколько мыслей пролетело в моей голове с тех самых пор? Сколько нереализованных идей, сколько горестных воспоминаний, сколько ушедших навсегда родных и близких? Эта бесконечность подарила мне осознание боли – вечной, всепоглощающей боли, в которой нет места свету и теплу. Здесь царит вечный мрак и холод. Холод отстранённого взгляда, в котором читается застывшая в глыбе льда боль.

 

Сотни раз я пытался узнать, что же случилось после моего многовекового сумасшествия – и находил нежелательные для себя ответы. Все, кого я любил, осыпались пеплом в жаркие объятья земли, все, о ком я мог мечтать, стали лишь воспоминанием, вереницей портретов на стенах усадеб и замков, строчками в биографиях и церковно-приходских книгах... Даже мне нашлось там место, лишь одна запись, не вычеркнутая самой жизнью, маленькое свидетельство моего человеческого происхождения...

 

Но, увы, моим родителям не суждено было реализовать свои надежды и ожидания во мне. Я был слаб, безумен, и они предпочли отказаться от меня – они были достаточно молоды и не хотели тратить свою жизнь в пользу моей. Я был отдан в монастырь, дабы изучать премудрости Его закона, а потом стать безликим монахом, серым и пресным, как того и требовали Его указания. Со временем моё безумие стало мешать мне получать те знания, которые по крупицам я собирал в темноте библиотек, едва выучившись читать и писать... И я стал скрытен – наверное, никто не смог бы сказать, что творилось у меня на душе.

 

А потом у меня не стало души.

 

Она была прекрасна как майский сон, как лёгкий весенний ветер, как пьянящий запах полевых цветов. Она была... и вот её нет. Сколько раз я давал себе слово хотя бы попытаться подойти к ней, заговорить, просто услышать её голос... И столько же раз я, опустив глаза в пол, проходил дальше, так и не решаясь сказать хотя бы слово. Несколько дней я ходил сам не свой, а когда окончательно решился, то узнал, что она мертва. Самоубийц не хоронят, но я слишком сильно был привязан к этому образу, облику, который казался мне прекраснее облика Мадонны. И я выкрал Её тело, похоронив на монастырском кладбище. И лишь потом узнал всю правду...

 

По улице бредёт одинокий человек, словно пытаясь раздвинуть темноту, разбить её на тысячи отражений света. Он бредёт, а я смотрю на него и понимаю, что именно так брёл я по жизни, пока не получил подарок, от которого не смог отказаться. Сейчас же поздно что-либо менять. И я смотрю на уходящего в темноту человека, завидуя его беспечности и... жизни. Жизни в рассветах.

 

Она была прекрасна... Я помню её лицо до самых мелких деталей, помню её губы и глаза, её волосы – тёмное золото, разливающееся водопадом по её плечам. Как помню настоятеля, посягнувшего на всё это – настоятеля нашего монастыря. Да, я был безумен, но научился скрывать это. Окружающие считали меня излечённым, но я лишь играл в угоду публике, скрывая своё безумие, погружаясь в него каждый вечер и проживая в нём ночь за ночью. Её смерть стала катализатором моего безумия, той последней каплей, которая переполняет чашу терпения. И я поклялся отомстить. Отомстить за Неё, за себя, за то, чем мы не стали.

 

Рассвет... Мой последний рассвет... Эти багровые, потом алые, а потом золотые лучи, растекающиеся по горизонту, разрывающие бархат ночного покрова, дарящие тепло и свет. В тот день я простился с ними навсегда, став... собой. Ту ночь надолго запомнили стены монастыря, ибо не осталось никого в живых, чтобы передать рождающуюся легенду о ночном ужасе. Обо мне.

 

Сотни лет я скитался по городам и сёлам, поначалу упиваясь собственной свободой, своим Даром, своей властью. Потом пришло уныние, скрашиваемое лишь воспоминаниями о былом. А потом пришла Она – точная копия моей возлюбленной, Она - прошлое-в-будущем, Она – отрывок из моей недописанной жизненной истории... Но, увы. Души у меня уже не было и я жил лишь умом. А ум – плохой советчик для любви. Она захотела стать подобной мне, но её родители... На семейном кладбище появилась ещё одна могила, а в моей душе – ещё одна боль, подпитывающая мой страх одиночества.

 

Так, каждые триста-четыреста лет я находил Её – ту самую девушку, и пытался (если эти жалкие попытки можно было так назвать) сделать что-то, что привело бы нас к счастливому завершению этой боли. Но тщетно. И после каждой такой встречи, оканчивающейся одним и тем же, боль лишь усиливалась. Теперь я был соткан из боли. Я был болью.

 

Я уже не жалею ни о чём. Не раз спрашивал я себя, стоит ли вернуться в прошлое, изменить там всё до абсолютно кардинального отличия от реалий этой жизни, моей жизни... Но я опять сижу перед монитором своего компьютера, пережёвывая старые и новые новости, слившиеся в один безвкусный ком, и стараюсь забыть обо всём. Я уже не жалею ни о чём – и будь проклят тот день, когда я всё-таки решился на отчаянный шаг и попытался перекроить свою историю...

 

Ах, да... Та ветренная ночь – последний оплот моей надежды, павший в считанные мгновения. Она лишь увидела меня и от страха не нашла ничего лучше, чем броситься в пропасть. Я нашёл Её там и, обезумев, сделал себе подобной. Но часть моего тогдашнего безумия передалась и ей, сделав её сумасшедшей. А что может быть страшнее сумасшедшего вампира? Так я потерял ещё одну душу, теперь уже не свою... А через несколько сотен лет потерял и Её – безумие редко играет с нами по-честному, появляясь в самый неподходящий момент. И Она исчезла, оставшись лишь портретом в отцовском поместье, записью в церковно-приходской книге, улыбкой на ветру... Впрочем, последнее – это моё, личное, строго охраняемое...

 

Я уже не жалею ни о чём. Добрую сотню веков назад я вот так же сидел, глядя в ночное окно, на расстилающийся шёлковый тёмный полог ночи, и слушал тишину, эту животрепещущую тишину, которая бывает ближе к утру, когда всё живое пытается насытиться сном в предвкушении рассвета... Рассвета, который я когда-то видел, но не ценил этих минут. И вот, теперь мой удел – лунный свет и ночной океан за окном.

 

Сейчас решается моя судьба. Я устал от этой всепоглощающей боли, от этого мерцания звёзд за окном. Я устал от того, что стал этой болью, что пропитался криками и стонами, что стал воплощением этой боли для других. Хватит.

 

Рассвет, я смогу увидеть тебя лишь раз. Только раз.

Рассвет, прими меня...