За окном было еще совсем темно, когда она открыла глаза и посмотрела на часы: без трех минут шесть. Она сладко потянулась и снова свернулась калачиком, закутавшись в одеяло, подумала: «Еще три минутки можно поспать спокойно, а потом снова придется становиться Музой».

Она работала Музой у молодого и чрезвычайно талантливого поэта Берестянского. Поэт просыпался в половине восьмого, и верной Музе надлежало находиться рядом.

Муза открыла глаза, отбросила одеяло, собравшись с силами, и встала за секунду до звонка будильника.

До дома Берестянского ей нужно было ехать целый час на метро, и Муза спустилась в подземку. Люди цеплялись глазами за ее огромный пестрый шарф и расплывались в улыбке, а Муза, опуская глаза, думала о том, что ее видят все, но почему-то не видит Берестянский.

Муза вошла в квартиру поэта, привычным движением повесила свой яркий шарф и прошла в комнату. Берестянский сидел за столом и хмурился. Она присела на край стола, улыбнулась и погладила ржаные кудри поэта. Берестянский отбросил ручку и капризно скривил рот. Раздраженно скомкал листок и позвал:

- Лена! Сделай мне кофе! Вдохновение пропало…

«Как, - поразилась Муза, - пропало? Как Лена?»

- Митенька, все готово!

В комнату вошла девушка с подносом, на котором стояла чашка кофе. Аромат пощекотал ноздри, милая улыбка барышни начала располагать к себе, но Муза сосредоточилась и сердито помахала рукой, прогоняя подобные мысли: девушек поэта она ненавидела. Ненавидела их мягкость и податливость, ненавидела их пышные формы и простодушие. Было в них что-то от Пушкинской барышни-крестьянки Акулины. В них напрочь отсутствовало изящество, им не хватало утонченности, и даже в этом неизменном «Митенька» заключалось что-то, что Муза ненавидела с той страшной силой, на которую только была способная ее хрупкая душа. Девушки приходили и уходили, но «Митенька» витал в воздухе, и не желал выветриваться.

Ах, эти барышни!.. Как не хватало им утонченности и изящества – словно художник забыл два последних штриха. Но Берестянский обожал их, они казались ему прекрасными в своей незавершенности.

Барышни казались такими уютными, домашними… Музе никак не удавалось подобрать подходящее слово… Они были олицетворением семьи! Да! Они не были похожи на саму Музу с ее одиночеством и не подходили самому поэту, мятежному, с его вечными поисками… Муза ненавидела их за свою непохожесть, и за то, что ее эфемерность вряд ли бы пришлась по душе поэту.

Муза была влюблена в Берестянского. Давно и безнадежно. С того самого момента, когда в небесной канцелярии ей выдали его документы: седовласый служащий вручил ей папку, и, еще не видя фотографии поэта, еще совершенно не представляя себе, кто он, Муза уже была заочно влюблена в него.

 

По окончании литературного вечера Берестянского окружили критики и поклонники. Кто-то поинтересовался:

- В чем Вы черпаете вдохновение?

- То есть? – Недоуменно вскинул брови Берестянский. Сколько он себя помнил, строки всегда приходили сами собой, и никогда ему не приходилось что-то там «черпать»! Этот Богом данный ресурс был неисчерпаем.

- Как Вы начали писать?

- Как? – Задумался поэт. – Просто в один прекрасный момент словно открылись шлюзы.

- Мне кажется, что для того чтобы так писать, нужно быть по-настоящему одиноким, одиноким внутри: и с людьми, и с самим собой!

- Видите ли, любезный, стихотворения иногда появляются на свет, когда просто подбираешь рифмы. И слова-то могут быть красивыми, и рифмы точными, но от всего этого веет фальшью. Я не знаю, откуда приходят эти строки, как будто кто-то нашептывает их мне.

 

- Да как же Вы не понимаете! – Муза в отчаянии заламывала руки. – Они же мешают ему! Какое может быть одиночество, когда вокруг толпы этих барышень! Нет, все неправильно, так не должно быть!

Седовласый профессор пригладил бородку и спросил ее:

- Милое дитя, Вы на днях имели беседу с Господом Богом?

- Н-нет, - запнулась Муза и растерянно посмотрела на профессора.

- Так откуда же Вам известно, как не должно быть, и уж тем более, как должно? Он скоро женится на одной из тех девушек, которых Вы так страстно ненавидите. Так записано в книге судеб.

- Как же это? А все эти строки, эти чувства…

- Это Ваши чувства, милое дитя. Видите ли, кому-то дано так полно воспринимать чувства, как никому - Вам дано! - кому-то дано умение эти чувства выражать. Поэтому одни становятся музами, другие – поэтами. Берестянский – великий поэт, дар его бесценен, но он пока не знает об этом. Он будет писать о другом.

- Зачем же тогда я? – прошептала Муза, чувствуя, как по щекам текут слезы.

- Одиночество – одно из самых сильных чувств, оно послужило толчком к началу развития его таланта. Он пропускает через себя Ваши чувства, и пишет о них. Но скоро его позовут другие горизонты.

- И когда же это произойдет? – глотая слезы, спросила она.

- Когда он увидит Вас. Ну или когда Вы явитесь ему. Так записано в книге. Я говорил Вам, что у него редкий дар: вдохновение его не будет зависеть от визитов Музы. Иными словами, Вы станете ему не нужны. Как, впрочем, и другие представители Вашей профессии.

- Но как же он сможет увидеть меня?

- Вы, конечно, еще слишком молоды, чтобы понять механизм. Он увидит, что те чувства, о которых он пишет, не являются для него истинными. Он ведь уже сейчас заявляет, что строки ему словно кто-то нашептывает. Потом он увидит его источник.

- А как же я? Куда меня девать? В корзину для черновиков поэта Берестянского?

- Ах, от чего Вы так невнимательны? Возьмите платок. Берестянский нужен был Вам, покуда Вы учились чувствовать. Вы станете Музой кого-то другого.

- Кого же?

Профессор хитро улыбнулся.

- А я дальше не читал! Узнаете, милое дитя, узнаете, когда придет время.

 

Выпроводив очередную девицу за дверь, поэт вздохнул облегченно, прогоняя чувство вины. Барышня обиделась, он это знал, и завтра ему придется просить прощения, плести про творческую хандру… Но сегодня вечер принадлежит только ему, ему и белому листу бумаги…

- Муза, - нараспев произнес он. – Ты со мной, моя неизменная спутница?

Муза вздрогнула и обернулась. А Берестянский неожиданно увидел размытый силуэт, который становился все четче с каждой минутой. Невысокая тоненькая девушка стояла вполоборота у окна. Высокие скулы, тонкие губы, изящные черты… Огромные глаза на удивленном лице.

- Ты меня видишь, - полуутвердительно - полувопросительно сказала она. – Значит, пришла пора прощаться, мой милый Берестянский…

Муза вывела его рукой на пустом листе бумаги две строки:

 

Удел покинутых – молчанье,

Удел забытого – печаль…

 

И, печально улыбнувшись, не произнеся ни слова, вышла из квартиры поэта.